Жизнь, как дикий зверь какой-то, рвала, трепала, волочила и, пресытившись, бросила её.
Доктор ещё раз послушал сердце и без мысли задумался, поставив слуховую трубку на грудь ребёнку.
Адочка лежала в забытьи. Но вдруг она махнула ручкой, и слуховая трубка полетела на пол.
– О? – повернулся к ней доктор.
Глаза девочки, – большие, чёрные, страшные, – были открыты и напряжённо смотрели на дверь.
Уже все услышали теперь чьи-то шаги в коридоре: в отворённых дверях стоял отец.
Дочь и отец смотрели друг на друга. Казалось, у обоих только и остались глаза. Они говорили ими.
Отец говорил:
– Я нашёл тебя и силой моей любви я возвращу тебя к себе, потому что моя любовь страшная сила, та сила, которая горы, мир сдвинет…
Ребёнок впился глазами в отца:
– Вот я, истерзанная, измученная, ты видишь…
Он видел, он стоял уже на коленях возле неё, смотрел ей в глаза, обнимая руками маленькое трупное тельце её.
И она всё смотрела. Казалось, взгляд её достиг крайнего напряжения. Но точно оборвалось что-то, и она закрыла глаза.
Марья Павловна уже подняла было руку ко лбу, думая, что конец всему, как вдруг Адочка опять открыла глаза и остановила их на дяде Ваве.
Тот машинально наклонился к ней.
– Папа, – едва слышным писком поделилась она с ним своей радостью.
– О, да, да, папа, папа… – захлебнулся дядя Вава и быстро отбежал к окну.
Нервы у дяди Вавы никуда не годятся: стоя у окна, он плачет, как ребёнок.
Глаза Адочки перешли на тётю Машу и зовут её.
– Надо мне платье надеть…
И от напряжения кровь выступает на чёрных распухших губках Адочки.
– Ого, – взвывает тётя Маша, – платье, платье…