XIV
Утешительница
В начале марта герцог де Помар давал вечер на своей прелестной вилле близ Ниццы.
Торжество это было в честь одной из звезд парижского полусвета, актрисы Palais Royal, Бланш Берту, за которой герцог ухаживал.
Все актрисы и кокотки высшего полета, жившие в Ницце, были на этом празднике, что придавало, конечно, ему много веселья и оживления.
Николай Герасимович, приглашенный также на этот вечер, знал всех этих милых грешниц, бывавших почти ежедневно в Монте-Карло, а со многими был знаком с Парижа.
Одна только из присутствовавших была ему совершенно неизвестна.
Это была очень хорошенькая, высокая, стройная блондинка, поразившая Савина своею типичною красотою и замечательным сходством с королевой Марией-Антуанеттой.
Приличные манеры и туалет резко выделяли ее среди других присутствовавших дам.
Николай Герасимович узнал, что ее зовут Мадлен де Межен и что она недавно приехала в Ниццу с венским банкиром Кенигсвартером и проведет здесь весь сезон.
Поразительное сходство m-lle Межен с несчастной красавицей-королевой очень сильно заинтересовало его, и он попросил герцога представить его m-lle Межен.
Знакомя Савина с ней, герцог, между прочим, сказал:
– Представляю вам несчастного счастливца.
– Что это значит? – вопросительно взглянула она на представлявшего.
– Он на днях выиграл более полумиллиона и все-таки скучает и не считает себя счастливым, – сказал герцог и поспешил на зов Бланш Берту.
– Я вас вполне понимаю, – сказала Мадлен Николаю Герасимовичу, – не в одних деньгах счастье.
Вечер прошел очень весело для всех и даже для Савина, который все время проболтал с новой знакомой, заставившей на время забыть его горе.
Он узнал от нее, что она приехала в Ниццу недавно и думает прожить месяца два, что барон ее уезжает через несколько дней.
Она даже позволила Николаю Герасимовичу к ней приехать после его отъезда.
Он не замедлил воспользоваться этим приглашением и пять дней спустя уже сидел у очаровательной Мадлен в роскошных апартаментах, занимаемых ею в «Hotel des Anglais».
Разговор коснулся между прочим фразы герцога Помара, сказанной им при представлении Савина: «несчастный счастливец».
– Объясните мне подробнее, что это значит и почему вы, независимый, молодой, богатый человек, чувствуете себя несчастным… Вы влюблены?
– Теперь на дороге к этому… – отвечал Николай Герасимович.
– Нет, не шутя, расскажите мне, если можете и желаете, что вас довело до такого состояния… Мне это очень интересно.
Савин без долгих предисловий рассказал ей о своих сердечных страданиях и разбитой жизни.
Что-то тянуло его на откровенность, и он выложил все, что тяготило в последнее время его измученную душу.
– Как определить вам мое настоящее состояние духа, этот индиферентизм ко всему в жизни и паралич страстей, еще так недавно во мне кипевших ключом.
– Это интересно, это очень интересно, – воскликнула Мадлен, – мне еще ни разу не приходилось встречаться с человеком, обладающим такою впечатлительною и романическою натурой, как вы… Но это ваше состояние ненормально и нуждается в серьезном лечении… Хотите, я вас вылечу!.. – с очаровательной улыбкой добавила она.
– Вы меня сделаете счастливым, – ответил Николай Герасимович, пожирая ее глазами, в которых начали вновь загораться огоньки потухшей было страсти.
Лечение началось, и то, что не удалось врачам и науке, удалось вполне хорошенькой женщине.
Неделю спустя после его первого визита к Мадлен, Савин был здоров и влюблен.
Страшная меланхолия, так мучившая его до сих пор, сразу исчезла.
Он уже не видал перед собою открытой пропасти – над ним разверзлось небо.
Необыкновенно легкое, уносящее вверх чувство овладело им настолько, что он просто не сознавал тяжести своего тела.
Точно с момента знакомства с Мадлен у него выросли крылья.
С каждым днем любовь его росла: Мадлен стала для него необходима.
С развитием этого, охватывавшего его все более и более чувства, ему сделалась противна его прошлая жизнь, и ему казалось, что прелесть жизни началась с той минуты, когда он впервые увидал светлый, чистый образ Мадлен де Межен.
