XII
По-приятельски
Руднево, как мы уже знаем, было прекрасное имение, живописно расположенное близ губернского города и железной дороги.
Николай Герасимович назначил сравнительно недорогую цену, а потому в покупателях недостатка не было.
В числе их была и княгиня Оболенская, которая, увидав Руднево, положительно влюбилась в него.
Ей и решил продать Савин имение за 85 000 рублей.
Дело было окончено в два слова.
Маргарите Николаевне Строевой, как юридической владелице имения, пришлось ехать в город совершать купчую крепость.
В это время в Рудневе снова гостили де Грене и Тонелли.
Они тоже поехали вместе с Савиным и Строевой в Тулу, чтобы оттуда прямо проехать в Москву.
Купчую совершили.
Княгиня уплатила все деньги сполна нотариусу, который передал их Маргарите Николаевне, как владелице проданного имения.
В тот же вечер княгиня Оболенская, де Грене и Тонелли собрались ехать в Москву.
– И я поеду с вами! – заявила Строева двум последним.
– Куда ты, Муся, поедешь? – возразил Николай Герасимович. – Нам необходимо еще окончить дела в Рудневе, распустить людей.
– Но, Котик, – так звала Маргарита Николаевна Савина в ласковые минуты, – ты можешь это сделать один, зачем мне трястись опять на лошадях столько верст туда и обратно… – заметила молодая женщина.
– Это правда, но в таком случае, я все-таки провожу тебя до Москвы, устрою тебя там и вернусь в Руднево.
– Лишняя потеря времени… – недовольным тоном сказала Строева. – Зачем это?
Но Савин боялся отпустить ее одну по железной дороге с такой крупной суммой денег и настоял на своем, несмотря на то, что видел, что ей это неприятно.
Почему? – он не задавал себе этого вопроса.
Из Тулы они выехали поездом, отходившим в час ночи и прибывавшим в Москву в восемь утра.
Княгиня и Маргарита Николаевна улеглись в дамском купе, Николай же Герасимович, де Грене и Тонелли в общем вагоне первого класса.
Сильно утомленный, разбитый и нравственно и физически за последние дни, Савин скоро заснул и проснулся лишь под Москвой, когда кондуктор пришел отбирать билеты.
Поезд уже миновал Люблино и подъезжал к Москве.
Приятели Николая Герасимовича давно бодрствовали, и он, поздоровавшись с ними, прошел проведать дам.
Но, к удивлению, в дамском купе он нашел одну княгиню Оболенскую.
– А где же Маргарита Николаевна? – спросил он.
– Не знаю… M-me Строева еще ночью перешла в другое купе.
Сердце Савина сжалось каким-то тяжелым предчувствием. Он бросился в другие вагоны, но, пройдя насквозь весь поезд, не нашел Строевой.
Она исчезла.
Де Грене и Тонелли казались также пораженными этим странным приключением.
– Она выходила на площадку, ее могли убить, ограбить и сбросить с поезда… – с волнением делал страшное предположение Николай Герасимович.
Француз и итальянец печально молчали, как бы подтверждая возможность высказанного Савиным.
Начались расспросы поездной прислуги, которые ничего не дали, и один лишь обер-кондуктор заявил, что видел пассажирку с моськой, гулявшую по платформе на станции Серпухов.
По приезде в Москву, Савин тотчас послал на все станции телеграммы.
Встревоженный до крайности, он направился в гостиницу «Славянский Базар», где всегда останавливался и где надеялся найти, быть может, телеграмму от Строевой, разъясняющую ее исчезновение.
Надежда была слабая – но была.
По приезде Николая Герасимовича в гостиницу она разрушилась: никакой телеграммы на его имя получено не было.
Мысли Савина окончательно спутались.
Предположение об убийстве и грабеже, сделанное им сгоряча, он откинул, так как труп был бы несомненно найден на полотне железной дороги, о чем было бы известно; оставалось предположить, что Маргарита Николаевна по собственному желанию вышла на станции Серпухов, решив не ехать в Москву.
– Куда же она поехала?
Вот вопрос, который Николай Герасимович стал обсуждать и один, и с заходящим к нему в номер де Грене.
– Не вернулась ли она обратно в Руднево? – сделал он предположение.
– С какой стати, что ей там делать? – заметил де Грене.
– Но куда же она могла деваться?
– Скорее всего она удрала к матери, в Кишинев…
– А, пожалуй, ты прав! – воскликнул Савин. – Она мне, действительно, не раз говорила, что хочет съездить к матери… Но зачем ей было уезжать так… Это с ее стороны поступок… – Николай Герасимович не находил слова, – некрасивый.
