Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Царь Православный

– Get up lazybones – вставай лежебока! – Я почувствовал, как чья-то рука ласково треплет меня за плечо. Я приоткрыл глаза и понял, что я на той же кровати как и вчера, как и два дня назад. Потом длинные белокурые и слегка вьющиеся волосы коснулись моей головы, а потом и мягкие губы коснулись моей щеки. Я повернулся и присел на постели. Передо мной стояла Аликс, уже одетая для нового дня, на ней было длинное грациозное платье тёмно-серого, почти чёрного цвета, две нитки жемчуга спадали с шеи, волосы были заколоты тёмно-вишнёвыми булавками и лишь две пряди выбивались из этой замысловатой причёски. Глаза её смотрели на меня строго и одновременно насмешливо. – Вставай, уже девятый час. Уже утреня заканчивается, вот-вот литургия начнётся, а ты всё спишь и спишь. Иоанн Леонтьевич специально приехал из Петербурга, раз мы здесь. Я вчера ему исповедовалась, а ты гулял, конечно. Сегодня причащусь, а ты не успеешь, ну хоть исповедуйся после службы. Он твой духовник, всё-таки… – Я тупо смотрел на неё, как будто спросонья, и ничего при этом изображать было не надо. Но мой мозг напряжённо работал. – Духовник, исповедоваться – что ж это будет? Да, бабушка учила креститься, пару раз ходили в церковь, но я же ничего не знаю, ни молитв, не обычаев, ничего. Нет, Отче наш вроде помню, в общих чертах. Аааа… ничего, буду смотреть на других и делать, как Аликс. – Иди умойся, – продолжала она, – на твою физиономию невозможно смотреть без содроганья. – Я поцеловал ее мимоходом и быстро вышел в соседнюю ванную. Наскоро помывшись, быстро оделся в военный, явно не парадный френч, заботливо оставленный Чемодуровым, и натянул сапоги. Аликс ждала меня, я подал ей руку. – Ники, ты опять весь дрожишь. Я уверена, ты по-прежнему не здоров, а мне ничего не рассказываешь. – Я не знал, что ответить и поэтому не отвечал. – Долго ли я ещё буду так дрожать при встрече с этой женщиной?

До дворцовой церкви было совсем не далеко. Я вошёл и внимательно осмотрелся: да, я не ошибся, она была переделана из одного из залов дворца и имела совсем не церковный вид. Белые колонны упирались в лепнину козырька, где заканчивался первый этаж дворца, и далее полукруглые окна уходили ввысь к расписному потолку, с которого на длинной штанге свисала огромная люстра; на ней горело бесчисленное количество свечей, электричество сюда, видимо, ещё не провели. Слева толпились люди, весьма многочисленная обслуга дворца, как я понял. При виде нас они низко поклонились. Мы встали на свободное место справа, никто из собравшихся не приблизился к нам на расстояние меньше трёх метров. Пространство перед нами перегораживал выдержанный также в белых тонах невысокий алтарь с иконами, возле него напротив двустворчатой дверцы царских врат уже стоял священнослужитель в белой с золотом рясе. Держа в руке ленту, которая полукругом свисала с плеча его роскошного одеяния, он возгласил красивым басом что-то вроде: – Благослови, Владыко! – Все перекрестились, я тоже. – Вот видишь, – шепнула мне Аликс на ухо, – дьякон уже литургию начал, а мы опоздали и проскомидию уже пропустили. – Я промолчал, она, судя по всему, знала все обряды и саму службу до тонкостей. Стоя лицом к алтарю, дьякон басом продолжал вещать по-церковнославянски, прерывая себя возгласом: – Господи, помилуй! – Все крестились, а хор из-за моей спины и откуда-то сверху чисто и слитно подхватывал его призыв. Понимая лишь отдельные слова, я потерял счёт времени, моя правая рука двигалась автоматически, а сам я унёсся далеко, обратно в тот сон, который не успел досмотреть утром. Пространство передо мною с алтарём и царскими вратами разорвалось как холст на старой картине, и я снова увидел себя солнечным летним днём под Москвой, около нашей дачи. Все деревья и кусты вокруг стали как будто выше ростом, со мной были мои мама и папа, красивые, весёлые и совсем еще не старые. Мы шли по лесной дороге к пруду, где я учился плавать, и солнце косо светило нам через прозрачные кроны берёз и масляные лапы елей. Я быстро разделся и бросился в воду, которая мягко обняла меня с головы до пяток. – Коля, что ты делаешь, остановись, – закричала мама с берега, – ты же плавать ещё не умеешь, там глубоко, назад! – Я видел, как отец стал поспешно сбрасывать с себя одежду. А я плыл дальше и дальше, и пруд уже казался бесконечным, и я понял, что я не вернусь.

