XI
Двойник Марго
Во время первого же антракта Николеско ушел на сцену к жене, а Николай Герасимович стал оглядывать в бинокль ряды лож, наполненных миланскими красавицами.
Знакомый с итальянскими представительницами женской красоты по Риму, Флоренции и Неаполю, почти пресыщенный ими, Савин равнодушным взглядом скользил по матово-смуглым личикам, то с тонкими и нежными, то с резко выразительными, но всегда правильными чертами, освещенными яркими, как звезды южной ночи, большими глазами и украшенными ярко-пурпуровыми губками, казалось, созданными для страстного поцелуя, со слегка раздувающимися ноздрями изящных носиков, красноречиво говорящих о пылкости темперамента и суливших, увы, только для новичка, неземное блаженство.
Вдруг Николай Герасимович остановил свой осмотр и как бы окаменел в своем кресле – ему показалось, что какая-то электрическая искра пронизала его от темя и до пяток.
В третьей от края ложе второго яруса сидела пожилая дама, а рядом с ней совсем молоденькая девушка, на вид лет семнадцати.
Что-то знакомое, родное, жившее в его сердце увидал Савин в этой белокурой грезовской головке.
Это был положительно двойник Марго, если это не была она сама.
Николай Герасимович вспомнил, что сегодня утром в читальной гостиницы он просматривал «Новое Время», где в восторженных выражениях говорилось об участии Маргариты Гранпа в одном из новых балетов, о ценных подношениях, которых удостоилась артистка, и анонсировалось о выходе ее в следующем балете в каком-то еще не исполненном ею характерном танце.
Савин почувствовал прилив бессильной злобы и далеко швырнул от себя газету.
Ему живо представилась сцена благодарности рекламируемой и одаряемой артистки с теми, кто участвовал в этих рекламах и подношениях.
Он был сумрачен целый день и дал даже себе зарок не читать русских газет, и старался забыть прочтенное.
Но теперь он вспомнил… Вспомнил потому, что мысль, что в ложе сидела Гранпа, заставила похолодеть его сердце.
«Нет, это не она!.. Но какое сходство… Быть может, эту встречу мне приготовила наконец обернувшаяся ко мне лицом фортуна… – мелькнуло в его уме. – Быть может, я найду здесь то, что потерял там, такую любовь, которая, подобно солнцу, осветит окружающую меня беспросветную тьму…»
Так мечтал идеалист по натуре, Савин, не отводя бинокля от поразившей его сходством с Гранпа молоденькой девушки.
Ее пепельного, как и у Марго, цвета волосы чудно гармонировали с красивым личиком и большими выразительными темно-голубыми глазами.
Савину показалось даже, что она лучше Гранпа.
«Конечно, лучше настоящей…» – пронеслась в его голове злобная ревнивая мысль.
Его мечтательный столбняк был нарушен возвратившимся в партер Николеско.
Последний, однако, должен был дотронуться до его плеча, чтобы вернуть к действительности.
– Кто это? Вы не знаете?.. – были первые слова очнувшегося Савина.
Сметливый румын направил свой взгляд по направлению взгляда Николая Герасимовича и сразу догадался, о ком спрашивают его.
– Это графиня Марифоски с дочерью…
– Как ее зовут?
– Кого?
– Конечно, дочь.
– Анжелика.
– Вы знакомы с ними? – радостно воскликнул Савин, увидав, что мать и дочь приветливо кивком головы ответили на поклон Николеско.
– Да.
– Вы можете представить меня?
– Отчего же. В следующий антракт я попрошу позволения.
– Кто они такие?
– Мать родом англичанка, вышла замуж за итальянского графа Марифоски, который ее обобрал и бросил… Говорят, они теперь находятся в очень стеснительном положении.
– Гм… – загадочно промычал Савин. Хитрый румын лукаво посмотрел на него.
В это время поднялся занавес для второго акта. Николай Герасимович рассеянно смотрел на сцену, то и дело направляя бинокль на заинтересовавшую его ложу второго яруса. Акт казался ему бесконечно длинным. Наконец при громе рукоплесканий занавес опустился.