– Да, странный… – протянул француз. – Может быть она боялась, что ты ее не отпустишь.
– Пустяки, я сам собирался с нею.
– Вот это-то она, быть может, и нашла неудобным.
По уходе де Грене – это было утром, Савин тотчас же написал остававшемуся в Рудневе Петру, чтобы он рассчитал людей, забрал некоторые вещи из усадьбы и ехал в Москву, где и дожидался бы его в «Славянском Базаре», так как он, Савин, уезжает в Кишинев, куда, по его предположению, уехала Маргарита Николаевна, но оставляет номер за собою.
В письмо Николай Герасимович вложил двести рублей, более чем достаточную сумму для расчета в Рудневе, и отправил письмо на почту, а сам с первым же отходящим поездом уехал по Курской железной дороге.
На всех станциях он расспрашивал, не видал ли кто даму с собачкой.
До Орла никто ему не дал никаких сведений, но на станции Орел Савину сообщили, что с предыдущим почтовым поездом проехала какая-то дама с собачкой, вполне подходящая к его описанию. В Киеве, по добытым им сведениям, дама с собачкой сошла.
Николай Герасимович стал искать ее по городу и наконец на второй день нашел, – дама оказалась, хотя молоденькая и хорошенькая, но ему совершенно незнакомая.
Он хотел уж ехать дальше, как получил телеграмму от Петра о том, что Строева в Москве.
Савин тотчас же вернулся обратно в Белокаменную.
– Где ты видел ее? – спросил он Петра.
– Я встретил их ехавшими в карете с господином де Грене.
Николай Герасимович немедленно отправился к французу, жившему на Тверской, в гостинице Шевалдева.
– Муся в Москве!.. – воскликнул он, входя к номер.
Де Грене на минуту смутился, но тотчас оправился.
– Маргарита Николаевна Строева в Москве.
– Где она?
– Этого я не могу тебе сказать…
– Почему, что за новости? – вспыхнул Савин.
– А потому, что она этого не желает… Она на тебя за что-то очень сердится и совершенно не хочет тебя видеть.
– Но ради Бога, устрой мне свидание с ней, умоляю тебя, – торопливо заговорил уже совершенно упавшим голосом Николай Герасимович.
– Хорошо, я постараюсь, завтра утром дам тебе ответ.
На этом приятели и расстались.
Савин уехал к себе и до самого утра был в неописанной тревоге. Чуть ли не с самого рассвета он прислушивался, не раздаются ли по коридору знакомые шаги де Грене.
Наконец в двенадцатом часу француз явился.
– Ну что, устроил?.. – бросился к нему навстречу Николай Герасимович.
– Маргарита Николаевна согласна.
– Благодарю тебя!..
– Погоди, погоди, есть условия.
– Какие?
– Свидание должно произойти не у тебя, а у нас.
– Где же?
– У Тонелли…
– Хорошо…
– Кроме того, ты должен дать честное слово, что не будешь горячиться и преследовать ее после свидания, если оно не приведет к желанному результату и если она не пожелает к тебе вернуться… Вот все ее условия.
– Хорошо, согласен и на это… Даю слово… Но когда же? – сказал Савин.
– Сегодня, в два часа…
Де Грене уехал.
В назначенный час Николай Герасимович звонил у парадной двери деревянного домика-особняка на Малой Никитской, против церкви Старого Вознесения, где жил Тонелли.
Дверь ему отворил какой-то горбун, а сам итальянец встретил его в передней с распростертыми объятиями, с массой любезностей на своем родном языке.
Его уже предупредил де Грене о визите Савина и о назначенном у него свидании с Маргаритой Николаевной.
Вскоре приехала и Строева в сопровождении француза.
Николай Герасимович бросился было к ней.
– Муся, дорогая Муся… – стал ловить он ее руки. Та отстранила его.
– Нам нужно сперва серьезно объясниться, – холодно сказала она. – Я приехала только для этого, а не для нежностей.
– Скажи же мне, за что ты так безжалостно со мной поступаешь?
– А стоите ли вы, чтобы с вами поступали иначе… Живя со мной, вы имели любовницу в Серединском, куда перевезли ее из Руднева, вашу ключницу Настю… Вы в последний раз ездили туда не для межевания… Межевание было – один предлог… Вы ездили к ней, и так, видимо, увлеклись любовью, что не доглядели за домом, и он сгорел.
Савин побледнел.
Это произошло, главным образом, не от обрушившегося на его голову обвинения, а от появившегося внезапно перед ним образа несчастной Насти. Он вдруг снова вспомнил свою встречу с нею в саду. Ее безумный взгляд, казалось, горел перед ним. Затем ему на память пришло письмо, где подробно описывалась ужасная обстановка самоубийства несчастной девушки.