Другой голос, более высокий и слегка охрипший, раздавшийся из алтаря, вывел меня из оцепенения. Слова я не разобрал, но это стало совершенно не важно, потому что откуда-то сзади опять запел невидимый мне хор, женские голоса рвались ввысь, и их поддерживали мужские, как будто предлагая им опереться на них и взлететь ещё выше. Из боковой двери алтаря вышли молодые люди в таких же белых одеждах со свечами на длинных золотых подсвечниках, дьякон нёс высоко перед собой огромную книгу в золотом переплёте, а за ним появился другой священник, ещё не старый человек с умными глазами, чрезвычайно высоким лбом и прямоугольной бородой с проседью. Он держал в руках кадило и медленно помахивал им, кадило позвякивало. Священник отдал кадило ещё одному молодому служке, и тот почтительно поцеловал ему руку. – Этот что ли мой духовник? Как Аликс его назвала: отец Иоанн? И что именно ему я должен буду исповедоваться? Как? О чём? – Между тем дьякон открыл тяжёлую золотую книгу и долго читал ее, всё возвышая и возвышая свой голос, и закончил только тогда, когда, казалось, читать более высоко и громко было уже невозможно. После чтения Евангелия, дьякон начал возвещать славицы всем начальникам православной церкви, начав с императора всероссийского, назвав его (то есть меня, меня?) отцом и господином. – Да, да правильно, я где-то читал об этом, ведь до самой революции патриарха в России не было, и главой церкви был царь, а кто же ещё. Это всё Пётр первый начудил, не захотел ни с кем властью делиться. Так какая же это непомерная ноша – быть главой всего и вся: и правительства, и армии, и полиции, и церкви, и жизни светской, и жизни духовной. Зачем это так всё устроено? Вот даже любому священнику верующие целуют руку, и значит признают его верховенство над собой. Значит и мне все подданные огромной страны, и православные и неправославные, должны целовать руки, так что ли? А я их должен учить, как им жить и что им делать?

Дьякон продолжал своим роскошным басом произносить непонятные слова, а хор продолжал петь, подхватывая их и добавляя новые. Слева в углу, на ступеньке перед иконостасом я заметил ещё одного священника, склонившегося за небольшой конторкой. Рядом с ним так же склонился молодой парень, видимо один из дворцовых слуг в коричневой поддёвке. Он взволнованно, но тихо говорил что-то священнику, а тот слушал, изредка поглядывая на него. И тут вдруг этот слуга, а, может, повар или кучер, встал на колени, священник накинул на него тёмное покрывало, которое, казалось, было частью его одеяния, и перекрестил, подымая глаза к потолку и шепча какие-то слова. – Так вот как у православных проходит исповедь, ни тебе кабинки, ни решётки между тобой и священником. Прямо посреди церкви – до остальной толпы метра два, не больше. Что же толкает всех этих людей, и богатых, и бедных, и образованных, и неграмотных, приходить и вот так, на виду у всех рассказывать в общем-то постороннему человеку про свои не очень красивые поступки, и ещё менее красивые мысли? Странно, непостижимо. – Дьякон вышел на самый край возвышения перед алтарём и начал произносить или даже напевать длинную-предлинную молитву, и весь зал пел вместе с ним. Аликс тоже пела, и в глазах её стояли слёзы. Она посмотрела на меня с жалостью и, как мне показалось, с пониманием. Опять запел хор, и я погрузился в свои тягостные мысли, ходящие по одному и тому же бесконечному кругу.