– Идите же, идите… – почти с мольбой в голосе проговорил Савин, обращаясь к Николеско, неистово аплодировавшему.
– Иду, иду… – с лукавой, змеиной, не покидавшей его губ улыбкой, сказал румын и вышел из зрительной залы.
Николай Герасимович со страхом и надеждой вперил бинокль на ложу Марифоски и нетерпеливо ожидал появления в ней Николеско.
Вот, наконец, он появился, поздоровался с дамами, сперва со старшей, затем с младшей и что-то начал говорить.
«Это он обо мне…» – догадался Савин, тем более, что графиня и дочь – он видел это – обе обернулись в его сторону.
Сердце его замерло.
Николеско кончил, старшая – мать кивнула головой в знак согласия.
Савин перестал смотреть в бинокль и замер на своем кресле, ожидая возвращения румына.
Ему снова почему-то подумалось, что последний не идет слишком долго.
Он украдкой, с боязнью, бросил взгляд на ложу. Николеско в ней не было.
Николаю Герасимовичу показалось, что графиня и ее дочь продолжали смотреть на него.
– Пойдемте, они очень рады… – вдруг совершенно неожиданно, как это всегда бывает при ожидании, как из земли вырос рядом с ним румын.
Савин вскочил и последовал за Николеско. Обе дамы приняли Николая Герасимовича очень любезно.
Румын, пробыв в ложе с минуту, извинился необходимостью пройти к жене и вышел.
– Передайте синьоре, что она восхитительна! – бросила ему вдогонку графиня Марифоски.
– И от меня тоже, тоже… – добавила Анжелика. Савин стоял и молча любовался последней.
Вблизи она была еще лучше, нежели издали, – редкое свойство женщин.
Она встала, чтобы пересесть на другой стул и дать место около себя Николаю Герасимовичу, и оказалась высокой, стройной, прелестно сложенной.
– Садитесь… – с утонченной любезностью сказали мать и дочь, в один голос.
Савин сел.
Между ним и Анжеликой завязался тот непринужденный разговор, который умеют вести веселые, умные и воспитанные девушки.
Николай Герасимович был сразу очарован.
Ему припомнились вечера бабушки Гранпа, и он даже не знал, может ли он отдать предпочтение им перед этими мгновеньями.
Он с жаром рассказывал своей очаровательной собеседнице о своем путешествии, о впечатлении, которое он вынес из пребывания в Риме, сперва во время карнавала, затем из аудиенции, которой его удостоил святой отец.
Анжелика слушала с тем, не только любезным, но любознательным вниманием, которое подкупает, ободряет и одушевляет рассказчика, изредка вставляя остроумные замечания.
Незаметно прошел довольно длинный антракт и взвился занавес.
Савин поднялся.
– Останьтесь с нами… – чуть слышно произнесла Анжелика.
Николай Герасимович, не помня себя от восторга, как автомат опустился на стул.
Таким образом он незаметно просидел до конца спектакля, который, как показалось ему, шел очень скоро, с почти мгновенными антрактами.
С согласия дам, он пошел их проводить.
Что-то родное чувствовалось для него в них, и ему казалось, что он даже знаком с ними целые годы.
Графиня Марифоски с дочерью жила напротив той гостиницы, где остановился Савин, на piazza St. Carlo.
– Надеюсь, вы зайдете к нам… Хоть завтра… Мы всегда дома… – сказала, прощаясь, графиня.
Анжелика, как, по крайней мере, почудилось Николаю Герасимовичу, подкрепила эту просьбу нежным взглядом.
– Я сочту за честь, за особое удовольствие… – рассыпался в любезностях Савин.
Самая мысль о том, что он на другой день хотел покинуть Милан, была, конечно, забыта.
На другой день, в три часа дня, он уже входил в квартиру графини Марифоски.
Мать и дочь жили бедно, в двух меблированных комнатах, но присутствие очаровательной Анжелики делало волшебной, в глазах Николая Герасимовича, всякую обстановку.
Молодая девушка стояла перед ним в маленькой приемной, и он ничего не видел, кроме нее.