Он молчал.
– Видите, вы даже не защищаетесь… – заговорила, выждав несколько минут, Строева, – вы, надеюсь, понимаете теперь причину, по которой я решилась вас бросить, я все смогу простить, но не измену, я сумею отомстить за себя, вы увлекли меня, вы испортили мне репутацию порядочной женщины, и изменяете… Я вам этого никогда не прощу…
– Но… – начал было Николай Герасимович.
– Без всяких но… – прервала его Строева. – Что вы можете сказать мне? Что вы меня любите? Ха, ха, ха… Я вам скажу, что вы меня даже не любите… Не потому, что вы мне изменяли… Мужчины уж такой подлый народ, они могут изменять и любимой женщине… Они оправдывают это пылкостью своей натуры, жаждою новизны… Пусть так. Есть другие доказательства, кроме вашей измены, что вы не любите меня… Если бы вы любили меня серьезно, вы не оставили бы меня в таком двусмысленном положении, в каком я была до сих пор, вы хлопотали бы о разводе и женились бы на мне… Но вы… вы меняли женщин, как перчатки, вы спокойно ломали им жизнь, как разонравившимся игрушкам… Я не хочу быть этой игрушкой…
– Но кто сказал тебе все это, кто научил тебя так действовать?.. – с невероятною болью в голосе прервал ее Савин.
Она смешалась, видимо, инстинктивно взглянула на де Грене и Тонелли.
– Я узнала все сама, никто не учил меня, – быстро оправившись, сказала она.
Но для Николая Герасимовича было достаточно этого ее беглого взгляда на обоих приятелей, которые к тому же оба тоже смутились.
Он понял все, он тотчас догадался, кому он обязан этой разыгравшейся историей. Это они с ним поступили так «по-приятельски».
Но по этой догадке, в которой он был однако совершенно уверен, он не мог бросить им в глаза обвинения и только посмотрел на обоих презрительным взглядом и горько улыбнулся.
– Но я все же люблю тебя, Муся! – воскликнул он, обращаясь к Строевой.
– Докажите…
– Чем?
– Я обсудила все и решила простить вам измену только тогда, когда вы докажете мне вашу любовь.
– Но я спрашиваю, чем и как?..
– Начинайте хлопотать о моем разводе и дайте мне слово жениться на мне…
Савин несколько минут молчал.
По его лицу было видно, что в нем происходила тяжелая внутренняя борьба.
Маргарита Николаевна глядела на него выжидательно-вызывающим взглядом.
– Этого я не могу, – наконец сказал он, – вы знаете, что я враг брака, а это будет не только брак, но брак насильственный.
– Тогда прощайте… – холодно произнесла Строева.
– Прощайте…
Николай Герасимович сделал всем общий поклон и вышел. С разбитым сердцем он вернулся домой, в гостиницу.
XIII
По закону
Прошла неделя.
Савин несколько оправился от поразившего его удара и решил привести в порядок свои денежные дела и уехать за границу.
Свободная любовь, видимо, и на отечественной почве культивировалась плохо.
Переговорить о деньгах, полученных Строевой за фиктивно проданное ей им, Савиным, Руднево, он поручил своему поверенному господину Бильбасову.
При отъезде из Тулы, считая свою жизнь нераздельной с жизнью его «ненаглядной Муси», Николай Герасимович находил безразличным, хранятся ли деньги, отданные за Руднево княгиней Оболенской, у него в кармане или же в бауле Маргариты Николаевны.
Горе, причиненное сперва странным исчезновением молодой женщины из железнодорожного поезда, а затем объяснением с ней и разрывом, вышибло совершенно из его памяти денежный вопрос.
Самому производить расчеты с недавно близкой ему женщиной он считал положительно невозможным, – это претило его чувству идеалиста.
– Пусть все это устроит третье лицо – поверенный, – решил он и поехал к Бильбасову.
Тот охотно взял на себя это поручение.
– Я ничего не имею против беседы с красивою женщиной, я знаю, что у вас есть вкус, – улыбаясь, сказал он Савину. – Но только едва ли что-нибудь из этого выйдет…
– То есть как, едва ли выйдет?.. Она вам передаст деньги… Больше мне ничего и не надо.
– Чего же больше желать… – расхохотался адвокат. – Только вот в этом-то я сильно сомневаюсь.
– В чем это?
– Да в том, чтобы она отдала деньги.
– Что вы, это не такая женщина.
