Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Зимний дворец

Малая столовая, в которой мы разговаривали с Победоносцевым, показалась мне удивительно знакомой. Да, точно, именно ее показывал нам гид во время прогулки галопом по Эрмитажу. Что в ней было, что же в ней такого случилось? Так и не ответив себе на этот вопрос, я вышел за комендантом ещё в одну белую, но только огромную столовую с колоннами, потом мы повернули направо в не менее внушительную круглую комнату с куполом и окном наверху, и, не успел я рассмотреть портреты императоров на стенах, опять свернули направо в отделанную деревом в готическом стиле двухэтажную библиотеку с огромным камином. – Супруга ваша телефонировала и просила передать, что плохо себя чувствует и в театр приехать не сможет. – Спасибо, князь. – При этих словах Ратиев-Ратишвили сильно сконфузился и даже слегка покраснел. – Побудете здесь, или проводить вас в кабинет? – спросил он. – Давайте присядем, – предложил я. – Если вы не торопитесь. – Грузинский потомок опять слегка покраснел. Мы уселись за большой резной стол в центре библиотеки. – Мы с вами раньше вот так разговаривали? – спросил я. – Нет, никогда, – ответил совсем уже стушевавшийся князь. – Ну вот и хорошо. До начала спектакля ещё времени много, побеседуем. Вы ведь наслышаны, что со мной произошло третьего дня? – Никак нет. – Я сильно ударился головой и потерял память… на время. Расскажите мне о дворце. – Не знаю, что и рассказывать… Ремонт ваших апартаментов: и ваших комнат, и покоев государыни – недавно закончен. Великая княгиня Елизавета Фёдоровна принимала в оформлении живейшее участие. Сначала хотели сделать две спальни, но государыня настояла, чтобы была одна, общая. – А вам нравятся новые интерьеры? – Мне? Очень! – казалось, комендант расслабился и совсем успокоился. – Стиль модерн, такая новизна. Но всем такие нововведения по вкусу. И матушка ваша, осмелюсь сказать, не очень одобрила. Предпочла в Гатчине остаться. Вы ведь зимой переехали, а две недели назад опять решили отбыть в Царское село, на свежий воздух, как вы сказали. Тем более, что государыня была в отъезде. – Понятно, – сказал я, потому что действительно понял, насколько непростыми были отношения между свекровью и невесткой. – А что сегодня дают в Мариинском? – Спящую красавицу, ваше любимое представление. – Музыка Чайковского, постановка Петипа, – совершенно автоматически проговорил я. – И в главной партии, принцессы Авроры – Кшесинская 2-ая, – подхватил комендант и тут же пресёкся, сильно сконфузившись. – Почему вторая, – подумал я, – надо бы узнать.

В эту секунду в открытую дверь библиотеки как всегда стремительно ворвался вихрь под названием Витте. Комендант сразу всё понял, щёлкнул каблуками и затворил за собой дверь. – Ваше Величество, – Витте тотчас же опустился на место ушедшего, – я провёл совещание по телефонному аппарату с Сергей Александровичем и Иваном Логгиновичем, они оба в Москве. С той стороны присутствовал Зубатов, Сергей Васильевич… – Начальник Московского охранного отделения, я помню, – вставил я удовлетворённо. – Да, и с моей стороны присутствовал господин Добржинский, начальник департамента полиции. Мы обсудили сведения о подготовке террористических актов во время коронации. – И? – продолжил я. – Витте взял паузу и откашлялся. – У меня сложилось впечатление, – продолжал он осторожно, – что, как бы это сказать… что сведения получены из не совсем надёжных источников. Когда я стал допытываться, кто конкретно и что конкретно про сие сообщил, ответы господ полицейских были очень уклончивы. Я вообще рискну предположить, что этой, с позволения сказать, информации, возможно, вообще не существует. – Как так? – Видите ли, Ваше Величество, органы защиты правопорядка занимают в нашем государственном устройстве положение весьма… особенное. Всё