Последняя была на самом деле удивительно хороша.
С замечательно правильными и живыми чертами лица, с тонкой, изящной и гибкой талией, блондинка с роскошными золотистыми волосами, она обладала истинно царственной грацией сирены.
Ее большие голубые глаза, то глубокие, то веселые, то задумчивые, открывавшие душу, не знакомую с расчетами, были обворожительны.
В жалком разбитом существовании Николая Герасимовича Мадлен явилась якорем спасения.
Точно в комнате, наполненной удушливым дымом, открыли окно, и струя свежего воздуха очистила атмосферу и тем спасла задыхавшегося.
Он чувствовал снова силы, которые как будто проснулись после долгого сна, а с силами вернулась и разгорелась в нем страсть.
Эта страсть, неукротимая и жгучая, бушевала в его крови и рвалась наружу.
Он не мог больше сдерживаться и владеть собою и должен был высказаться.
Он с радостью стал замечать, что с каждым днем Мадлен относилась к нему с все большей симпатией, без всякого принуждения, как добрый товарищ, он читал даже в ее глазах, что она понимает его чувства к ней и разделяет их.
Вернувшись как-то раз из Монте-Карло, куда он ездил с целой компанией, Савин проводил Мадлен де Межен домой.
Около отеля она попросила его зайти к ней.
Он вошел, и они вдвоем уселись на балконе и стали мило беседовать.
Был один из тех чудных мартовских вечеров, какие бывают только на юге.
Теплый полный влаги ветер дул с моря. Луна мягко освещала темную гладь его, слившуюся на горизонте с небом, усеянным яркими звездами.
Дневной шум города стих.
Им обоим было легко и весело в этот вечер, и они болтали без умолку.
– А леченье мое действует… – очаровательно улыбнувшись, заметила между прочим Мадлен.
– Да, леченье ваше сделало чудеса, – отвечал Николай Герасимович, – я снова переродился и сделался опять прежним… Но это излечение пробудило во мне прежнюю страсть… Ах, если бы вы знали, Мадлен, каково скрывать такую бурю в сердце, которую скрываю я… Порой я теряю власть над собой – она рвется наружу… Знаете ли вы это… Понимаете ли вы меня?
Она склонила голову на бок и посмотрела на него тем особенным взглядом, в котором таилась какая-то загадка. Что выражал этот взгляд? Радость или только торжество одержанной победы?
Под обаянием взгляда он бросился к ее ногам.
Мог ли он поступить иначе – она была очаровательна.
Он схватил ее маленькую нежную ручку и прижал ее к своим горячим губам.
– Я люблю вас, Мадлен! Люблю безумно, страстно и жить без вас не в состоянии! Вы вылечили меня. Вы оживили во мне умирающие страсти и, оживив их, не должны их убивать. Умоляю вас, скажите мне, любите ли вы меня?
Молча она наклонилась к нему.
Их губы слились в горячем поцелуе.
Мы пугаемся иногда немедленного исполнения желания, считаемого почему-либо невозможным или преждевременным.
И Савин, под влиянием своего неописуемого счастья, стоя на коленях у ног Мадлен, покрывая поцелуями ее руки и платье, чувствовал среди своего блаженства смутную тоску и страх.
На следующий день Мадлен написала своему банкиру, чтобы он не рассчитывал на ее возвращение в Вену, так как она любит другого и любима им.
Ей было только девятнадцать лет.
Она происходила из очень хорошей французской дворянской семьи. Ее мать умерла, когда Мадлен была еще ребенком, отец же ее был убит в франко-прусскую войну, командуя полком при защите Парижа.
Воспитание она получила в Sacre-Coeur, откуда вышла по окончании курса, семнадцати лет, и поселилась у своего опекуна господина д'Обольи, друга и боевого товарища ее отца, который любил ее, как родную дочь.
Но недолго пришлось ей жить у ее благодетеля.
Граф д'Обольи вскоре скоропостижно умер, оставив молодую и неопытную девушку совершенно одну.
Не имея никого: ни родственников, ни близких друзей в Париже, ей пришлось с семнадцати лет жить совершенно самостоятельно одной, что, конечно, опасно для хорошенькой и молоденькой девушки, особенно в современном Вавилоне.