За первым посещением последовало второе и, наконец Савин сделался ежедневным гостем графини Марифоски и ее прелестной дочери.
Не желая расставаться с ними и по вечерам, Николай Герасимович стал привозить им ложи в театр или в цирк, где и просиживал с ними целые вечера, болтая с Анжеликой.
Таким образом дни проходили за днями.
Николай Герасимович таял и млел под все ласковее и ласковее становившимся взглядом Анжелики.
Чутьем влюбленного он угадывал, что сердце прелестной девушки принадлежит ему, но горизонт его светлого счастья омрачился первой тучкой – тучкой размышления.
Анжелика была девушка хорошей фамилии, девушка с безупречной репутацией, в его ухаживаньи она могла видеть, по ее понятиям, серьезные цели, то есть женитьбу.
Между тем он, Савин, искал «свободной любви», которая, быть может, была не только не понятна молодой девушке, но даже прямо для нее оскорбительна.
Николай Герасимович решился объясниться.
Случай скоро представился. В один из вечеров Анжелика захотела остаться дома и удержала Савина. Мать чем-то была занята в спальне, и молодые люди сидели одни.
Между прочим молодая девушка рассказала Николаю Герасимовичу, что в их доме, наверху, затевается свадьба: дочь хозяина дома выходит замуж за француза, который приехал в Милан на неделю, но влюбился в Веронику, так звали дочь домохозяина, и сделал ей предложение. После свадьбы молодые уезжают в Париж.
– Счастливая!.. – воскликнула в заключение Анжелика.
– Чем? Тем, что едет в Париж? – спросил Савин.
– Нет, вообще, всем… тем, что выходит замуж… – тихо и смущенно проговорила молодая девушка, поняв, что этим восхищением она как бы напрашивалась на предложение со стороны явно ухаживавшего за ней Николая Герасимовича.
– Ну, в этом я не вижу большого счастья… – серьезно заметил он.
Большие темно-голубые глаза Анжелики удивленно раскрылись и смотрели на него с недоумением.
– Это почему же? – чуть слышно спросила она.
– А потому, что брак не дает ничего тем, кто в него вступает, а отнимает у двух существ их свободу и превращает, в случае разочарования, жизнь в каторгу.
– А если любят друг друга? – воскликнула молодая девушка и даже несколько отодвинулась от спинки кресла, на котором сидела рядом с Савиным.
– Если любят друг друга, так и пусть любят, пока любится… Если это любовь вечная, то она и продолжится всю жизнь, если же она пройдет, не будет тех цепей, которые приковывают одного человека к другому, да еще и нелюбимому… Вот я, например, я никогда не женюсь.
– Вы… – как-то даже простонала Анжелика.
– Да, я.
– И если бы любили? – прошептала она.
– Я и люблю, люблю безумно, страстно, до самозабвения, до помрачения рассудка…
Он остановился.
Молодая девушка сидела, потупившись, красная до корней волос.
– И будто бы вы не знаете, кого люблю я? – спросил, после некоторой паузы Николай Герасимович.
– Откуда же знать мне… – отвечала она.
– И не догадываетесь?
– Нет…
– Простите, но я не верю вам, Анжелика, мое чувство так сильно, так бьет наружу в моих взглядах, в жестах, в тоне голоса, что не надо и хваленой женской проницательности, чтобы догадаться, к кому стремится мое сердце в течение последних двух недель… Впрочем, если женщина не хочет видеть, она не видит… Если чувство человека ей противно, она делает вид, что не замечает его…
– Ах, что вы! – торопливо остановила его молодая девушка, и взгляд ее полных слезами прекрасных глаз доказал ему то, о чем он догадывался: что она тоже любит его…
– Теперь я вижу, что вы знаете, кого я безумно люблю, это вас, Анжелика… Люблю больше жизни… Готов отдать вам эту жизнь по первому вашему слову… Я положу к вашим ногам все мое состояние, я буду исполнять самые малейшие ваши капризы, прихоти, но… ни своей свободы не отдам вам, ни от вас не потребую вашей… Я предлагаю вам все, кроме брака.
