Je veux faire sentir el comprendre à tous quelle peut être, la puissance morale de la beauté, or comme m-r l'avocat – général no comprend pas comment la Forme, ta beauté peuvent recevoir une destination saint* el moralisante je devais lui apprendre la puissance qui ex isle dans la с haïr dans le corps, indépendamment de la parole. Un procès^[3]

Надо вам сказать, что я всегда с особенным уважением размышлял об учителях и наставниках. Их обязанность всегда казалась мне самою мучительною и самою мудреною. С одной стороны, они должны учить тех, кого нельзя выучить; с другой – учить тому, чего сами не знают. После этого можете представить, какое высокое мнение составилось у меня об их важном звании и с каким чувством предубеждения в вашу пользу начал я читать письмо, которым открываются ваши поучения женщине в свете и разным другим женщинам. Первая моя мысль была, что вы взялись за дело… Пора уже приняться просвещать их!.. Существа нежные, существа прекрасные, и они заразились демонской гордостью нашего века… Любовь, которая в продолжение многих столетий, под разными формами, составляла их внутреннюю деятельность и их лучшую игрушку – любви уже им мало. Семейная жизнь, супружеское счастье, милые дети, – и это не удовлетворяет их новой жажды. Домашние добродетели, домашнее благополучие перестали быть целью. Она из-под мирного крова перенесена в невидимую даль. Мы ошибемся, если скажем, что женщина добродетельная находит спокойствие в чувстве своего достоинства и что женщина счастливая точно счастлива: добродетель и так называемое счастье сделались положением отрицательным, условием, при котором легче жить, пристойным платьем, без которого не так ловко показываться. Главное дело – влияние на общество, лихорадочные заботы о других, участие в судьбах человечества. Виновата ли в том чудная женщина Франции, рассказавшая нам историю страшных болезней и не придумавшая ни одного лекарства; или сама она не что иное, как горькая жертва своего времени – здесь не место такому вопросу.

Вследствие этого направления поднялись отовсюду крики о правах женщины, о новом угнетении, не замеченном теми, которые брались пересчитать все виды угнетений. Эти крики непонятным образом достигали в самые отдаленные места и нарушали согласие у людей самых мирных. Европа усеялась вечерами политическими, литературными, социальными; явились разные женские общества. Разумеется, стало несносно, мелко ютиться в своей семье, как улитке в раковине, и изливать на нее все сокровища своего сердца, когда предстоит поприще более обширное, когда там, где-то, страждет человечество. Высокая мысль, полное отсутствие эгоизма, породившее, однако ж, страшную пустоту души. С одной стороны представляется нам в женщине стремление к чему-то прекрасному, новому, но до сих пор необъяснимому, развитие какой-то теории, до сих пор еще мертвой; а с другой – тоска, тоска невыразимая. Посмотрите на противоречие, в какое женщина впала сама с собою; вы видите, что она как будто бы готова посвятить душу и состояние свое новой идее, а между тем разоряется на неистовые требования моды и с утра до вечера терзается в сатурналиях общественности. Она бежит от своей тоски, ищет забвения, боится опомниться. При этом широком сочувствии к человечеству, при этом похвальном попечении о благе ближнего, ей должно бы приучиться невольно к самозабвению, опрометчивости, ошибкам; и между тем посмотрите, напротив, как мало она ошибается и как она благоразумна!

Положение мужчин от такого порядка вещей не стало слаще. Жалкий актер на вечерних представлениях, он, как планета, послушная механическим законам, все еще вертится около своего солнца; да солнце это не греет более, а только светит. Теперь разговор с женщиной не есть уже приятное препровождение времени, а также кабинетная работа. Вам нечего говорить об этих милых центрах, о литературных собраниях: вы знаете их глубокую скуку.

По всему изложенному выше я полагал, что вы войдете в жалкое положение как женщин, так и мужчин, и если уже пошло на советы и нравоучения, то вы вашей женщине в свете, как и прочим дочерям Евы, дадите добрый урок, произнесете суровое слово истины, скажете светлую мысль, которая поможет нам в нашем общем несчастии.

Велико было мое разочарование, тщетны были мои надежды. Вы пустились в комплименты, бывшие в употреблении по гостиным осьмнадцатого века; вы смотрите на историю, как смотрел Француз Лемонте; вы проповедуете идолопоклонство перед женской красотой, позволительное не нравоучителю девятнадцатого столетия, а герою того войска, которое когда-то дралось десять лет за прекрасную Елену; вы признаете в красавице такое могущество, что, читая вас, так и хочется влюбиться в женщину безобразную; вы снимаете с человека ответственность за его порок или преступление, приписывая их влиянию побочной причины, а не его собственному произволу, и наконец вы слишком много истощаетесь на жалость о таких страждущих, которых болезни проистекают от излишества здоровья.

2. Третье письмо не было напечатано: в «Московских ведомостях» за 1847 г. сказано в связи с этим: «помещение третьего письма по обстоятельствам отлагается до другого времени».

3. Я хочу дать почувствовать и понять всем, каким может быть моральное могущество красоты… Так как господин заместитель прокурора не понимает, как форма, красота может принять назначение святое и морализующее. Я должен был раскрыть ему силу, которая существует в плоти, в теле независимо от слова. Судебный процесс.