Голос дьякона вновь вывел меня из потустороннего состояния. – Со страхом Божием и верою приступите, – грозно возвестил его бас. – Где он этот страх Божий, у кого он есть? У собравшихся здесь конюхов и слуг? Может быть… А у всех этих родственников и министров, которые осаждали меня вчера и сегодня? Вот это вряд ли. – Теперь все трое священников стояли перед алтарём как на сцене. Главный из них держал в руках золотой кубок, закрытый четырёхлистной салфеткой. – Верую, – громко сказал он и забормотал слова, которые я был не в силах разобрать. – Помяни меня, Господи, во царствие твоем, – закончил он торжественно. Дьякон и другой священник развернули под кубком красное полотенце, и Аликс, шагнув вперёд и сложив руки на груди, первая подошла к чаше. – Может, мне тоже уверовать или хотя бы помолиться, попросить хоть кого-нибудь подсказать мне, что делать, кому верить, кому не верить и как выжить во всей этой фантасмагории? - Цепочка верующих подходила к чаше и отходила к маленькому столику, где двое служек наливали им что-то красное из графина и давали в руки кусочки хлеба. Пел хор, и в окнах второго этажа сверху сиял солнечный луч. Все причастившиеся стали быстро подходить с священнику, стоявшему уже без чаши с крестом в руке. Я понял, что мне нужно сделать то же самое, все расступились, и я поцеловал крест и холодную руку отца Иоанна, не ощутив при этом ни неудобства, ни стыда. Аликс подошла ко мне, тревожно заглянула мне в глаза и сказала: – Я оставлю тебя здесь, после исповеди приходи в столовую завтракать.

Исповедь

Очередь к кресту прошла удивительно быстро, вся толпа в храме мгновенно исчезла, и я остался один на один с отцом Иоанном. Он почтительно, с полупоклоном показал мне рукой на боковую дверь, приглашая за собой. Мы прошли в небольшую комнатку, где кроме белых стен и двух кресел ничего не было. Отец Иоанн опять медлительным жестом пригласил меня присесть и сел сам напротив. – Наслышан о вашей беде, Ваше Величество. Вы только не беспокойтесь, Бог милостив, всё к вам вернётся. Я понимаю, сегодня исповедь у вас вряд ли получится, за два дня вы едва ли смогли много нагрешить, – и священник улыбнулся своей мягкой улыбкой. Глаза его смотрели на меня внимательно и немного устало. – Давайте просто побеседуем.– Спасибо, отец э-э-э Иоанн. Я о многом хотел вас расспросить… Я вчера обедал с Победоносцевым, он мне свою книгу подарил, Московский сборник, кажется. Вы читали? – Нет, не читал, она ещё по-моему из печати не вышла. Но я Константина Петровича знаю давно, и взгляды его мне хорошо известны. – И что вы думаете? – Думаю, что наш обер-прокурор живёт ещё в 18-м веке, а может и в 17-м, а на дворе уже скоро и 20-й начнётся. – Что вы имеете в виду? – Да то, что у церкви нашей много проблем, и как решать их – один Бог ведает. Радует, конечно, что число православных христиан быстро увеличивается, и они составляют большинство населения империи. Но вопрос в том, кто они, какие они, действительно ли они верующие люди? – Я удивлённо посмотрел на своего духовника. – Вот возьмём, например, крестьян, – продолжал он. – Вы же знаете, что 80% из них неграмотные, а среди женщин и все 90%. Не читая священного писания, можно ли понять его смысл? Обычный неграмотный крестьянин знает наизусть несколько молитв, которым его родители обучили, при этом смысла их и всего Христова учения не понимает и даже в Отче наш делает ошибки. Поэтому он и смотрит на священника не как на духовного отца, а как на сборщика особого налога – церковного. К сожалению, все эти идиллические воззрения на русский народ, как на народ-богоносец, обладающий природной религиозностью, очень далеки от реальной жизни. Помани его, этот народ какой-нибудь хитрый смутьян простым лозунгом – Грабь богатства церковные! – и пойдут грабить, и церкви жечь, и иконы рубить, и вся эта благостная оболочка сползёт с этого народа, как и не было. При этом, поймите меня правильно, я наших рядовых батюшек нисколько не виню, они в поте лица зарабатывают хлеб свой. Знаете ли какой казённый оклад получает обычный священник? 