III
На верху блаженства
План, составленный Масловой и Ястребовой, удался в совершенстве и с даже их самих удивившей быстротой.
Прошел с небольшим месяц, как однажды очень поздно вечером к Масловым весь сияющий влетел Николай Герасимович.
Это посещение было совершенно неожиданно.
Михаил Дмитриевич и Анна Александровна находились в угловой гостиной и слушали, как Ястребов читал им свою последнюю, только что оконченную им повесть.
Зиновия Николаевна сидела тут же. В ее глазах, смотревших на мужа, горело восторженное восхищение.
Ястребов был мастер читать – явление очень редкое среди литераторов.
Алексей Александрович, впрочем, ранее готовился к сцене и даже был воспитанником театрального училища, играл долгое время в провинции и, лишь отдавшись литературе, бросил сцену, хотя был очень недурным актером и обладал редкою дикцией в связи с мелодичным грудным голосом.
Новая его повесть, как и все его произведения, слушалась легко и во многих местах производила сильное впечатление.
Увлеченные чтением, сидевшие в гостиной не слыхали даже звонка Савина, впущенного, по праву друга, без доклада, и он, повторяем, совершенно неожиданно появился в гостиной.
Увидав сидевшую около читавшего Ястребова группу, он остановился.
В это самое время Алексей Александрович кончал главу и первый заметил вошедшего:
– А, Николай Герасимович…
– Ба, Савин, вот подкрался… – воскликнул Михаил Дмитриевич.
– Как кстати… Послушайте, какая это прелестная вещь, мы вкратце расскажем вам прочитанное… – заметила Анна Александровна.
Зиновия Николаевна молча подала руку Савину, – она не любила, когда прерывали чтения ее «Лели», как называла она мужа.
– Садись и слушай… Продолжайте, пожалуйста… – обратился к Ястребову Маслов.
– Но надо рассказать Николаю Герасимовичу, в чем дело… – запротестовала Анна Александровна.
– И то правда.
– Я расскажу вам… – вызвался Ястребов и в коротких словах передал содержание прочитанных глав… – Осталось всего три… – успокоил он Николая Герасимовича, заметив на лице его выражение нетерпения.
Чтение продолжалось.
Три заключительные главы были полны еще большего интереса, так как в них сосредоточивалась развязка довольно запутанной фабулы, и повесть оканчивалась эффектно, оригинально и, что главное, совершенно неожиданно для читателей.
Слушатели рассыпались в похвалах.
Зиновия Николаевна молча подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
На ее глазах были слезы – это были слезы радости, слезы торжества, она гордилась своим мужем и не старалась скрыть этого.
Алексей Александрович нежно потрепал ее по щеке.
– Вот моя вдохновительница и оценщица… Когда я вижу в глазах ее слезы, я чувствую, что написанное мною не пройдет бесследно, что оно чему-нибудь научит, хотя в ком-нибудь пробудит доброе чувство, хоть кого-нибудь да исправит… – заметил с совершенно несвойственной ему серьезностью Ястребов. – Но это в сторону, добавил он, – я не хотел идти против желания большинства и продолжал читать, хотя видел, что наш общий друг Николай Герасимович принес нам известие, куда интереснее моей повестушки… Не так ли, мой молодой друг?
Савин вспыхнул.
– Однако, вы преопасный человек, такая наблюдательность… – сконфуженно пробормотал он.
– Что, догадался?.. – засмеялся Ястребов. – Приехали сообщить нам, что любимы и любите…
– Вы положительно чтец мыслей…
– Это нетрудно, когда книга открыта, иные лица очень красноречивы, у вас такое лицо… Буду говорить дальше… Значит после развода веселым пирком да и за свадебку…
Вся компания перешла в столовую.
– Однако, в самом деле «быстренько», как сказал Алексей Александрович, – шепнула Анна Александровна Ястребовой.
Та только пожала плечами.
За ужином, впрочем, компания оживилась. Больше всех и тут говорил Савин, и его уверенный тон, его более чем красноречивые описания нравственных качеств Маргариты Николаевны сделали то, что даже у скептиков Ястребова и Маслова появилась в голове мысль: «А может и впрямь они будут счастливы!»
Дамы раньше их уже склонились к этому решению.
«Впрочем, что вглядываться в будущее, хоть день, да их…» – неслось почти одновременно в голове Михаила Дмитриевича и Алексея Александровича.
«Не нам мешать их счастью бесполезными рассуждениями…» – думали то же почти в унисон дамы.