Вскоре она познакомилась у одной из своих институтских подруг с молодым человеком Жоржем Дюпоном, который стал за ней ухаживать и наконец сделал предложение. Согласившись выйти за него замуж, Мадлен стала, как жениха, принимать его у себя, но эти визиты окончились не свадьбой… И вскоре Жорж Дюпон исчез.
После этого рокового шага жизнь в Париже сделалась для Мадлен невыносимой. Она уехала в Швейцарию, где встретилась с бароном Кенигсватером и сошлась с ним.
Это было за год до знакомства с Савиным.
В упоении счастья Николай Герасимович, конечно, забыл и думать об игре и перестал ездить в Монте-Карло.
Да и в Ницце у него было очень много дел: он купил виллу, куда и перевез жить Мадлен.
Это была прелестная маленькая вилла на берегу моря, по дороге в Ville Franche, окруженная роскошным садом из апельсиновых и пальмовых деревьев.
В главное здание переехала Мадлен, а Савин устроился в небольшом павильоне, находившемся в глубине сада, куда перебрался и Петр с вещами барина.
Устроившись и роскошно отделав новое жилище, Мадлен и Савин справили новоселье.
Мадлен пригласила всех друзей и знакомых, а также некоторых дам высшего полусвета.
Вечер очень удался.
Ужин с икрой, рябчиками и огромными стерлядями, выписанными Николаем Герасимовичем из России, произвел положительный фурор.
На другой день все ниццские газеты были переполнены описанием прелестного вечера у Мадлен де Межен, биографиями русских стерлядей-гигантов, выписанных в Ниццу с берегов Волги всем известным русским барином господином Савиным.
Большую сенсацию произвело на этом вечере поднесение Николаем Герасимовичем всем присутствовавшим дамам сувениров в память новоселья.
Эти сувениры состояли из ценных порт-боннеров.
Его милой хозяйке он поднес бриллиантовое колье, за которое заплатил пятьдесят тысяч франков.
Мадлен была в восторге, и Савин радовался еще больше, видя ее радость.
Начался медовый месяц влюбленных.
Николай Герасимович боготворил Мадлен, и та отвечала ему взаимным обожанием.
Казалось, что после многолетнего плавания по бурному житейскому морю, Савин наконец обрел себе тихую пристань, сулившую ему вечное счастье.
После праздника, особенно первое время, Савин и Мадлен вели замкнутую жизнь. Изредка, впрочем, они ездили в Монте-Карло.
Мадлен любила играть в рулетку, но не умела.
Николай Герасимович учил ее.
Время летело.
XV
Дуэль
Как-то раз Мадлен и Савин были в казино в Монте-Карло.
Она сидела и играла, а он, стоя за ее спиной, наблюдал за ее игрой и давал советы.
Мадлен поставила золотой на 26, и номер этот вышел, но не успела она взять еще отсчитанные крупье тридцать шесть золотых, как к этим деньгам протянул руку какой-то стоящий сзади господин.
– Позвольте, – заметила Мадлен, – это деньги мои, так как я поставила золотой на 26.
– Нет, это поставил я, и если я говорю, то мне должны поверить скорее, нежели какой-нибудь кокотке! – горячился господин, произнося эту фразу с сильным итальянским акцентом.
Молодая женщина побледнела, на глазах ее показались слезы. Савин вспыхнул.
Он сам видел, как Мадлен поставила золотой на 26, а выражение этого нахала он не мог оставить без внимания.
– Эта дама со мной, милостивый государь, а потому прошу вас быть поосторожнее в выражениях. – заметил ему Николай Герасимович.
– Мне какое дело с кем она, я вижу птицу по полету и имею право называть кокотку кокоткой.
Не успел он договорить этой фразы, как Савин размахнулся и дал ему увесистую пощечину.
Получивший удар итальянец схватился за щеку и, что-то ворча на своем языке, выбежал из залы.
Николай Герасимович, успокоив Мадлен, просил ее продолжать игру.
Не прошло и часа, как вдруг в залу вбежал побитый итальянец и, подойдя к Савину шага на три, выхватил револьвер и выстрелил в него.
– Вот как мстят итальянцы за оскорбление! – воскликнул он при этом.
Итальянец, однако, промахнулся, и пуля задела лишь рукав сюртука Николая Герасимовича.
Произошел скандал, итальянца схватили, увели в контору, а оттуда с двумя жандармами отправили на границу Италии.