300 рублей в год – в гоод! А дьякон всего-то 150 целковых, меньше подсобного рабочего. А десятки тысяч батюшек вообще ничего из казны не получают. Поэтому и пускаются во все тяжкие, требуют уплаты за каждое своё действие, крещение или освящение, и разводят скотину и огороды распахивают. Поэтому и не идут в священники молодые и талантливые … Вот мне на прошлой неделе сообщили, что из последнего выпуска одной из сибирских семинарий ни один, ни один в приход служить не пошёл. Оно и понятно – сейчас в стране множество возможностей появилось, и соблазнов тоже. Да и те, кто принимают ношу сию больше думают, как свои семьи прокормить, чем о духовном служении. А если мы сами гореть не можем, как можем мы других зажечь? – Отец Иоанн горестно вздохнул. – А с образованным классом… тут другая проблема. Верить в Бога не модно стало… – А что произошло? – Я сам долго над этим размышлял. Тут много причин – и успехи науки, конечно… Многие делают из этого вывод, что человек с помощью науки может стать всемогущим и никакой Бог ему не нужен. Но главное не в этом. Наши образованные слои, и дворянство, и купечество, и интеллигенция так называемая, не видят в церкви нравственного ориентира, независимой, чистой и незапятнанной силы, служащей Богу одному и никому боле. Вот мы говорили о бедственном положении рядовых священников, а разве так живут епископы и митрополиты? Они получают из казны в десятки, в сотни раз больше рядового батюшки. Вот и соревнуются они, самые главные наши церковные иерархи не в том, как подать пример аскетизма и благочестия, а в том, каких лошадей прикупить и в какой-нибудь разукрашенной таратайке прокатиться, чтобы другие завидовали. Разве можно верить таким, можно ли им поверять печали и грехи свои и ждать от таких духовного напутствия? Нет, конечно. Наоборот, образованное сословие считает верхушку нашей церкви государственными чиновниками от религии, заботящимися только о собственном кармане. Каков поп, считают они, таков и приход, и каковы начальники, таковы и подчинённые. – Отец Иоанн замолчал, было видно, что он серьёзно расстроен. – А сколько ты получаешь, и тебе можно верить? – подумал я, а вслух сказал: – Константин Петрович мне обещал представить предложения по повышению роли православия… – Что же, – отозвался духовник, – надо посмотреть, почитать. Только вот, сдается мне, что кроме расширения сети церковно-приходских школ в ущерб земским, да ужесточения цензуры, он вряд ли что-то другое предложит. – А вы чтобы посоветовали? – Если б я знал средство для излечения от всех этих болезней, то давно бы… – Отец Иоанн махнул рукой. – – Я понимаю, если всем священникам платить достойное содержание, никаких денег не хватит. И всё же церковь должна иметь в государстве отдельное значение, быть отдельной духовной силой. Есть же среди нас истинные подвижники, не сребролюбцы. В Оптиной пуcтыни, например, целый куст, целый букет истинно святых людей; старца Амвросия, который Достоевского наставлял, уже нет с нами, но остались Нектарий, и Варсонофий, и многие другие. Вот бы вам с супругой вашей поехать к ним, поговорить, посоветоваться? – Я кивнул головой, и на этом наш совершенно не похожий на исповедь разговор закончился. Я встал, неуклюже потянулся к наставнику и вновь поцеловал его руку. А затем быстрым шагом пошёл в столовую.

