Приведенные слова относятся прямо до нашей духовной, нравственной стороны; они явно метят на то, чтоб друзья ваши омылись от черноты душевной, о которой вы так красноречиво упоминаете далее. Но какое же отношение может существовать между их духовным возвышением и вашим завещанием, между их нравственным совершенствованием и памятником вам? Много явлений проходит перед нами; но где то, в котором заключается сила, направляющая нас на истинный путь? Люди, конечно, действуют друг на друга своими мыслями, дарованиями, своей жизнью и своею смертью; но кто из них имеет право признать возможность своего влияния не на умственное развитие себе подобного, а на святыню его души, и сказать ему: докажи, что любил меня, сделайся после моей смерти духовнее и сим воздвигни мне памятник? Во имя каких подвигов, совершенных на поприще духа, могут быть произнесены эти слова, и где тот, к кому любовь есть такая очистительная привязанность? Близкие ваши станут помнить вас, помнить долго, помнить всегда, высоко ценить ваши заслуги; но если б из одной любви к вам они способны были на духовное очищение, если б преобразование их нравственного организма зависело от вашего завещания; если б они точно соорудили вам памятник в самих себе таким образом, как вы требуете: то это были бы существа отрицательные, недостойные вашей дружбы, которым духовная высота показалась бы слишком недосягаемой. Нет, между памятью о вас и их духовностью не может быть никакой связи: эта побудительная причина слишком мелка, слишком ничтожна. Человек вырастает духом в силу своей человеческой природы, в силу внутреннего стремления, положенного в основу его разума, в силу вечных истин, глубоко врезанных в его сердце. Это будет не памятник приятелю, а исполнение Божественного закона, предписанного бессмертной душе; это будет дар небесной благодати, независимый ни от чьей жизни, ни от чьей смерти, и на это у друзей ваших есть иной завет, заповедный им иными устами. Бодрить и освежать все вокруг себя в смысле духовном, в смысле нравственном не значит ли воздвигать памятник Тому, Кто сказал: «что сделаете меньшому из моих братии, Мне сделаете».

Наконец, вы говорите друзьям: «пускай же об этом вспомнит всяк из них после моей смерти, сообразя все мои слова, мной ему сказанные, и перечтя все письма к нему писанные за год перед сим». Без сомнения, такого рода соображение могло бы принести им большую пользу; но прежде чем завещать это, вам бы следовало принять предварительные меры и обязать их во время разговоров с вами вырезывать ваши слова на меди.

В третьей статье вы завещаете: «Вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою какою-нибудь значительной или всеобщей утратой. Если бы даже и удалось мне сделать что-нибудь полезного, и начинал бы я уже исполнять свой долг действительно так, как следует, и смерть унесла бы меня при начале дела, замышленного не на удовольствие некоторым, но надобного всем: то и тогда не следует предаваться бесплодному сокрушению».

Если бы вы были последователь Зенона и Епиктета, я бы понял ваши слова. Не окажите внимания моему праху, не ставьте надо мной памятника, не плачьте обо мне, – смысл этих противуестественных требований был бы ясен. Понятно также, когда умирающий, видя горькую печаль предстоящих близких, говорит им: не плачьте! Но завещать не плакать, но думать, что умрешь, и ни один из живых не предастся бесплодному сокрушению по тебе, но желать, чтоб никто не выронил на твой гроб человеческой слезы: тут есть что-то принужденное, неистинное и неприятное сердцу. Да и к чему преждевременные опасения? Как знать, расплачутся ли еще о нас!.. Вспомните друзей Иова. За что налагаете вы грех на душу того, кто, из привязанности к вам, может быть, и преувеличит меру потери, понесенной в вас? Человек ценит утрату человека не по делам, надобным всем, а по количеству любви, какое положено на него. Почему не плакать об умершем? Почему не оставить людям их слезы, не иезуитские слезы, которые льются и перестают литься вследствие завещаний, не слезы того, кто прежде чем плакать спросит у себя, предаваться ему сокрушению или нет, принесет оно плод или оно бесплодно; но слезы бескорыстные, слезы не по расчету, что умер тот, кто был нужен или не нужен, кто сделал что-нибудь или не сделал ничего, а только потому, что умер человек, и, следовательно, остался другой, кто любил его. Проливать эти слезы призывает нас церковь: «восплачите о мне, братие и друзи, сродницы и знаемии». Этих слез не осуждает и вечное учение; оно берет человека живым, не мертвой теорией, не философским скелетом, не железным стоиком, который кокетствовал добродетелями, щеголял твердостью и во имя самообожания налагал цепи на все прекрасные и благотворные свойства человеческой природы. Этих слез не запретил Божественный Учитель, ибо Сам прослезился над прахом Лазаря.