В княжестве Монако не любят скандалов и возбуждения уголовных преследований, предпочитая немедленное выпроваживание виновного на границу княжества, что очень удобно, так как границы Франции и Италии находятся в нескольких стах шагах, от Монте-Карло.
Таким-то образом поступили и с покушавшимся на жизнь Савина итальянцем.
В тот же вечер, в то время, когда Савин, Мадлен, Деперьер и граф де Ренес обедали в «Hotel de Paris», лакей подал Николаю Герасимовичу две визитных карточки, графа Лардерель и Монтальфи.
– Эти господа просят вас выйти в соседнюю комнату по очень важному делу… – добавил лакей.
Савин вышел к ожидавшим его незнакомцам. Они объяснили, что приехали от имени господина Карлони, которого он сегодня оскорбил в казино, вызвать его на дуэль.
– Этот вызов мне кажется очень странным… – произнес Николай Герасимович, – господин Карлони покушался на мою жизнь, а таких людей во всех странах мира называют убийцами и предают в руки правосудия, но не дают им удовлетворения чести.
– Если вы отказываетесь драться с моим приятелем, посягавшим, как вы говорите, на вашу жизнь, то надеюсь не откажетесь драться со мной, так как я считаю ваш отказ для меня личным оскорблением… – сказал граф Лардерель.
– Я буду ожидать ваших секундантов у себя в Ницце завтра утром… – с поклоном ответил Савин.
Прибывшие удалились.
Вернувшись к столу, Николай Герасимович передал о случившемся Деперьеру и графу де Ренес, прося их быть его секундантами и приехать утром к нему для переговоров с секундантами графа Лардерель.
На следующий день, в одиннадцать часов утра, Петр доложил Савину, что его желают видеть по известному ему делу граф Диджирини и маркиз Кассати.
Это и были секунданты графа Лардерель, приехавшие для переговоров с секундантами Николая Герасимовича.
Приняв их, согласно правилам дуэли, сухо, но вежливо, Николай Герасимович представил их уже сидевшим в его кабинете Деперьеру и графу де Ренес и затем оставил их для переговоров с глазу на глаз.
Спустя некоторое время, Деперьер и де Ренес пришли сказать Савину, что между ними все условлено, что драться назначено завтра утром на шпагах, и местом поединка выбрана франко-итальянская граница близ Ментона.
На другой день рано утром, с первым отходящим поездом, Савин со своими секундантами и доктором Гуараном выехали в Ментон. Приехав туда, они взяли экипаж и поехали к назначенному месту.
Местом поединка была выбрана глухая местность, у самого берега моря, в полуверсте от проезжей дороги, так что туда приходилось идти пешком по узкой горной тропинке.
Прибыв на место, они застали уже там графа Лардерель с его секундантами.
Противники и их секунданты вежливо раскланялись друг с другом, и последние тотчас же принялись за исполнение своих обязанностей.
Разыскав ровное удобное место для боя, они бросили жребий, на чьих шпагах драться, так как секунданты обеих сторон привезли свои шпаги.
Жребий достался графу Лардерель.
Затем Савин и граф сняли сюртуки и взяли из рук секундантов шпаги.
Отсалютовав последним, как это в обычае, они скрестили шпаги и начали бой.
Граф Лардерель дрался хорошо, но был слишком горяч, так что после нескольких пасов ослабел.
Его удары легко отпарировал Николай Герасимович и наконец ловким наступательным ударом ранил графа.
Шпага Савина попала ему в левую сторону груди, скользнула по ребрам и нанесла только легкую рану.
Секунданты прекратили бой, считая честь достаточно удовлетворенной.
Николай Герасимович и граф Лардерель подали друг другу руки.
Доктор Гуаран сделал графу перевязку.
Вернувшись домой, Савин застал Мадлен у ворот виллы, ожидавшую его с нетерпением и тревогой.
Увидав Николая Герасимовича целым и невредимым, она с неподдельным восторгом бросилась ему на шею.
После этой дуэли любовь к нему молодой женщины стала безгранична – она не знала, чем его отблагодарить за его отношение к ней, за то, что он, защищая ее, два раза рисковал своей жизнью.
В Ницце дуэль Савина наделала немало шуму. Все местные газеты были переполнены подробностями о ней. При этом все газеты были на стороне Николая Герасимовича, находя, что он не мог иначе поступить и прекрасно сделал, что проучил нахала-итальянца, то есть Карлони.