Таким образом, к тому времени, когда в бокалах заискрилось шампанское, все, сидевшие за столом, искренне и от души поздравили Николая Герасимовича и выпили, как за его здоровье, так и за здоровье отсутствующей, его будущей подруги жизни, Маргариты Николаевны Строевой.
Николай Герасимович предложил тост: «за друзей».
Такой быстрый успех Савина у красавицы Строевой, удививший, как мы видели, его друзей, для него самого казался далеко не быстрым.
Эти пять недель – Николай Герасимович считал не только дни, но и часы, которые прошли в усиленном ухаживании за Маргаритой Николаевной, – показались ему целою вечностью.
После первого визита он стал частенько наведываться к обворожившей его «соломенной вдовушке», увлекаясь ею все более и более.
С каждым разом, как и все влюбленные, он открывал в ней все более и более выдающиеся качества человека и женщины.
Строева, конечно, не могла не заметить внушенного ею чувства, которое било ключом в тоне голоса, в жестах, во взглядах Николая Герасимовича, но искусно делала вид, что ничего не замечает.
Она даже день ото дня становилась все грустнее, все сосредоточеннее.
Нервозность ее дошла до крайности.
При каждом малейшем стуке она вздрагивала и пугливо озиралась по сторонам.
– Что с вами, голубшка, Маргарита Николаевна? – с необычайно нежной заботливостью спрашивал Савин.
– Ничего… Уж такая я вся искалеченная… Довел муженек… Окончательно изломал меня и физически и нравственно… Думала, будет хоть какой-нибудь просвет в этой тьме, но последний удар окончательно доконал меня… Все в жизни кончено, поскорей бы смерть… Если бы не боялась греха, давно бы на себя наложила руки… – слабым, страдальческим голосом говорила молодая женщина.
Сердце Николая Герасимовича разрывалось на части.
– Полноте, дорогая, что за мысли, вы еще так молоды, ваша жизнь впереди, разве можно так отчаиваться.
Она только безнадежно махала рукой.
Савин настойчиво, почти ежедневно, посещал ее и употреблял всю силу своего красноречия и остроумия, чтобы утешить и рассеять ее.
Его старания недели через три, показавшиеся ему по крайней мере за три года, увенчались успехом.
Вечно задумчивая красавица стала улыбаться.
Прошло еще несколько томительно долгих для него дней.
В глазах Маргариты Николаевны появилось оживление, мелькнули даже огоньки страсти – она стала принимать Николая Герасимовича, видимо, с нескрываемой радостью.
Чутье влюбленного подсказало ему, что предмет его восторженного обожания не равнодушен к нему.
Он стал наблюдать, чтобы убедиться в этом.
Его наблюдения дали благоприятные для него результаты.
Он решил объясниться с нею прямо, откровенно, но какая-то не свойственная ему прежде робость заставляла откладывать это объяснение со дня на день.
Наконец в тот самый день, когда поздним вечером он явился к Масловым, это объяснение произошло.
Он обедал у Строевой и после обеда, когда они перешли в гостиную, вдруг опустился перед нею на колени.
– Что вы, что вы? – деланно удивленным тоном воскликнула она.
– Вы слишком умны, Маргарита Николаевна, – начал он дрожащим голосом, – чтобы не замечать, что я изнемогаю от любви к вам. Скажите же мне откровенно, любите вы меня и могли бы решиться разделить мою жизнь.
Ее большие грустные глаза устремились на него с выражением – так по крайней мере показалось ему – беспомощно стыдливой нежности.
Она точно хотела сказать: «Вы еще спрашиваете!» Она шевелила губами, но слов не было слышно.
Он держал в своих руках ее маленькие нервно вздрагивающие руки.
Голова его кружилась.
Наконец он привлек ее к себе и страстным шепотом произнес:
– Любишь, дорогая моя?
– Да! – прошептала она едва слышно. Их губы слились в долгом горячем поцелуе. Николай Герасимович был на верху блаженства.
Вдруг Маргарита Николаевна оттолкнула его и закрыла лицо руками.
– Боже мой, что я делаю!
– Что, дорогая моя, что, ненаглядная… Ты любишь… В этом великом слове заключается все… Я окружу тебя всевозможным комфортом, я дам тебе все радости жизни – я дам тебе счастье, не говоря уже о том, что я сам весь, все мое состояние принадлежит тебе… Я люблю тебя, люблю безумно, страстно… Ты моя, и я никому не отдам моего счастья.
– А муж!
– Я сумею охранить тебя от него… – сверкнув глазами, воскликнул Савин.
– Я боюсь, что он узнает, что я в Петербурге и приедет.
– Мы будем жить вместе… Попробуй он явиться.