Вновь Витте

– Ники, я тебя заждалась. Уже почти половина второго. А ты с утра ничего не ел. Сколько же можно беседовать? Никогда твоя исповедь у отца Иоанна так долго не длилась. – Аликс смотрела на меня настороженно и взволнованно. На ней было платье со стоячим воротником нежнейшего голубого цвета, вдоль всего платья сверху и до самого низа, до носков её темно голубых туфель шли вставки из белых (брабантских, почему-то подумалось мне) кружев, которые только подчёркивали стройность её фигуры. В центре воротника сияла изящная брошь с небольшими брильянтами. Я не удержался и поцеловал её в щёку: – Это была не исповедь, это был долгий и важный разговор. – У тебя со всеми долгие и важные разговоры. Вот через полчаса Витте придёт, они могут нас когда-нибудь оставить в покое. Хоть в воскресенье. А завтра нам выезжать уже в Москву, ты не забыл? – Я конечно, не забыл, потому что услышал об этом в первый раз. – В Москву, почему так рано, ведь коронация ещё через неделю? – Но спросить об этом Аликс было неудобно, просто невозможно. Мы сели и стали завтракать. На белоснежной скатерти скромно стояли бокалы с апельсиновым соком, булочки, тосты, джемы, блестело светлой желтизной сливочное масло. Лакеи в белых перчатках подали нам кусочки омлета с бобами, жаренными помидорами и прозрачными ломтиками английского бекона. – Завтрак, переходящий в ланч, то есть бранч на офисном жаргоне, – подумал я и сердце опять заныло. Я вспомнил наш офис в Чапаевском переулке, ряды одинаковых коричневых столов внутри тёмно-серых перегородок, компьютеры, экраны, суету, симпатичных барышень в коротких юбочках, спешащих куда-то с папками и бумагами… Всё это показалось одновременно и милым и безвозвратно утерянным. – Ники, ты стал какой-то другой, – тихо сказала, почти прошептала Алиса Гессенская. – Ты всё время задумываешься, смотришь в одну точку. Дневник по-моему совсем забросил, а ведь ты обещал папА каждый день записывать для истории события твоей жизни, хотя бы коротко, без комментариев и рассуждений. Что с тобой происходит? – Не волнуйся, я в порядке, мне уже значительно лучше. – Она улыбнулась: – МамА поехала в Зимний собираться, как она сказала. Я думаю просто не хочет нам мешать. – Очень мило с её стороны. – Аликс слегка поджала губы: – Она присоединится к нам по дороге. Вчера приходил Воронцов-Дашков, приносил программу нашего путешествия и коронации. Я посмотрела и пришла в ужас: сплошные встречи, приёмы, обеды, ни одного спокойного дня за целую неделю. А 14-го, в день коронации – это вообще какой-то кошмар: целый день на ногах, и ни минуты отдыха. Одно утешенье: 18-го в субботу будет бал у Монтебелло, он тебе представлялся, французский посланник. – Ах, да-да, – рассеянно пробормотал я. – Он такой затейник, этот Монтебелло, я уверена, у него будет нечто особенное. Мы наконец потанцуем и попразднуем – это будет и коронационный, и наш свадебный бал тоже. – Она развеселилась, и на её щеках опять выступил лёгкий румянец. В дверях появился гвардейский офицер. – Ну вот, тебе опять надо идти. Тебя ждёт этот скучный Витте. – Казалось, её настроение менялось на 180 градусов каждую минуту. – Будете обсуждать государственные вопросы, которые сами не знаете, как разрешить. – Как она права, – подумал я.