сконцентрировано у нас в одном месте – в Министерстве внутренних дел, а точнее в Департаменте полиции, которому подчиняются и охранные отделения в двух столицах. Есть ещё военная контрразведка, но она не в счёт, эти иностранных шпионов должны ловить. А за внутренних смутьянов отвечает Горемыкинское министерство, и никто больше. И где эти смутьяны, что они там затевают и есть ли они вообще – только им и известно. Я вам больше скажу: Иван Логгинович мне как-то признавался, что у них есть план внедрить в круги революционэров своих людей и контролировать процесс изнутри. То есть наши люди будут одной рукой готовить террористические акты, а другой – их же разоблачать. Опасная игра, на мой взгляд. Можно играть, играть, да и заиграться. – Да неужели эти… органы никто не контролирует? – Витте посмотрел на меня, как будто я спросил о чём-то неприличном: – Вот вы, Ваше Величество и контролируете. Так уж повелось, а ваш батюшка их вот где держал, – и Витте показал свой жилистый кулак. – Хорошо, а если создать альтернативные службы, чтобы они друг за другом следили и сами себя контролировали? – Отличная мысль, государь, – подтвердил Витте, и на губах его мелькнула тонкая усмешка. Я сделал вид, что ничего не заметил: – Вы, кажется ко мне собирались в воскресенье прийти, после обеда. Вот тогда и обсудим. – Слушаю, государь. – Витте весь подобрался, даже как-то нахохлился, как большая и сильная птица, и выпорхнул вон из библиотеки. Поднятый им ветер донёс до меня запах его, несомненно дорогого и французского, одеколона.

Наконец-то появилось время осмотреться, библиотека действительно производила внушительное впечатление: оба её этажа были заставлены книгами на как минимум трёх европейских языках, виднелись и латинские книги и древнегреческие фолианты. – Неужели всё это можно прочесть? Даже найти то, что нужно, и то – проблема. – Я поймал себя на мысли, что в присутствии Витте я смотрел только на него и никуда более, его серые глаза словно притягивали собеседника и не отпускали ни на минуту. – Несомненно выдающаяся личность, – подумал я. – Как там матушка-императрица говорила: способный человек? Матушка? Или я окончательно сошёл с ума или окончательно вошёл в свою новую роль. Мне опять вспомнилась моя мама, как она любила сидеть и читать в глубоком кресле, а когда я приходил домой она вскидывала на меня глаза, которые светились неподдельной радостью. И любовью. А здесь я один, я никому, даже своей жене не могу раскрыться до конца. Что же мне так и жить всю жизнь, как Штирлицу? – Мои невесёлые раздумья прервал князь или не совсем князь Ратиев. – Дозвольте проводить в ваши апартаменты, господин Чемодуров уже ждёт вас. – Мы вновь пошли по бесконечным коридорам. Мимоходом проскочили приёмную и кабинет, обставленные добротной мебелью, словно перенесённой сюда из романов Диккенса, и остановились у большой тяжёлой двери. Ратиев щёлкнул каблуками и удалился. Я вошёл внутрь и увидел спальню, интерьер которой представлял собой причудливую смесь викторианского, как я себе его представлял, и псевдо-русского стиля. На стенах, покрытых типично английскими обоями, висели такие же британские по духу картины псовой охоты и портреты родителей – Романовых и Гессен-Дармштадских. В центре стояла большая двуспальная кровать, а справа от неё высокая, совершенно русская по стилю ширма, увешенная снизу до верху образами и иконами, возле которых задумчиво горели негасимые лампады. Я обомлел, такого количество икон не в церкви, а в спальне я не видел нигде и ни у кого. Рядом с гардеробом слева уже стоял верный Чемодуров. – А-а-а, ты уже здесь? – Так точно, Ваше Величество, вы никому другому себя переодевать не разрешаете. – Ну, давай, что там у тебя? – Мундир лейб-гвардии гусарского полка, вы в нём часто в театр изволите ездить. – Я всю жизнь только переодевался, – вертелось