– Вместе!.. – испуганно воскликнула она.
– На этой же лестнице сдается квартира в бельэтаже, я займу и меблирую ее. А пока я буду бывать у тебя ежедневно.
Она молчала.
– Ты согласна?
– Да… Но поговорим завтра… Я сегодня так взволнована.
Он обнял ее, еще раз крепко поцеловал и уехал.
Мы знаем, что прямо от Строевой он отправился к Масловым.
IV
Под арест
Прошло полгода.
Николай Герасимович и Маргарита Николаевна все еще, казалось, переживали медовый месяц своей любви.
Нанятую в том же доме, где жила Строева, большую квартиру Савин отделал, действительно, на славу.
Вся мебель была заказана у Лизере, из Парижа он выписал свои картины и вещи.
Словом, Николай Герасимович устроил прелестнейшее гнездышко для своей очаровательной Муси, как называл Маргариту Николаевну.
Составленный им круг знакомых из бывших товарищей Савина по полку, Маслова с женой и Ястребова с Зиновией Николаевной и их друзей был небольшой, но веселый и задушевный.
Время проходило очень приятно.
Николай Герасимович выписал из Руднева своих рысаков и тройку, на которой часто они с компанией совершали поездки за город слушать цыган.
Одевал он Маргариту Николаевну роскошно, выписывая ей все туалеты и все необходимое из Парижа.
У всякого есть своя слабость или страсть.
У Савина, с легкой руки Анжелики, развилась страсть одевать женщин, и он, надо было отдать ему справедливость, знал это дело до тонкости.
Вообще, он старался окружить «свою Мусю» самой трогательной заботливостью, баловал самыми поэтическими выражениями внимания и исполнял все ее мельчайшие желания.
Он блаженствовал.
Жизнь его была одна сплошная, по его собственному выражению, страстная песнь любви.
Наконец он нашел то, что так долго искал: умную, прелестную женщину, с прекрасным характером и нежно любящим сердцем.
Ему было так хорошо в обществе его дорогой Муси, что никуда не тянуло и он просиживал по целым дням дома, наслаждаясь покоем не изведанного им счастья у домашнего очага.
Тихое пристанище после его бурно проведенной жизни казалось ему настоящим раем.
Время летело незаметно.
Темные тучи стали появляться на ясном небосклоне их жизни. Началось с того, что Маргарита Николаевна получила письмо, которое по прочтении тотчас же уничтожила.
Письмо это расстроило ее на целый день.
Она ходила как потерянная, то и дело задумывалась, и на глазах ее выступали слезы.
– Что с тобой, Муся?.. – допытывался Николай Герасимович.
– Ничего, положительно ничего… – отвечала она, стараясь улыбнуться через силу.
– От кого было это письмо?.. – серьезно спросил он.
– От мужа… – не выдержала Строева и зарыдала.
– От мужа? – повторил растерянно Савин. – Что же он пишет?
– Пишет, что не даст больше отдельного вида… и что едет сюда… – сквозь слезы продолжала Маргарита Николаевна. – Кончено наше счастье… Все кончено… Паспорту срок через месяц… Бракоразводное дело я не веду.
– Надо будет опять начать его.
– Теперь уже поздно… Муж может приехать не нынче-завтра, опять начнутся скандалы…
– Об этом не беспокойся… Сюда он не явится, а если осмелится, то будет иметь дело со мной… Но чего же он хочет? Денег?
– Нет, денег он не возьмет… – печально покачала она головой.
– Чего же ему надо?
– Чего? Ему надо мучить меня… отравлять мою жизнь… Он, вероятно, узнал теперь, что я счастлива и довольна, вот он и едет, чтобы все испортить, чтобы сделать меня снова несчастной.
– Ну, это ему не придется, Муся… Положись на меня и будь спокойна.
– Но что же ты можешь сделать… Он муж, а ты…
Она горько усмехнулась.
– Я ему покажу «муж»… Я его так проучу, что он позабудет, как отворяется наша дверь и на какой улице мы живем… Пусть только явится, – горячился Николай Герасимович.
– Это скандал!.. – вздохнула Строева.
– Скандал, так скандал, но до тебя я его не допущу, пока жив, можешь быть спокойна.
Скандал действительно произошел.
Спустя полторы недели после получения Маргаритой Николаевной письма от мужа, в их общей с Савиным квартире раздался резкий звонок.
Был двенадцатый час утра, и Николай Герасимович сидел у себя в кабинете.
– Там господин Строев просят доложить барыне… Я сказал, что они почивают, требует, чтобы разбудили, кричит… – доложил вошедший испуганный лакей.