– Как же это так? – растерянно произнесла Анжелика.
В это время в двери приемной входила графиня Марифоски.
XII
Практическая графиня
– О чем вы тут так оживленно беседуете? – спросила графиня. – Что с тобой, Анжель? – вдруг переменила она тон, с беспокойством взглянув на дочь, не оправившуюся еще от волнения и не успевшую вытереть навернувшиеся на ее глаза слезы. – Ты плакала?
– Мама… – растерянно, почти шепотом проговорила Анжелика. – Синьор сказал, что любит меня…
– Так что же из этого? – нежно заметила графиня. – Разве синьор, ты думаешь, хотел тебя этим обидеть? Я думаю, что у синьора честные намерения…
– Но, мама, синьор сказал, что он никогда не женится…
– А-а-а… – протянула графиня и бросила было вопросительный взгляд на сидевшего в кресле Николая Герасимовича, переживавшего моменты, которые не могли быть названы приятными, но вдруг снова обратилась к дочери:
– Синьор пошутил, моя крошка… Поди в спальню, умойся и напудрись… Плакать нехорошо, надо беречь свои глазки, они еще пригодятся тебе, чтобы смотреть на синьора, – деланно шутливым тоном заключила графиня.
Анжелика послушно вышла из комнаты.
Графиня Марифоски опустилась на кресло против Савина.
Наступила томительная пауза.
– Что это значит, синьор? – нарушила первая молчание графиня. – Зачем вы мистифицируете таким образом молоденькую девушку, которой сами же своим настойчивым ухаживанием вскружили голову… Она ведь еще ребенок, и, как мне кажется, сильно, чисто по-детски, привязалась к вам… Я ожидала с вашей стороны объяснения, но, признаюсь, не в такой странной форме… Объяснитесь же…
– Ваша дочь, графиня, – начал, выдержав некоторую, довольно продолжительную паузу, Николай Герасимович, – передала вам в двух словах, совершенно верно, сущность нашего с ней разговора.
– Вот как, – вспыхнула графиня Марифоски.
– Не волнуйтесь, но выслушайте меня! – с мольбой в голосе произнес он.
Графиня смягчилась.
– Я вас слушаю.
– Я действительно сказал ей, что люблю ее, но не могу ей предложить, так называемого, законного брака…
– Почему же? Ее имя, ее положение… – не утерпела, как женщина, чтобы не перебить своего собеседника, графиня.
– Все это я хорошо знаю, графиня, но я в принципе против брака, не дающего, как вы сами знаете, никаких гарантий на счастье… Мое предложение любимой девушке я мог бы сделать на более прочных основаниях любви и логики… Я человек свободный, с независимым и даже, если хотите, хорошим состоянием, имею около сорока тысяч франков дохода… что позволит мне жить безбедно вместе с той, которая меня полюбит и согласится сделаться подругой моей жизни.
Графиня молчала, но по лицу ее бродили какие-то тени. Видно было, что в ней происходила сильная внутренняя борьба между желанием, и весьма естественным, выкинуть за дверь этого нахала, который предлагает ей, прикрываясь какими-то принципами, взять ее дочь на содержание, ее дочь – графиню Марифоски, и другими соображениями, не допускавшими такой развязки.
Вдруг складка на ее лбу прояснилась, в глазах даже блеснул, на мгновение, луч смеха – она что-то придумала.
Савин между тем, приняв ее молчание за внимательное отношение к его разглагольствованию, продолжал:
– Я счел себя, однако, обязанным высказаться вашей дочери, так как привык всегда и во всем идти прямою дорогой. Увлечь молодую девушку нетрудно, но это против моих принципов, я никогда не решусь обмануть женщину…
Графиня горько улыбнулась. Савин вопросительно глядел на нее.
– Пожалуй, вы правы… – начала она дрогнувшим голосом, в котором слышались непритворные слезы. – Я сама жертва брака, что дал он мне, кроме лишений и нужды; муж, вы, вероятно, слышали об этом от синьора Николеско, обобрал меня и бросил с малолетней дочерью…
Графиня остановилась, чтобы перевести дух от волнения. Николай Герасимович печальным наклоном головы дал ей понять, что он слышал об этом, и выразил на лице своем сочувствие.