в голове, – откуда это? - Чемодуров распахнул дверцы гардероба и вынул оттуда нечто красно-голубое. Я протиснулся в расшитые золотом узкие голубые рейтузы, натянул короткую красную куртку с двумя лентами, золотой и голубой, через плечо, а Чемодуров в это время возился у меня за спиной, пристёгивая к левому плечу нечто белое с коричневой меховой опушкой. – Ментик, Ваше Величество, – сказал он, встретившись со мной взглядом, – на тот случай, если в доломане, – он показал на куртку, – холодно будет. Однако в рукава никто не носит, заворачиваются только. – Помню, – угрюмо сказал я. И перед глазами немедленно возникла актриса Голубкина. – Ваш батюшка, – продолжал бурчать Чемодуров, – всё генеральские мундиры надевал, а вы только полковничьи. – Одевшись и довольно оглядев себя в зеркало, я взял из рук камердинера высокую шапку с золотым козырьком, из шапки сверху что-то торчало, то ли кисть, то ли перо. Разбираться было некогда, и я бодрым шагом пошёл за неизменным Ратиевым к мраморной парадной лестнице, спустился по ней, как падший ангел с небес, в полумрак коридора и вышел на уже знакомое мне крыльцо. Часы напротив показывали начало восьмого, на улице уже начинало смеркаться. – Когда, интересно, начинается спектакль, – подумал я, – а впрочем, какая разница, без меня не начнут.

Мариинский театр

Доехали мы удивительно быстро, минут за 25. – Ленинград – город небольшой, – опять пронеслось в голове нечто знакомое и такое ненужное. – Мариинский театр, светло-зелёный с белыми колоннами, показался мне вовсе не монументальным, как Большой театр в Москве, а приземистым и уютным. Народу перед театром было предостаточно, но рота гвардейцев или, как их там, кавалергардов оттеснила толпу вправо и влево, сделав проход прямо до центрального подъезда. – Да, теперь я понимаю, почему в Питере говорят вместо «подъезд» «парадное» – именно оно, парадное бывает у дворцов и театров, а в Москве, конечно, одни подъезды. - Когда я вышел из кареты, раздался рёв, от которого я невольно вздрогнул. – Надо срочно привыкать к выражениям народной любви, теперь это будет всегда, при любом моём появлении. Только вот всегда ли? – Не сопровождаемый никем, кроме безмолвных и рослых, под метр девяносто, гвардейцев, я вошёл в бесшумно растворившиеся парадные двери и поднялся по лестнице в просторное фойе с очень высоким потолком, на котором висели, блистая электрическими огнями огромные хрустальные люстры. Стены фойе ещё более бледно-зелёного цвета, чем фасад театра, были отделаны белой лепниной и орнаментами. Всё это вместе с начищенным до блеска паркетом, на котором играли световые зайчики от люстр и канделябров, и с огромными окнами, задрапированными белыми, кружевными и воздушными портьерами, создавало ощущение воздуха, простора, радости и ожидания чего-то необычайного. – Как же называется этот архитектурный стиль? Ничего-то я не знаю, ничего-то я не помню… – Навстречу мне по паркету, на котором, казалось, можно было поскользнуться, приблизился человек невысокого роста, седоволосый с необыкновенно высоким лбом и, как обычно, с бородкой и усами. Человек был одет в великолепно сшитый фрак с белым галстуком, осторожно ступая, он немного вывёртывал ноги носками в стороны. Почтительно поклонившись, он сказал с по-русски с явно выраженным французским акцентом: – Рады вас снова видеть у нас, Ваше Величество! – Вы, Мариус, – начал я, внутренне холодея от возможной ошибки. – Иванович, – подхватил он, и у меня, как говорится, отлегло. – Давно ли вы живёте в России? – зачем-то спросил я. – Да вот уже почти 50 лет, – ответил он, слегка удивившись. – Два года назад с вашего соизволения получил российское подданство. Пожалуйте! – и Петипа простёр руку, указывая на высокую центральную дверь с затейливой лепниной, и мы прошли, как я потом понял, в императорскую ложу.