Витте уже ждал меня в кабинете с пухлой папкой в руках. Главный министр России был как всегда подтянут, свеж и энергичен. Он отвесил обычный, отнюдь не подобострастный поклон, мы опять пожали друг другу руки и сели друг напротив друга за малый стол, стоявший перпендикулярно основному, заваленному полуметровыми стопками бумаг. – Боюсь я всё это не прочту до отъезда, – показал я на бумаги, чтобы растопить обычную для начала разговора неловкость. – Придётся взять их с собой. – Я решил упростить вам задачу, государь. – Витте улыбнулся. – Вот, – показал он на папку, – краткий доклад о положении дел в Империи. Почитайте, Ваше Величество, здесь полный обзор и текущего положения и предполагаемых реформ. – Обязательно почитаю, – сказал я, кладя папку на стол. – Ну уж раз мы с вами сегодня встретились, расскажите мне коротко, что у нас в государстве хорошо, а что – не очень. – Рассказ, даже короткий, будет долгим, государь наберитесь терпения. А то, когда я начинаю вам говорить о финансовых вопросах, вы обычно скучаете. – Ничего, ничего, я потерплю. – Витте вскочил со стула и начал ходить по кабинету. Он говорил с лёгким украинским акцентом, чёткими и ясными фразами, лишь иногда заглядывая в маленькую книжицу, которую вынимал из внутреннего кармана. – Человек безусловно талантливый, но уж очень себя любит, Чемодуров прав, – подумал я. – Положение в нашем хозяйстве, – вещал Витте, – можно сказать, хорошее или очень хорошее. Промышленость, после введения по моей инициативе защитительного таможенного тарифа, растёт как на дрожжах, в этом ходу под мои руководством будет построено рекордное количество железных дорог – около 3-х тысяч вёрст. Транссибирская магистраль уже под Иркутском. Урожаи зерна отличные, голода не было три, нет – четыре года. Золотой запас империи достиг уже девятисот миллионов рублей. Самое время провести, хосударь, задуманную мной денежную реформу – перейти на золотой рубль. Ещё лет двадцать назад Салтыков издевательски писал, что за наш рубль в Европе дают полтину, а скоро будут давать в морду. Так вот и нет – мы введём свободный обмен рублей на золото и начнём чеканить империалы по 15 рублей с вашим, хосударь, изображением. В них будет по 12 храмм чистого золота. – Сергей Юльевич, простите если спрошу вас ещё раз: а зачем всё-таки это нужно? Конечно, приятно, что рубль будет золотым, но ведь и риск большой… – Риск всегда есть, Ваше Величество. Но другого пути нет. Россия, безусловно, страна богатая: и землёй, и людьми, и недрами. Одного только не хватает – капиталов. За счёт казны всего не построишь, а бюджет у нас и так еле-еле концы с концами сводится, и если бы не введённая по моему настоянию винная монополия совсем бы плохо было. Она больше четверти доходов в казну даёт. Но этого мало: нужен иностранный капитал, а он к нам не придёт, если не будет твёрдой валюты и гарантии вывоза прибыли. – Понятно, значит будут здесь богатеть, рубли на золото менять и за границу вывозить, – решил я поддразнить Витте. Он аж подскочил: – А сколько они построят при этом? Вот нефть в Баку нашли, а разрабатывать не на что. Да и не в деньгах дело – вместе капиталами иностранцы привезут машины, людей, инженеров, производство наладят, дисциплину европейскую привьют. Вот вам в прошлом году некий поповский сын радио демонстрировал, а что из этого вышло пока? Да, ничего, и я не удивлюсь, если какой-нибудь заграничный проходимец украдёт это изобретение, поставит его на поток и будет нам же радиоприборы продавать. – Хорошо, хорошо, не кипятитесь! А в чём вы думаете состоят самые главные проблемы для нашей империи? – Витте на минуту задумался, встряхнул головой и начал опять говорить, при этом его малороссийское хекание стало ещё заметнее. – Проблемы основных две – одна внешняя, другая внутренняя. Под внутренней я имею в виду земельный вопрос. Я вам уже ховорил, земли в стране много, а толку от этого мало. На каждого нашего крестьянина приходится в полтора раза больше удобной для пахоты земли, чем в Хермании, в два раза больше, чем в Италии, а урожаи в 3, в 4 раза ниже. И это в Европейской части, я уж про Сибирь и не