Вся кровь бросилась в голову Николая Герасимовича.
– Где он?
– В зале.
Савин быстро вышел из кабинета и застал посетителя уже входившего из залы в гостиную.
Это был низенького роста толстенький человечек, с опухшим, видимо от беспрерывного пьянства, лицом, всклокоченными черными с сильной проседью вьющимися волосами, седым, давно не бритым подбородком и торчащими в разные стороны щетинистыми усами.
Одет он был в изрядно потертый репсовый сюртук, в петлице которого была орденская ленточка, и темно-серые брюки с сильно обитыми низками, лежавшими на порыжелых, стоптанных сапогах.
В руках он держал барашковую вытертую шапку.
Он был и теперь очень сильно выпивший и посоловелыми, заплывшими маленькими глазами, в которых светилось какое-то странное насмешливое добродушие, глядел на Николая Герасимовича.
«И этот оборванец – ее муж… – мелькнуло в голове последнего. – Он обладал ею и, конечно, прибыл сюда, чтобы предъявить ка нее свои права».
Ревнивая злоба чуть не задушила его.
Маленький человечек еще более подлил масла в огонь.
– Честь имею представиться… – заговорил он заплетающимся языком, – отставной капитан и георгиевский кавалер Эразм Эразмович Строев, законный супруг живущей в этой квартире Маргариты Николаевны Строевой… Хорош-с?.. – вопросительно насмешливым тоном добавил он. – С кем имею честь?
– Это все равно… – задыхаясь от злобы, отвечал Савин. – Что вам угодно?
– Хе, хе, хе… Все равно… Это действительно все равно, какой мужчина живет в одной квартире с моей супругой… Это действительно все равно… Только, по-человечески, вас жаль… Попали вы в логовище пантеры… Я-то не боюсь, я укротитель.
– Довольно болтать вздор, я вас спрашиваю, что вам угодно?
– Что угодно? Это уж я, государь мой, скажу своей супруге… Вот что-с… Повидать мне ее надо… кралю-то эту красоты неописанной.
– Если вам надо видеть Маргариту Николаевну, то можете уйти, с чем пришли… Вы ее не увидите…
– Это как же понимать прикажете?.. Вы кто же ей приходитесь? Сожитель? А я муж, законный муж, ну, значит, и брысь.
– Что-о-о… – заревел вне себя от гнева Савин… – Говорю тебе, убирайся вон сейчас же, или я тебя вышвырну!
– Чтоб я ушел!.. Это атанде… Я в своем праве, я к супруге, за меня закон.
Он совершенно неожиданно для Николая Герасимовича поспешил сесть в кресло.
– Подождем, пока изволят проснуться.
– Так ты честью уйти не хочешь?.. Хорошо, – подскочил к нему Савин и, схватив за шиворот, приподнял с кресла и понес через гостиную и залу в переднюю.
Эразм Эразмович барахтался и руками и ногами, но Николай Герасимович, обладавший, особенно в припадках гнева, колоссальной силой, нес его на весу и так, видимо, затянул ему ворот рубашки, что и без того красное лицо Строева сделалось сине-багровым.
Отворив дверь на парадную лестницу, Савин выпустил отставного капитана и пинком ноги сбросил его с лестницы.
Эразм Эразмович покатился вниз, колотясь головой о ступени.
– Караул, убили! – раздались его крики по всей лестнице.
Два каких-то господина, поднимавшиеся в это время по лестнице, бросились на помощь к кричавшему Строеву; явился швейцар.
– Это я спровадил этого нахала! – крикнул последнему Николай Герасимович. – Если он вздумает явиться второй раз – не пускай, не то совсем убью.
Он вернулся в квартиру и запер дверь.
Возвратившись в кабинет и несколько успокоившись, Савин позвонил.
Явился лакей.
Он улыбался во весь рот.
– Маргарита Николаевна не должна знать, что этот господин был здесь… Слышишь, Петр?
– Слушаю-с… А на отличку вы его попотчивали, Николай Герасимович… Вся голова разбита и рыло в крови.
– А почему ты знаешь?
– Дворник прибегал на кухню, сказал. К мировому жалиться идти грозился. Имена и фамилии записал швейцара и двух господ, которые видели, как он по лестнице ступени считал. Умора-с.
– Скажи всем людям, чтобы ни гугу барыне, а не то разочту мигом.
– Слушаю-с, зачем говорить, не скажут.
Скрыть однако этой истории от Маргариты Николаевны не удалось.
Через несколько дней была получена повестка от мирового судьи, которой отставной корнет Савин вызывался на суд по обвинению в нанесении побоев отставному капитану Эразму Эразмовичу Строеву.