Помещение ложи было просторным и очень высоким, я успел только заметить тёмно-синюю бархатную отделку стен и светло-голубую портьеру у самого потолка, как на меня навалилось сияние огромного театрального зала, балконов, лож и могучего красного занавеса из нескольких полукружий с золотой тесьмой, увенчанного неизменным двуглавым орлом. От идущего волнами к сцене и уже заполненного партера, состоящего из голубых, белых и ярко-красных платьев женщин и чёрных, как налакированных, костюмов мужчин, от блеска канделябров и огромной люстры посредине перехватило дыхание. – Ники, а ты уже здесь? – раздался знакомый голос за моей спиной. – Непохоже на тебя, ты ведь обычно к самому третьему звонку приезжаешь. – В проходе между креслами ложи стоял Сандро и улыбался во весь рот. Из-за его спины бросилась ко мне довольно миниатюрная женщина с крупными чертами лица и копной волнистых чёрных волос. Она обняла меня и крепко поцеловала в щёку. – Ники, как ты мой родной? – спросила женщина и я поразился её внешнему сходству с императрицей-матерью, которую я видел вчера за завтраком. То же лицо, тот же голос, тот же, как тогда говорили, шарм. Но нет властности, неприступности, непоколебимой уверенности в своей правоте, а есть мягкость и какая-то наивность что ли, как у ребёнка. – Сестра, это точно сестра, как же её зовут, ах, да – Ксения. – Я получше, – отвечал я, подбирая слова. – Но по-прежнему ничего не помню, как отрезало. Вот Сандро и… другие мне рассказывают. – Выглядишь ты прекрасно, может, небольшая шишка и есть, ну так это пройдёт, – сказала она, бесцеремонно ощупывая мою голову. Я невольно обернулся – из зрительного зала нас было не видно, а на сцене ещё никого не было. В этот момент грянули первые звуки оркестра, мы быстро расселись, я – в центре, а Сандро и Ксения у меня по бокам. Аккорды увертюры показались мне чрезмерно мрачными и тревожными. – О чём этот балет? – пытался я вспомнить, – это же сказка. Ну, да – Шарль Перро или братья Гримм, не важно, но не Гофман же. А сюжет – что-то вроде Сказки о мёртвой царевне Александра Сергеевича. Принцессу кто-то заколдовал, она уколола ручку о веретено – нечего было работать – и погрузилась в сон, а вместе с тем и всё королевство. Ну а потом прекрасный принц, на белым коне или без него, разрубил там все эти… водоросли, нет, как их, вьюны эти, которые всё оплели, увидел: гроб качается хрустальный, открыл и поцеловал. И сон, ясное дело, у принцессы прошёл, как рукой, все проснулись и сыграли, как положено, весёлую свадебку. А когда проснусь я? И проснусь ли вообще? А может быть, всё дело в любви? Ведь принцесса проснулась, потому что принц в неё влюбился, а не так просто поцеловал хорошенькую мордашку. Вот, императрица, назвать ее про себя Аликс, пока язык не поворачивается, видимо, меня любит. Но на самом деле не меня, а того, настоящего. А где он, настоящий, исчез и нет его… Поэтому мне и проснуться не суждено… – От этой мысли я даже вздрогнул. На сцене начались танцы на каком-то балу. Лёгкие балерины порхали от кулисы к кулисе легко, непринуждённо и почти невесомо. А музыка… Музыка очаровывала и захватывала, она стала безмерно мелодичной, радостной, с оттенками таинства и волшебства. – Всё-таки Чайковский – гений! Не хватало мне ещё прослезиться, нервы, как у того интеллигента, ни к чёрту. – Не надоело, – наклонился ко мне Сандро, – в четвёртый раз смотришь. Но я понимаю, старая любовь не сгорает до конца. Хороша твоя Матильда, ничего не скажешь, вкус у тебя и у твоего папеньки был отменный. – На сцене как раз невысокая, но очень стройная темноволосая балерина в бледно-малиновой пачке сделала немыслимое па и получила из рук то ли папаши, то ли мажордома палочку со звездой на конце. При чём здесь Александр 3-й, которого мне упоминали который раз, я не понял, но спрашивать не стал. И сразу опять музыка стала тревожнее, и на сцене появилась тоже несомненно хорошенькая, но вся в чёрных лохмотьях балерина, танцевавшая, судя по всему, партию нехорошей колдуньи. – За кулисы-то пойдёшь в антракте, или уж лучше после окончания? – наклонился опять ко мне Сандро. – Даю слово, жене твоей ничего не скажу, а вот КсенИ, – он произнёс ее имя на французский манер, – лишнего знать не надо. – Знаю, знаю, – откликнулся он на протестующее выражение моего лица, – у вас всё там давно закончилось, ещё два года назад, после помолвки. Ну, а поговорить… почему бы не воздать дань, так сказать, несомненному таланту. – После решим, – сказал я, чтобы выиграть время. – Сандро, – перегнулась с другой стороны Ксения, – не приставай к Ники, как тебе не стыдно. – И Сандро, улыбнувшись, приложил палец к губам. Кому предназначался этот жест, я так и не понял.