– Все женщины, батенька, одинаковы. И от того, что попадает в их цепкие ручки… наш ли брат… драгоценности ли, деньги ли, они не очень-то любят отказываться и возвращать.
– Однако от меня она отказалась… – с деланным смехом заметил Николай Герасимович.
– Взяв выкуп в довольно кругленькой сумме.
– У вас ужасный взгляд на людей… и особенно на женщин, я знаю его и потому спокоен… Я знаю и Му… Маргариту Николаевну, – поправился Савин. – На этот раз вы ошибаетесь…
– Увидим, – усмехнулся Бильбасов. – Ждать недолго, я заеду к ней сегодня же.
– А вечером завернете ко мне.
– Хорошо…
На этом поверенный и доверитель расстались. Аккуратный делец в тот же вечер был у Савина в номере «Славянского Базара».
– Видели? – встретил его Николай Герасимович.
– Видел… – с ударением произнес адвокат, опускаясь в кресло у преддиванного стола.
– Что же?
– Обворожительна, прелестна и умна…
– Я говорил вам.
– Умна, потому что приняла меня строго и в конце концов чуть-чуть не выгнала.
– То есть, как чуть-чуть не выгнала? – упавшим голосом произнес Савин.
– Но я не обиделся… Она умна и прелестна… Я доволен беседой с ней… Приятно хоть поглядеть и поговорить. Когда эти хорошенькие женщины сердятся, они делаются, по-моему, еще лучше… Я обыкновенно их нарочно сержу.
– Вы все шутите, в чем же дело?
– А в том, милейший Николай Герасимович, что вам придется в ваш расход вписать восемьдесят пять тысяч, а на приход – свободу… Мне кажется, вы не в убытке… – улыбнулся Бильбасов.
– Она отказалась отдать деньги? – с тревогой в голосе воскликнул Савин.
– А вы как думали… Она была бы величайшей дурой, если бы отказалась добровольно от такого капитала.
– Но это не честно!
– Это проступок – самоуправство… Но в данном случае даже ненаказуемый, по закону она права… Это нравственное самоуправство… Она считает, что деньги принадлежат ей по праву… Это – гонорар… – продолжал смеяться адвокат, не замечая, что Николай Герасимович был бледен, как полотно.
– Расскажите все по порядку, – почти простонал он.
– Но что с вами? – обратил наконец на состояние Савина свое внимание Бильбасов. – На вас лица нет… Неужели вам так жалко этих денег?
– Не то, не то… – замахал руками Николай Герасимович. – Мне жалко мое растраченное чувство на… продажную женщину.
– Гм… продажная… Ну, знаете, это все зависит от цены, почти сто тысяч… это уж не продажность… Впрочем, вы идеалист.
– Не надо об этом… – взмолился Савин, – расскажите, что же она говорила вам?
– Барынька приняла меня очень строго… Когда же я ей объяснил дело, по которому приехал, строгость ее еще более увеличилась… «Я не понимаю, – сказала она, – и крайне удивлена, по какому праву господин Савин требует от меня деньги за проданное мной княгине Оболенской мое имение…» Слово «мое» она сильно подчеркнула. «Руднево, – продолжала она, – продал господин Савин мне по купчей крепости и потому его требование о возврате принадлежащих будто бы ему денег мне кажется просто странным».
Бильбасов остановился.
– Вот как… – уронил Николай Герасимович.
– Кроме того, она меня просила вас предупредить, что если вы ее будете беспокоить и требовать эти деньги, то она будет вынуждена обратиться за защитой к высшей администрации и что господин де Грене ей в этом поможет… Вот и все.
– Вы действительно правы, она такая же, как все! – воскликнул Савин.
Как в тумане сделал Николай Герасимович на другой день в Москве последние распоряжения по имениям и по переводу сумм на заграничных банкиров и с вечерним поездом уехал за границу.
Тяжесть головы не проходила.
Он не помнил, как он доехал до Вены, и очнулся лишь после четырехмесячного пребывания в этом городе, в психиатрической лечебнице.
Сильная натура Савина восторжествовала над болезнью – он стал поправляться и вскоре вышел из лечебницы.
Лечившие его доктора посоветовали для окончательного поправления здоровья ехать на юг.
Следуя их советам, он отправился в Ниццу.
На дворе стоял январь 1885 года.
С Савиным был неразлучно его верный Петр, ходивший за ним, как нянька, во все время его болезни, и теперь, хотя опасность миновала, ему еще часто приходилось утешать и уговаривать своего барина.
Сердце Николая Герасимовича все еще болело, нервы были страшно расстроены, и глубокая рана, нанесенная любимой женщиной, не заживала.
При этом он узнал, что и она несчастна.