Повестку принесли после обеда, когда Николай Герасимович спал, и она попала в руки молодой женщине.
Проснувшийся Савин, получивший повестку из рук Строевой, поневоле должен был ей рассказать подробно всю историю расправы, которую он произвел с ее мужем.
– Зачем, зачем ты это сделал?.. Ты не знаешь его, это не человек, а сам дьявол. Он будет тебе мстить всю жизнь. Это не ограничится одной жалобой.
– Пусть себе, я не боюсь, но зато сюда он, надеюсь, позабудет дорогу. Я его проучил как следует.
– Ах, Нике, я боюсь.
– Чего?..
– Всего… И этого суда… И его… мести…
Молодая женщина с трудом произнесла последние слова.
– Какие глупости… Мировой оштрафует… Жалобщик ведь сам вломился в чужую квартиру… Это смягчающее обстоятельство…
– Ты забываешь: он пришел к жене, – заметила Строева.
– Забываю и хочу забыть о том, что ты жена… такого плюгавого отродья… – брезгливо сказал Николай Герасимович.
Маргарита Николаевна тяжело вздохнула. Слезы показались на ее чудных глазах.
– Разве я виновата в этом? – прошептала она. Савин опомнился.
– Голубчик, Муся, прости меня, я тебя обидел… Я не хотел этого… Но когда я вспомнил его фигуру, вся злоба прилила к моему сердцу при одной мысли, что эта гадина могла сметь приблизиться к тебе… Не плачь, моя ненаглядная.
Он сел с ней рядом на диван, обнял ее и привлек к себе, покрывая ее руки и лицо нежными поцелуями.
– Не буду, не буду! – сквозь слезы улыбалась она.
– Забудем о нем.
– Он о себе напомнит.
– Не беспокойся, я сумею отделаться от него.
– А теперь все же предстоит скандал… суд.
– Пустяки… кончится ничем… говорю тебе.
Она вытерла слезы и скоро действительно развеселилась или, по крайней мере, приняла веселый вид.
На другой же день Николай Герасимович поехал к одному из лучших петербургских присяжных поверенных, которому и поручил дело.
– Надо будет несколько протянуть его, – заметил адвокат.
– Это как же?
– Очень просто… Я не являюсь на первое заседание, постановят заочное решение… Затем я подам отзыв, а в случае решения не в нашу пользу – апеллирую в съезде.
– Это уж как вы сами находите лучше… Только нельзя ли, чтобы ограничились штрафом.
– Постараюсь.
– Уж пожалуйста… За гонораром я не постою.
– Придется являться два раза, написать две бумаги, это вам будет стоить триста рублей.
– Прикажете сейчас?..
– Да, по обыкновению, за уголовные дела я беру вперед, в мировых учреждениях я собственно и не веду, только для вас.
– Благодарю вас.
Савин вынул бумажник, отделил из пачки денег три радужных и подал адвокату.
Тот небрежно бросил их на роскошный письменный стол и написав расписку и доверенность, передал их Николаю Герасимовичу.
– Доверенность засвидетельствуйте и оставьте у нотариуса, я заеду получить сам.
Адвокат назвал нотариуса.
Савин положил в карман бумаги и уехал.
Заехав по дороге к указанному нотариусу, он подписал доверенность, расписался в ее получении и оставил в конторе для выдачи поверенному.
Время шло.
Николай Герасимович и даже, как по крайней мере казалось, и Маргарита Николаевна позабыли об этом деле.
Он считал его пустяками и сумел убедить ее в этом.
Вскоре оказалось иное.
Через два месяца Савин получил от своего поверенного письмо, в котором тот уведомлял его, что по приговору мирового судьи, утвержденному съездом, он, Николай Герасимович, приговорен к двухмесячному аресту.
«Если вам угодно подать кассационную жалобу, то благоволите пожаловать ко мне для переговоров, так как принятые на себя мною, по нашему условию, обязательства окончены» – так заканчивалось письмо присяжного поверенного.
Савин, несмотря на то, что был поражен приговором, невольно улыбнулся.
– Каков гусь… Взял за два месяца ареста триста рублей и хочет сорвать еще.
Он не отвечал адвокату и на другой же день уехал с Маргаритой Николаевной из Петербурга в Харьков, отметившись выбывшими неизвестно куда.
Они отсутствовали в Петербурге около трех месяцев и вернулись, рассчитывая, что капитан Строев, потеряв их из виду, не будет настаивать на приведении приговора в исполнение.
Расчеты эти оказались неверны – капитан сторожил Савина, как ястреб добычу.