Злая колдунья свершила своё чёрное дело, принцесса укололась, и начался антракт. Сандро извинился и вышел, а я остался один на один с Ксенией. Её большие глаза смотрели на меня с сочувствием. Она болтала о разных пустяках, а я, улыбаясь и поддакивая впопад и невпопад, разглядывал, не стесняясь, её прекрасные густые волосы, довольно крупный и чуть курносый нос и такие же большие и мясистые губы. – Если даже в ней, как и в Николае, то есть во мне, 95% немецкой и датской крови, всё равно она больше похожа на русскую княжну, чем на прусскую принцессу. И говорит по-русски чисто и правильно, без единой ошибки. – В этот момент Ксения перешла от светских новостей к более важным, как она сказала, вещам. – Я тут получила из Парижа… от человека, которого обещала не называть, брошюру на французском о Сионских мудрецах. Ты читал? – Нет, не помню, – соврал я. – Неужели это всё правда, и эти жиды и масоны хотят захватить весь мир и разрушить всю нашу нравственность, все наши устои и церковь тоже. А ведь среди масонов есть и очень высокопоставленные люди, в том числе и у нас в государственном аппарате. Ты этому веришь? – Я… я не знаю. А ты не можешь мне её, брошюру прислать? Я посоветуюсь со знающими товарищами, то есть я хотел сказать с экспертами. – Всё время ты, Ники ввёртываешь свои английские словечки. Эксперты… Хорошо, я пришлю, но ты никому не говори, откуда ты это получил. – Конечно, не беспокойся. – Вернулся Сандро, из оркестра вновь задудели трубы, и действие продолжилось. Всё время до конца спектакля я напряжённо думал о том, что произойдёт со всеми этими симпатичными, и в большинстве своём неглупыми людьми – с Ксенией, Сандро, братом Михаилом, с этим, наконец, грузинским князем орловского розлива… Ну хорошо, мне, Аликс и ещё многим предстоит погибнуть, а эти куда денутся, я совершенно не помню; доживут до революции, уедут в эмиграцию – или что? И тут меня пронзила мысль, пугающая и восторженная, как перед эпилептическим припадком: а что если я всё смогу изменить? Может, революция для России не обязательна, и если постараться, то её и не будет? – Я опять вздрогнул, по коже, по всему телу забегали ясно осязаемые мурашки, показавшиеся мне живыми, как муравьи. – У кого-то из фантастов, у Бредбери что ли, человек в прошлом наступил на бабочку, а в настоящем у всех людей выросли хоботы или огромные уши, точно не помню. А ведь я не бабочка, не насекомое, а император всероссийский как-никак. Хозяин по должности Земли Русской. М-да.