– Я, как мать, конечно, не желаю того же моей дочери, я желаю ей счастья, и если вы дадите его ей, я согласна, берите ее, если она вас любит и согласится последовать за вами…
Савин вскочил, не ожидая такого быстрого согласия, и упал на колени перед графиней.
– Но… – продолжала она.
Он не слыхал этого «но», покрывая ее руки горячими благодарными поцелуями.
– Но… – повторила графиня, дав ему время излить свои нежные чувства.
– Я согласен на все! – с пафосом воскликнул Савин.
– Я должна предупредить вас, что я кругом должна, что мне верили только в надежде на выход моей дочери замуж за богатого человека, который заплатит мои долги, так что, если Анжель согласится на ваше предложение, я ставлю вам в условие уплатить мои долги, которых у меня много…
Она остановилась.
– Я на все согласен, – повторил Савин. – Сколько надо?
– Пятнадцать тысяч франков, – после некоторого колебания сказала графиня. – Вам, как человеку богатому, это не составит большого стеснения, а меня успокоит.
– Эти деньги будут доставлены вам завтра же.
– Погодите, что скажет еще Анжель…
– Она любит меня…
– И, кроме того, прошу вас не говорить об этом ни слова Анжелике, она ребенок и не должна этого знать…
– Конечно, конечно, зачем ее мешать во все эти житейские мелочи, – согласился восхищенный Николай Герасимович.
– Теперь отправляйтесь домой, а завтра, часа в два, приезжайте за ответом… Я сегодня же переговорю с Анжель…
Савину осталось только повиноваться.
Нечего говорить, что он провел бессонную ночь, почти всю просидев на балконе.
Образ Анжелики, двойника Марго, носился перед ним, и кровь ключом кипела в его венах; чудная летняя ночь своим дыханием страсти распаляла воображение Николая Герасимовича. С ним случился даже род кошмара, ему казалось, что это точно бархатное черное небо, усыпанное яркими золотыми звездами, окутывает его всего, давит, не дает свободно дышать, останавливает биение его сердца – сидя в кресле, он лишился чувств и пришел в себя лишь тогда, когда на востоке блеснул первый луч солнца.
Он вошел в комнату и совершенно разбитый и нравственно, и физически бросился в свою постель.
Он забылся часа на два и, уже совершенно проснувшись, стал считать минуты, оставшиеся до назначенного срока.
Минут было много.
Но наконец наступило желанное время, и он поспешил в квартиру графини Марифоски.
Хотя по разговору с ним последней вчера вечером, он имел полное основание надеяться на счастливый оборот дела, но все же сердце его тревожно билось, когда он переступил порог ее приемной.
Его встретила в приемной Анжелика.
Это был хороший признак. У Николая Герасимовича отлегло от сердца.
Она стояла, смущенная, с опущенными глазами.
– Анжелика… – с мольбою произнес он и покорно наклонил голову, как бы все-таки в ожидании рокового удара.
– Мамаша мне передала ваше предложение, синьор Савин… и я… согласна… но с условием, чтобы мы уехали из Милана… Это требует честь моего имени… Вы мне понравились с первого дня нашего знакомства, а потом… я полюбила вас…
Молодая девушка торопилась, точно говоря заученный урок.
Восхищенный Николай Герасимович не заметил этого… Он усадил ее в кресло, упал перед нею на колени и стал горячо, страстно целовать ее руки.
Она не отнимала их.
Он не мог нацеловаться.
Эту нежную сцену прервала вошедшая графиня, у которой Савин с чувством почти сыновьего почтения поцеловал руку, и получил от нее ответный поцелуй в лоб.
Просидев около часа, Савин поехал к банкиру Фенчи, у которого был аккредитован, взял пятнадцать тысяч франков, а оттуда заехал к ювелиру и купил Анжелике первый подарок, браслет из жемчугов и рубинов.
Вернувшись в квартиру Марифоски, он передал браслет молодой девушке, глаза которой при виде этого подарка заблестели радостью.
