Но вы и не пользовались им; вы не думали, что можете напечатать свое завещание оттого, что написали «Мертвые Души»; у вас была основа другая, более важная: вы приложили его затем, чтобы оно, в случае вашей смерти, если б она застигла вас на пути вашем в Иерусалим, возымело тотчас свою законную силу, как свидетельствованное всеми нашими читателями. Нет, и это не объясняет вашего поступка удовлетворительным образом. Это показывает только, что вы простое дело пожелали сделать мудреным. Для того, чтоб завещание возымело силу, есть пути более скромные, но более верные и более удобные. К чему поднимать такое торжественное свидетельство? На что вам голос ваших читателей? Если б все они восстали массой, стройно и единодушно, отстаивать каждую букву вашего завещания, то эти грозные и всесильные свидетели пришли бы в большое затруднение: им нечего свидетельствовать.

Но, может быть, слова ваши сказаны мимоходом; может быть, и напрасно, несправедливо, от какого-нибудь дурного чувства придаю им значение: вы напечатали ваше завещание затем, что умирающий должен живых учить умирать, затем, чтоб заповедать нам полезные истины, очевидные в минуту смерти и сокрытые при жизни. Рассмотрим же теперь, что читатели должны были свидетельствовать. Могли ли они исполнить вашу волю, нужны ли они были на что-нибудь и, наконец, что это за истины, которых свет так полезен и поучителен нам должен быть во время нашего странствия по земле?

В первой статье вы завещаете тела вашего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения, потому что во время самой болезни находили на вас минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться. Так как вы теперь, слава Богу, здоровы, то и об этом предмете можно с вами говорить откровенно. Я нахожу, что предосторожность ваша совершенно естественна и похвальна: пусть вы, другой, третий печатаете подобного рода распоряжения, чтоб понудить общество к самой строгой осмотрительности в таких случаях. Не то, пожалуй, и меня похоронят живого. Но другие, более жестокие и, может быть, более логические, скажут, что, с одной стороны это ни под каким видом не подлежало печати, а с другой, что тут кроется оттенок мысли, несогласной с духом того состояния, в каком вы находились, если судить по вашим следующим словам. Конечно, исполнение обязанности похорон собственно относится до тех, которые, во время вашего путешествия, будут поближе к вам, чем ваши читатели. Свидетельство их излишне: вы в чужих краях, вы на дороге в Иерусалим; мы в России, и нам никак нельзя бы поспеть вовремя. Сердце ваше и пульс переставали биться, но вас не похоронили; эти ужасы бывают чрезвычайно редко, законы всех народов берут же таки против них меры; а потому тут есть какая-то изысканность опасения. Оно у человека, чувствующего приближение последней минуты и христиански понимающего ее глубокий смысл, должно, кажется, быть поглощено опасением иных, вечных страданий или надеждой на вечное милосердие. Если «от ужаса замирала душа при одном только предслышании загробного величия и духовных высших творений Бога, если стонал весь умирающий состав, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни», то на что этот страх временного мучения бросился первый в глаза? Зачем он занял первые строки вашего завещания? Что извлечем мы из него для своей души, которая составляет главную заботу вашей книги? Неужели сохранение собственной жизни, предугадывание всех возможных, даже едва бывалых случаев, могущих посягнуть на ее драгоценное продолжение, есть такая мудреная истина, неизвестная людям живым и здоровым, что ее нужно с одра смерти протрубить во услышание своих соотечественников?

Далее вы говорите: «предать же тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманием к гниющей персти». Нет, не стыдно, гораздо стыднее не разбирать места и не обратить никакого внимания: гниющая персть была вместилищем, храмом, сказано в Писании, бессмертного духа; над нею Церковь недаром совершает великий обряд свой и недаром призывает всех живых целовать ее последним целованьем. Если от обрядов Церкви перейдем к обычаям всех народов, то увидим, что желание ваше противуречит общечеловеческому чувству, которое проявляется в этих обычаях. Нужно ли приводить примеры, что во все времена люди воздавали праху последний долг, окружая его почестями, сообразными с степенью их просвещения? Египтянин воздвиг ему пирамиды, изящный Грек хранил его в урне, современный нам Американский дикарь, переходя в другой край, уносит горсть земли с могилы отца; в том народе, который был некогда избран сосудом Божественной-истины, вы также не найдете следов пренебрежения к персти: Иосиф заклял клятвою сынов Израилевых, что они изнесут его кости из Египта, и Моисей взял их с собою. Уважение к праху не есть забвение о душе, и исполнить ваше требование невозможно: оно возмутит всякого, у кого бьется в груди сердце, не только друзей ваших, но и равнодушного к вам. Если бы не было какого-то непостижимого внушения, если бы вы дали волю вашему собственному чувству, чувству человеческому, естественному, то эта мысль не пришла бы вам в голову. Вы пренебрегли даже общим голосом Русской породы, которую между тем так высоко ставите во многих местах вашей книги. Русская порода, Русские преимущественно окружают благоговением гниющую персть, принадлежала ли она их знакомому лицу, важному или вовсе неизвестному и ничтожному. Дом умершего растворяется настежь, туда врываются званые и незваные поклониться до земли гниющей персти во имя той одной идеи, что в семье людей не стало человека. Русские, когда встречают покойника, снимают шляпы, умолкают, крестятся, и эти одинаковые знаки внимания перед всякой гниющей перстью воспитывают душу народа, может быть, лучше, чем поклоны живым людям и уважение, оказываемое их достоинствам и величию: ибо живые портят нас, не встречая нашего благоговения с таким равнодушием, как покойники. Для чего же налагать на друзей ваших обязанность, противную великому обычаю той страны, посреди которой они имели счастье родиться?