Кшесинская-Красинская

Спектакль закончился бурными аплодисментами. Как и сто лет спустя, публика не хотела отпускать своих любимцев, балеруны и балерины выходили, вернее выпархивали своим балетным скоком из-за тяжёлого занавеса и с удовольствием кланялись почтенной публике. Появились огромные букеты роз, самый большой в корзине с триколорной лентой нести было невозможно, его прямо-таки волокли по сцене два служителя. – Молодец, – заметил Сандро мне на ухо. – Отличный выбор, а широты души тебе не занимать. – Они с Ксенией быстро простились и вышли из ложи. На их место вошёл Петипа. – Поздравляю, Мариус э-э-э Иванович, – сказал я и тепло пожал ему руку. – Вся труппа и оркестр, как всегда, на высоте. – Желаете пройти за кулисы, государь? – Я кивнул головой. Старый маэстро, легко ступая на своих балетных ногах, повёл меня в сопровождении двух гвардейцев охраны к боковой лестнице, потом полутёмными коридорами вывел на широкую сцену, уже отгороженную от зала высоким занавесом, который показался изнутри отнюдь не таким роскошным, как снаружи. На сцене пахло невообразимым театральным запахом, смесью грима, талька, пыльных декораций, машинного масла, духов и лёгкого артистического пота. Пройдя сцену насквозь, мы вышли во внутренний коридор театра, довольно широкий с дверями по обеим сторонам. Петипа остановился у двери с надписью Кшесинская 1-ая и Кшесинская 2-ая, поклонился и немедленно исчез. Я слегка постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату, которая, как я помнил, называется на артистическом жаргоне гримуборной. Гвардейцы остались караулить в коридоре. В комнате, довольно просторной, напротив друг друга стояли два больших стола из светлого, наверное, орехового дерева, перед каждым из столов были прикреплены три зеркала, то, что в центре, смотрело прямо, а двое по бокам, чуть под углом к столешнице; с боков к столам на гибких штангах были прикреплены электрические лампы, горевшие ярким искусственным цветом. Вся дальняя часть комнаты у окна была заставлена большими и очень большими букетами в вазах и кадках. У правого стола в кресле сидела та самая черноволосая балерина в бледно-малиновой пачке, она повернула ко мне своё лицо с тёмно-бардовыми от грима щеками и неестественно ярко подведёнными чёрной тушью глазами. Затем она встала, и мне почудилось, что она хочет меня поцеловать, но не поцеловала, даже не подала руки. – Ники, – просто, безо всякого выражения сказала она. – Наконец-то ты пришёл. Ты помнишь, мы договорились, что до конца жизни мы будем называть друг друга на ты? – Помню, – сказал я не совсем уверенно. – Вот уже почти два года, как ты не приходил ко мне сюда. Я, конечно, писала тебе, но в письмах всё не выразишь. – Её голос с лёгким польским акцентом звучал мягко и мелодично, и огромный слой грима, и размалёванные глаза не могли скрыть очарования её молодого лица с прямым, хрупким носом и красиво очерченными губами. Жёсткие тёмные волосы Матильды Кшесинский были убраны наверх и скреплены диадемой из искусственных брильянтов, а цепное ожерелье, как браслет обвивало и подчёркивало высоту ее белоснежной шеи.