– Я поцелую тебя за этот браслет без мамы… – шепнула она Николаю Герасимовичу.
Последний был в восторге.
Графиня вскоре затем вышла, и Анжелика исполнила свое обещание.
Савин был, что называется, на седьмом небе.
Улучив минуту, когда Анжелика вышла в спальню, Николай Герасимович сунул графине в руку банковые билеты.
– Тут ровно пятнадцать тысяч… – сказал он ей.
– Благодарю вас, синьор.
Торг был заключен. Савин считал себя властелином прелестной Анжелики. Вечером в тот же день они решили через день уехать из Милана.
Николай Герасимович просидел у Марифоски до поздней ночи. Возвратившись домой, он заснул сном счастливого, полного надежд, человека.
На другой день его ожидал еще более счастливый сюрприз. Прийдя к Марифоски, он узнал, что графиня изменила свое решение. Она нашла неудобным ехать теперь же вместе с Савиным и с ее дочерью, а решила отпустить их одних.
– Вы сделаете маленькое путешествие по Италии, – говорила графиня, – это приучит вас друг к другу, и вы друг друга лучше узнаете, а я тем временем устрою все мои дела в Милане, и мы встретимся с вами в Венеции, куда я приеду; мы можем условиться о времени, когда вы прибудете в этот город…
Решение графини привело внутренно в восторг Савина, хотя он старался не показать этого.
Ему, конечно, было гораздо приятнее провести первое время вдвоем с Анжеликой, нежели в обществе ее матери.
В тот же вечер они условились, что поедут в Геную и Сан-Ремо, где пробудут около месяца, после чего приедут в Венецию, где будет их ожидать графиня, а пожив в Венеции, все вместе поедут на лето в Россию.
На другой день, в назначенный час, Николай Герасимович приехал на станцию железной дороги, куда вскоре прибыли и графиня Марифоски с дочерью.
Было условлено заранее, что Савин не должен был подходить к ним на вокзале, чтобы не возбуждать сплетен об отъезде Анжелики.
Последняя села в отдельное купе, в которое перед самым отходом поезда вскочил Николай Герасимович.
– Милая, дорогая моя Анжелика, как я счастлив, как я люблю тебя. – были первые его слова, когда они очутились одни уже тронувшемся от станции поезде.
Молодая девушка позволила беспрепятственно заключить себ в объятия и крепко прижалась к его груди.
В беседе с глазу на глаз с любимой девушкой время летело незаметно.
Приехав в Геную, они остановились в «Grand hôtel d'Italie», где заняли прелестные апартаменты с окнами, выходящими на море.
Записался Николай Герасимович в книге гостиницы господин и госпожа Савины.
Переодевшись, они поехали обедать в ресторан Конкордию, славящийся своею кухнею, а после обеда, прокатившись по городу, отправились в театр.
До конца представления они не досидели, так как Анжелика жаловалась на сильную головную боль.
Возвратившись в гостиницу, Савин послал за доктором. Явившийся врач не нашел ничего такого, но прописав микстуру и холодные компрессы, уложил молодую девушку спать.
Николай Герасимович входил в положение Анжелики: расставшись с матерью, переменив так неожиданно образ жизни, она не выдержала и заболела.
Всю ночь просидел он у ее изголовья, меняя компрессы и любуясь в то же время ее красотой.
На следующее утро, к величайшей радости Николая Герасимовича, она проснулась здоровая и веселая, и он отправился в город, чтобы купить ей букет ее любимых цветов – ландышей.
Вернувшись с букетом, он увидел молодую девушку совсем уже одетую и сидящую за письменным столом.
Она что-то писала.
При входе Савина, Анжелика быстро спрятала свою работу. Он сделал вид, что ничего не заметил, но это обстоятельство сильно заинтриговало его.
Позавтракав, Николай Герасимович сказал Анжелике, что идет в банк, и спустившись вниз, приказал швейцарцу все письма и телеграммы, которые барыня ему даст для отправки, оставить до его прихода, так как он собирается идти на почту и сам лично отнесет их туда.