ховорю. – Отчего так? – Да оттого, что пашут по старинке, на два вершка, ахрикультуры никакой, семена – одна труха. Но захочет крестьянин что-то улучшить, ему стукнут свои же, из общины по башке: сиди и не высовывайся. Да и вообще… трудное это дело улучшать севообороты, грамотно применять удобрения, гораздо проще – землю чужую отнять и поделить. – У кого же? – Да у помещиков. Об этом только и шумят народные витии, все эти народовольцы и социалисты. – А выход где? – Не знаю, Ваше Величество. Надо как-то пар выпустить – хотят больше земли, пусть едут в Сибирь и получают бесплатно. Нам бы, хосударь, человека толкового найти на пост министра земледелия. Слышал, что в Ковно местный предводитель дворянства Сельскохозяйственное общество учредил, новые сорта зерновых вводит, так у него в губернии урожаи хлеба в два раза возросли. – Как фамилия его не помните? – Не помню, хосударь, как-то на С, кажется. – Найдите и пришлите его ко мне, хочу с ним побеседовать. А вторая проблема какая? Внешняя, говорите? – Да, Ваше Величество. В Европе мы уже дошли до границы расширения наших земель, отнять что-либо на Балканах и у Турецкой империи мы не сможем, будет новая война, похуже крымской. На юге, в Персии и Центральной Азии мы впрямую сталкиваемся с англичанами. А надо бы не соперничать, а договориться и зоны влияния разделить. На Дальнем Востоке мы вроде бы получили и от Китая, и от Японии всё, что хотели, в этом месяце договоры с ними подпишем и, считай, Манчжурия наша. Только вот дальше, в Корею и на Ляодунский полуостров лезть не надо. А есть горячие головы… Недавно от некоего Безобразова записку получил, предлагает план «мирного завоевания» Кореи. Я ответил этому молодому наглецу, что план его попахивает авантюрой. Но я уверен, он не успокоится и до вас дойдёт. Ваше Величество, не время России сейчас воевать, не время. Никакая нам война не нужна, ни маленькая, ни тем более большая. Лет через 20-30, если всё будет тихо-мирно, Россия станет крупнейшей мировой державой. – Да? Так уж и станет, когда у нас 80% неграмотных… – А на это особый план есть у министерства просвещения. По введению всеобщего начального образования к 1924 году. – Даааа… Ну, до этого ещё надо дожить. – Повисло неловкое молчание. Я собрался с силами, сжал кулаки и набрал в лёгкие воздух, как будто собирался бросился в воду с 10-метровой вышки. – Я тоже, Сергей Юльевич, хочу вам такое сказать, что , наверное, никогда раньше не говорил. Я вижу нашу главную проблему в другом – в самой системе нашей государственной власти. Всё управление сосредоточено у нас в моих руках, и частично в ваших. Никакого парламента у нас нет, отдельного независимого суда тоже, как впрочем и свободы печати или других свобод. А лет через 20 население страны удвоится, производство возрастёт раз в 5. Можно ли будет такой махиной управлять по старому? – Да вы же сами, Ваше Величество, в речи перед земцами полтора года назад назвали возможность участия земства и вообще народных представителей в государственном управлении бессмысленными мечтаниями, или несбыточными, я точно не помню… – Что я сказал, то сказал. А вы-то сами что думаете? – Боюсь даже отвечать, хосударь, – Витте расправил плечи, серые глаза его загорелись и стали почти чёрными. – Реформы можно делать по-разному. Вопрос в том, в чьих интересах всё это делается? У нас есть много тронных, так сказать, теоретиков, они тоже хотели бы перемен, но только в пользу избранных 120 тысяч семей. – Каких семей? – А в пользу дворянства, Ваше Величество, которое у нас занимает около процента от населения. Чтобы хосударя отправить на покой, а самим сподручнее хосударством управлять, то есть по-простому – храбить. – Нет, нет, вы сами понимаете, что я не это имею в виду. Россия должна вступить в 20-й век с той формой правления, которая эту веку соответствует. – Задача не из простых, Ваше Величество. Как бы здесь дров больших… не наломать. – Я всё это понимаю. Вот вы идите и подумайте. Посоветуйтесь с кем надо, и приходите ко мне со своими предложениями.– Витте задумчиво поклонился и, слегка нагнув голову по обыкновению набок, вылетел из кабинета.