Мы стояли напротив друг друга, как на сцене под пронизывающим электрическим светом, и я совершенно не знал, что мне делать дальше. Но Матильда, видимо, всё за меня решила. – Садись Ники, поговорим. Мы так давно не разговаривали, – добавила она и царственным жестом указала на другое кресло. Невольно повинуясь, я сел, и она тоже опустилась в своё кресло, аккуратно расправив пачку. Помолчали. Потом она немного театрально сжала руки на коленях, и спокойно продолжала. – Я любила тебя Ники всей душой, и ты это знаешь. С того самого момента, как твой батюшка посадил нас вместе за обеденный стол после моего дебюта. Любила не как цесаревича и наследника престола, а просто так – любила и всё. Когда я узнала о твоей помолвке мне показалось, что жизнь моя кончена и что радостей больше не будет, а впереди много, много горя. Я знала, что найдутся люди, которые будут меня жалеть, но найдутся и такие, которые будут радоваться. Что я потом переживала, когда знала, что ты был уже со своей невестой, трудно выразить. Кончилась весна моей счастливой юности, – произнесла она опять несколько театрально, и я подумал: сейчас заплачет, но она не заплакала. – Для меня наступила новая, трудная жизнь, но я ни о чём не жалею, и не собираюсь жалеть. – Она слегка ударила кулаками себя по коленям. – Ты в одном из писем написал, что будешь помогать мне и после нашего… расставания. – И она впервые взглянула прямо на меня. – И у меня есть к тебе две просьбы, большая и малая. – Глаза её, тёмно-карие с зелёными прожилками, смотрели дерзко и решительно. – Да, – подумал я, – в такую женщину можно было и влюбиться. – Во-первых, Петипа ставит новый балет, Синюю бороду Шенка, музыка так себе, но именно это, – она сделала неопределённый жест рукой, – Мариус Иванович выбрал для своего бенефиса. Меня он там видеть не хочет, говорит нет подходящей партии, а я хочу танцевать. И именно богиню Венеру. Ты можешь с ним поговорить? – Поговорю. Это… малая просьба? – Да, Ники ты всегда понимал меня с полуслова, – сказала она печально, и мне показалось, что эта печаль была совершенно искренней. Она встряхнула головой, как будто отбрасывая что-то в сторону.– Вторая просьба гораздо больше и сложнее, чем первая. Я хочу вернуть нашей семье настоящую фамилию. Ты знаешь, я тебе рассказывала, что мы происходим из рода графов Красинских. – Я не помню, расскажи ещё раз. Я, знаешь ли, ударился головой… – Она перебила меня: – Знаю, слышала. Так вот – мой прадед Войцех Красинский, будучи ещё ребёнком, после смерти своего отца остался единственным наследником всего состояния нашего рода. Но его дядя решил завладеть всем и подослать к мальчику наёмных убийц. Я уж не знаю как, но об этом узнал француз-гувернёр Войцеха и увез его в Париж. И записал его там для конспирации под именем Кшесинский, это фамилия наших дальних предков по женской линии. Мальчик вырос, получил образование, женился и решил вернуться в Польшу. Но за годы его отсутствия дядя, этот подлец, объявил наследника умершим, а все богатства забрал себе. Попытки моего прадеда вернуть наследство оказались напрасны: воспитатель при побеге из Польши взял не все документы. Восстановить правду в архивах тоже было невозможно: ты же знаешь, какой у нас в Польше беспорядок во всём. Так мой прадед стал самозванцем, – и Матильда опять посмотрела мне прямо в глаза. Внутри у меня что-то упало и не хотело возвращаться назад, мне на минуту показалось, что эта женщина видит меня насквозь. – Единственное, что у меня осталось, – продолжала балерина, открывая стоящую на её столе шкатулку, – вот этот перстень златолитый. – И она аккуратно положило мне в руку большое, явно мужское кольцо с огромной печатью, на которой теснились рыцарский шлем, перья и щит с массивной золотой короной в центре. – Это герб графов Красинских, – сказала Матильда как всегда просто и спокойно. – Это конечно не доказательство, но ты-то мне веришь, – добавила она, и в её словах не было вопросительной интонации. – И что же с этим делать? – спросил я беспомощно, возвращая перстень. – Можно послать нарочного с полномочиями в польские и французские архивы. Я уверена, документы найдутся. Но для этого нужны средства. – Хорошо, пошли прошение на моё имя, я распоряжусь. – Благодарю вас, государь. – Она встала, поклонилась, и у меня создалось впечатление, что она меня больше не задерживает. – Да, мне пора, – сказал я, прерывая молчание, – и… пожалуйста, прости мне всю ту боль, которую я тебе причинил. – Уходя из гримёрной, я понял, что эти последние слова были абсолютно лишними.

Дорога в Царское сначала по полутёмным улицам Санкт-Петербурга, а потом по ещё более тёмным дорогая столичных предместий не запомнилась ничем. Я опять быстро прошёл по анфиладам Александровского дворца. Вывернувшийся невесть откуда Чемодуров доложил мне, что государыня «давно легли и почивают». Не успев даже обрадоваться, я добрался до своей спальни, кое-как разделся и погрузился в тревожный сон.