Наш журнал теперь превращается в настоящий Олимп. Громовержец Юпитер окончательно засел и утвердился. Алекс‹андр› Ив‹анович› и тот маленький такой стал. Морской волк Станюкович изгнан, или сам добровольно ушел, и живет за чертой в своей лачуге под Олимпом.
И странная вещь.
«Сердце красавицы…»
Меня опять тянет в берлогу этого контрабандиста, где за горячим стаканом чаю ведется не всегда цензурный, не всегда последовательный, но всегда от чистого сердца разговор.
Да, типичен он, этот Кон‹стантин› Мих‹айлович›, – за состояние души не отвечает в данный момент, но содержание ее – всегда открытая книга. Для дела даже и очень не удобен, но для беседы его свежая приправа для моего желудка лучше, чем все эти деликатесы даже и тонкой ресторанной кухни. Впрочем, все это дело вкуса, – кому нравится домашний стол, кому ресторан, и я очень рад, что наш ресторан-журнал – обзавелся таким патентованным поваром, как Н. К. Михайловский. Отныне мое сердце спокойно за наш журнал, как за сына-карьериста, судьба которого выяснилась и обеспечена, но, как известно, любовь в этих случаях замыкается в строго холодные рамки и больше понимается умом, чем сердцем. Сердце же тянется родительское к блудному сыну, потому что сердцу надо жить, а жизнь сердца в молодости – женщины, а в мои годы – впечатления минуты: этих минут нет в сыне-журнале, – вечность пройдет, а он все будет тот же.
Буду без конца рад, если ошибусь, но думается мне, что приступаем мы со всем усердием и жаром к заготовке во веки веков неразрушающихся мумий. Утешение здесь одно: хорошая мумия лучше все-таки разложившегося трупа в лице кн‹язя› Мещерского, открыто заявившего, что конечная цель – восстановление крепостничества. При этом текст из Евангелия в статье, а вечером оргия с молодыми людьми и страстные лобзанья с ними же… Ну, и атмосфера же! Мещ‹ерский› теперь пользуется громадным влиянием.
Были бы свободные деньги – уехать бы нам с тобой за границу и заняться где-нибудь там, в уголку, под вечным небом юга разведением каких-нибудь плантаций. Живи, думай, чувствуй, дыши во всю грудь и славь своего бога на земле, а не в прокислой тухлятине на этом сером и скучном фоне. Кончаю письмо и опять за свою записку. Да хранит тебя и деток господь. Твой верный Ника.
Крепко тебя целую, мое сокровище, и еще бесконечно люблю.
Счастье мое дорогое!
Еще несколько слов сегодня утром приписываю. Вчера вечером у Зины Ал‹ександр› Ив‹анович› читал мой «Кар‹андаш›». Прелестно читал. Были все наши до 2 часов ночи. Всем очень понравилось. Был Дм. Гер. с женой. Мы вчера встретились с ним неожиданно у Ник‹олая› Кон‹стантиновича›. Можешь представить себе его удивленье, – мы расстались, что я консерват‹ор› и вдруг у Ник‹олая› Кон‹стантиновича›. Его жена – простое, очень чистое, симпатичное и некрасивое создание. Мой «Кар‹андаш›», чтоб не раздражать цензуры, мы решили взять и отправить в «Рус‹скую› мысль», – может быть, она решится в бесц‹ензурном› изд‹ании› выпустить. Если решится, то для нас и лучше, пожалуй. Записка у меня выходит по дороге очень хорошая. Я теперь с наслаждением занимаюсь своим инженерством. Крепко тебя целую, мое счастье. Надеюсь, скоро телеграфировать тебе о чем-нибудь определенном…
Сейчас идет разговор о тебе. Ал‹ександр› Ив‹анович› говорит, как он тебя вспоминает в твоей шелковой кофточке и черном платье. Сейчас он говорит:
– Оба они будут писатели. И пошли разговоры, какая ты, мое счастье, умная, какой у тебя слог и пр. и пр. Итак, ура! Мы тебя, мое счастье, уже признали писательницей! А это самое главное и значим‹ое›, это совершившийся факт. Крепко тебя, деток целую.
