До сих пор, в первой половине вашего завещания, вы были лицо страдательное: вы предоставляли действовать другим; другие должны были не привлекаться вниманием к праху, не ставить памятника и не плакать. Теперь вы являетесь лицом действующим, вы хотите поучать нас вашим словом и сделать доброе дело вашим портретом. Рама картины раздвигается, и горизонт становится шире; выступают на сцену не близкие ваши, не друзья, а читатели, «все ваши соотечественники», т. е. Россия. С одной стороны они, с другой вы; с одной стороны миллионы людей, которые чрезвычайно нуждаются, чтоб какой-нибудь писатель оставил «им» в наследство благую мысль, братское поучение «принес пользу их душе», с другой писатель необыкновенный, предлагающий свои услуги.

В четвертой статье вы завещаете «всем вашим соотечественникам» лучшее будто бы из всего, что произвело перо ваше: прощальную повесть. Она, как увидят, относится к ним. Ее «носили вы долго в своем сердце, как знак небесной милости к вам Бога; она была источником слез никому не зримых, еще со времен детства вашего».

Я не стану останавливаться на том, может ли эта повесть быть лучшим вашим произведением, если написана в роде вашей новой книги и противуположна вашим прочим, «бесполезным», но чудным созданиям; знак ли она божией милости или иного не столько священного вдохновения, – какое мне дело до ее родословной!.. Конечно, вам не следовало бы упоминать, что вы плакали над нею, будучи еще дитятей: назначая ее на великое дело поучения для людей взрослых, вы даете им право требовать, чтоб она была задумана и оплакана в менее нежном возрасте. И завещать ее соотечественникам можно бы иначе, – простым действием типографского станка, как завещаны «Мертвые Души», «Ревизор» и ваши другие повести. Книгопечатание изобретено именно с той целью, чтоб избавить нас от лишнего письма. Но вы рассудили принять на себя напрасный труд. В нем есть некоторая торжественность; да будет так: не эти мелочи достойны внимания. Я перейду к предмету более важному и более существенному. Написав: «завещаю всем моим соотечественникам», вы, по-видимому, почувствовали все значение su всю важность этих слов, а потому выставили несколько причин, которые послужили поводом к такому громогласному воззванию. Вы завещаете нам прощальную повесть, основываясь единственно на том, что «всякий писатель должен оставить после себя какую-нибудь благую мысль в наследство читателям…» Вы говорите: «Умоляю, да не оскорбится никто из моих соотечественников, если услышит что-нибудь похожее на поучение; я писатель, а долг писателя не одно доставление приятного занятия уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поученье людям». Чтоб более уяснить себе, в каком смысле принимаете вы поученье, я приведу еще одно место из письма вашего о Мертвых Душах: «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден я вовсе не затем, чтоб произвесть эпоху в области литературной; дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни». В пример этого простого, близкого вам дела и в подкрепление своей теории вы приложили образцы – ваши письма: «Женщина в свете», «О помощи бедным», «Споры», «Советы», «Русский помещик», «Чем может быть жена в домашнем быту», «Сельский суд и расправа», «Близорукому приятелю». Все это не что иное, как опыт поучений, которые, вероятно, достигают в прощальной повести большего совершенства; ибо в ней вы думаете, сердце наше «услышит хотя отчасти строгую тайну жизни и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны», между тем как в поименованных письмах собственно таинственного ничего нет, и обещаемой музыки еще не слышно. Из приведенных слов, из слов, следующих далее в 5-й статье вашего завещания (где вы надеетесь, что письма, изданные после вас, «снимут с души вашей хоть часть суровой ответственности за бесполезность прежде написанного)»; наконец, из многих мест вашей книги ясно, что, по вашему мнению, в так называемых вами приятных занятиях уму и вкусу не заключается «благая мысль», о которой идет речь, что они не полезны душе и не поучительны людям. Эту мысль, эту пользу, это поученье вы отделяете от своих прежних сочинений, давая им (из ложного понимания или из похвальной скромности) значение умственной игрушки. Но то, что вы называете приятными занятиями уму и вкусу, ни более, ни менее, как произведения искусства. Если они дурны, разумеется, в них ничего нет; если хороши, есть – и благая мысль, и польза душе: ибо есть истина, выраженная только особенным способом, выраженная не логическим выводом, не в правилах и наставлениях, а в художественных образах. В той же вашей книге вы говорите о литературе с великим уважением, и в одном из писем, задавая, вследствие самого странного воззрения, предметы лирическому поэту в наше время, присваиваете ей право на поучительный характер и явно считаете способною приносить пользу душе.