Он имел эти сведения из писем своего поверенного Бильбасова, не на шутку заинтересовавшегося Маргаритой Николаевной, и, наконец, получил покаянное письмо от самой Строевой.
Картина участия во всей минувшей и так сильно отразившейся на его здоровье истории его приятелей, де Грене и Тонелли, о которой он догадывался, выяснилась вполне из этих писем.
Выяснилась и цель, ради которой они действовали.
Оказалось, что во время отсутствия Савина и особенно во время последней поездки в Серединское, оба друга старались всячески разочаровать в нем Маргариту Николаевну, действуя на ее слабую струнку – ревность. Де Грене начал с того, что стал ей рассказывать все похождения Николая Герасимовича за границей и жизнь в Париже. Затем стал выражать свое сожаление, что она живет с таким легкомысленным человеком, как Савин, который способен ее бросить из-за первой встречной юбки. Шепнул он даже, что поездка в Серединское не деловая, и передал ей все, что знал о ключнице Насте. При этом он счел долгом посоветовать ей обеспечить себя в материальном отношении, поздравляя ее с тем, что она уже сумела прибрать к рукам Руднево. «Это единственный способ прибрать Савина к рукам и даже заставить его жениться», – заметил де Грене. Он выразил, кроме того, удивление, как она не заставила Николая Герасимовича до сих пор устроить развод с ее мужем и жениться на ней, в чем даже предложил ей свою активную помощь.
Тонелли, со своей стороны, советовал Руднево продать, а деньги поместить в выгодное предприятие на ее имя, что вполне-де гарантирует ее от всяких случайностей и легкомыслия ее друга.
Вообще, они сумели так искусно подвести свои сети, что убедили Строеву действовать в для приведения в исполнение составленного ими плана.
Выход ее в Серпухове во время сна Николая Герасимовича был сделан также по их совету. Со следующим поездом она была уже в Москве.
Но эти махинации подлых людей были только прелюдиями к еще более грязному плану, жертвой которого была намечена Маргарита Николаевна. Де Грене так сумел подделаться к ней, что она ему безусловно верила и считала его своим лучшим, преданным другом. После отъезда Савина за границу, она подпала совершенно под его власть, он давал ей советы во всех, а главное в денежных делах. Неопытная женщина слушала его и действовала по его указаниям и в конце концов де Грене ее совершенно обобрал, вероятно, не забыв бросить крохи и старьевщику Тонелли.
Все это откровенно рассказала в письме Маргарита Николаевна Строева, умоляя Савина простить ее и уведомляя, что она сошлась со своим мужем и они живут в Киеве на проценты с его неприкосновенного капитала.
«Это первый человек, которого я сделала несчастным и больным, – оканчивала она свое письмо, – он до сих пор безумно любит меня, и я постараюсь лаской и уходом за ним хотя несколько искупить мою вину перед многими и, главное, перед вами».
Николай Герасимович ответил ей прочувствованным письмом, в котором сообщил ей, что давно все ей простил и желал ей счастья и, главное, душевного покоя.
Хандра Николая Герасимовича продолжалась.
В первое время его приезда в Ниццу он нигде не бывал и ничем, казалось, не интересовался.
Лечивший его доктор Гуаран часто журил его за его нелюдимость и уговаривал не думать о прошедшем, а стараться развлечься настоящим.
Благодаря этим советам и увещаниям, Савин начал появляться в обществе, посещать театр и Монте-Карло с его знаменитым «Казино» – этим царством рулеток.
Монте-Карло, как известно, находится в двадцати верстах от Ниццы по железной дороге.
«Heureux au jeu, malhereux en amour» (счастлив в игре, несчастлив в любви), – говорит французская пословица.
Она всецело оправдалась на Савине.
Ему страшно везло, и он выигрывал почти ежедневно по десяти, по пятнадцати тысяч франков.
С радостью он бы отдал все эти выигрыши, лишь бы не подходить под эту пословицу и быть счастливым в любви.
Но судьба пока что сулила иначе.
Николай Герасимович продолжал выигрывать крупные куши, и это счастье доставило ему в Монте-Карло и в Ницце громкую известность, его стали звать «счастливый русский».
Но этот «счастливый» не был счастлив, хотя огромные выигрыши подействовали на него благотворно.
Он как будто протрезвился, мысли его перешли от прошедшего к настоящему; образ жизни его изменился: он стал жить на широкую ногу, соря деньгами и доставляя себе всевозможные удовольствия. Он купил лошадей, выписал из Парижа великолепные экипажи, давал обеды и бывал везде.
Делать все это он мог легко на выигрыш в более полумиллиона.