Твой, твой, твой!
У нас всегда такой гвалт, что ничего не успеваешь делать. Тороплюсь опять на почту.
14
(между 5 и 10 ноября, 1892 г., СПБ)
Счастье мое дорогое, Надюрка!
Я день и ночь в своей конторе. Работаю и хандрю, хандрю и работаю. Всю литературу бросил, и Ал‹ександр› Ив‹анович› в отчаяньи. Мне от души его жалко, как он возится со мной, но я не виноват, что он не видит еще того, что я уже вижу: журнал под редакцией Н. К. Мих‹айловского› не может идти:
1) Он большой барии, и ему нужно много денег, – у журнала их нет.
2) Он большой барин и в смысле направления, а цензура не терпит этого, и уже создались серьезные недоразумения.
3) Он напоминает человека, который хороший сон прошлого хочет превратить в действительность, а потому уши его в этом прошлом сне и для живой пробивающейся жизни он почти оглох.
4) Он очень образован для современников и вращается в обществе цеховом, замариновавшемся в своем собственном соку, единственная приправа это сплетни.
Из всего этого я вижу гибель журнала с комбинацией Н. К. во главе. Чем скорее это случится, тем лучше.
Ал‹ександр› Ив‹анович› помочь ничему не может, потому что он без остатка потонул в Ник‹олае› Кон‹стантиновиче› и усердно тащит и меня нырнуть туда же. Я и рад, да нервы не выдерживают, и вот я, по своей традиционной привычке, обретаюсь в бегах. Хорошо, хорошо, а сам в кусты.
Сегодня Ал‹ександр› Ив‹анович› привез ко мне Короленко, который мне очень понравился, но тем не менее я наотрез отказался в компании ехать на обед к Успенскому и на вечер к бар‹онессе› Икскуль.
Тошно, просто тошно это путанное шествие под предводительством ищущего вчерашнего дня человека. Огорчению бедного Ал‹ександра› Ив‹ановича› не было границ.
Моя хандра не только от литературы.
Я тороплюсь с проектом, а он идет не так быстро, как бы мне хотелось, чтоб поскорее выяснить вопрос, кто я и что я. Без проекта выяснять его нельзя. Это, в сущности, самое главное. Ах, как я буду счастлив, когда все это выяснится и смогу я написать тебе что-нибудь определенное. Во всяком случае надеюсь, что к 20 уже буду знать.
Мне кажется, относительно журнала так кончится дело: Ник‹олай› Кон‹стантинович› откажется. Ал‹ександру› Ив‹ановичу› не позволят жить в Петербурге. И тогда при журнале останется скромный Кривенко + всевозможная молодежь. И это будет лучший исход, – тогда журнал пойдет, а иначе протухнет.
Что касается Ал‹ександра› Ив‹ановича›, то ему надо будет устроить провинц‹иальную› газету там, где мы будем. Для него это лучшее и для всех. Лишним светочем будет больше, потому что он выйдет из сферы Ник‹олая› Кон‹стантиновича›, а в нем его свечка все равно что не горит: ему предстоит одна черная работа и больше ничего. Ах, как рвусь я к тебе и деткам, моя жизнь, мое счастье, моя ненаглядная радость. Без тебя одна миллионная жизни, и сам Ал‹ександр› Ив‹анович› говорит, что разница громадная. Да, конечно, громадная, и иначе и быть не может, – я устал жить без тебя, так устал, моя радость, что никакими словами не передашь. Господь милостив и даст нам возможность скоро устроиться вместе. А пока потерпи еще, мое счастье, немного. В театры не хожу, Сара Бер‹нар› приезжала, но я ее не видел. Ничего без тебя не хочу видеть.