«Быть невежливым с женщиной – это в итальянских нравах, – писали в „Petit Nièois“, – во Франции женщина пользуется уважением и защитой, так что поведение русского офицера господина Савина очень похвально и вполне в рыцарском французском духе».
Таким образом, Николай Герасимович получал все большую и большую известность, о нем то и дело говорили в салонах и газетах.
Ранее, об удивительном счастье в игре и огромном выигрыше, затем о счастье в любви, о его роскошной жизни, громадных тратах, стерлядях, сувенирах и бриллиантовом колье и, наконец, о счастливом случае в казино с убийцей-итальянцем и исходе его дуэли с графом Лардерель, считавшимся одним из лучших бойцов на шпагах в Ницце.
Он сделался «Phowt du jour», как говорят французы, то есть героем дня.
Жизнь текла как по маслу, все улыбалось Савину, но «tout passe, tout casse, tout lasse» – говорит французская пословица, значащая в переводе на русский: «все изменчиво и переменчиво».
Она оправдалась и на Николае Герасимовиче.
Началось со счастья в игре, которое ему изменило – оно как будто отвернулось от него с того момента, как он стал счастлив в любви.
Проигравшись в Монте-Карло, Савин захотел отыграться в клубах и просиживал в них за баккара по целым ночам, но вместо отыгрыша все проигрывал и проигрывал.
Каждый день он был в проигрыше на более или менее крупные суммы.
Мадлен, желая ему помочь отыграться, почти каждый день проигрывалась в рулетку.
Кончилось тем, что они проиграли все выигранные деньги, да своих еще тысяч полтораста франков.
Для поддержки роскошной жизни, в которую Николай Герасимович втянулся с тех пор, как жил с Мадлен, ему пришлось войти в долги и решиться продать даже одно из имений в России. Он надеялся на эти деньги отыграться и снова поправить свои дела.
Проигравшийся человек похож на утопающего – он хватается за все, надеясь спастись, то есть отыграться. Ему не кажется, что новая игра уносит его еще дальше в пучину, напротив, он видит только в ней одной свое спасения, его тянет к ней и у него нет возможности удержаться от притягательной силы, влекущей его к игорному столу.
Проигравшийся игрок готов отдать все, пожертвовать всем, лишь бы иметь деньги, а с ними возможность снова играть.
Проигравшись, он обратился к монакским и ниццким ростовщикам и вскоре попал в их цепкие лапы.
Главные из них были: Сонне, Лежестю, Галль и Берте.
Они ежедневно бывали в Монте-Карло и их можно было всегда найти в café de Paris, где они заседали в ожидании проигравшихся клиентов.
Сидели они в кафе потому, что в казино их не впускали по распоряжению администрации.
Факторами для всех сделок между ними и их клиентами служили гарсоны кафе и гостиниц, которые за эту рекомендацию и якобы посредничество получали, конечно, хорошие чаевые.
Правда, что гарсоны эти делали им отчасти сами конкуренцию, так как многие из них давали также деньги проигравшимся знакомым господам, но давали только мелкие суммы в несколько сот франков, тогда как названные ростовщики были своего рода банкиры, дававшие только крупные суммы, от тысячи до ста тысяч франков.
Этим-то господам и попался в руки Николай Герасимович, заняв сперва двадцать тысяч франков, а потом еще и еще, платя им страшные проценты.
Правда, были дни, когда он выигрывал даже большие куши и этим получал возможность временно расплачиваться с его вампирами, но вскоре проигравшись, опять обращался к ним.
Так прожили Савин и Мадлен в Ницце до конца апреля.
Сезон кончился, Ницца опустела, а они продолжали все проигрывать и запутываться в новых долгах.
Чтобы расплатиться и уехать в Париж, где Николай Герасимович надеялся вскоре получить от брата крупную сумму, вырученную им от продажи одного из имений, ему пришлось продать только что купленную виллу и продать даже в рассрочку, так как вследствие конца сезона не находилось настоящего покупателя.
Убытку он понес на этой продаже не особенно много, тысяч десять франков, и принужден был отсрочить часть проданной цены, а именно тридцать тысяч франков на год.
Эта продажа все-таки дала возможность нашей парочке расплатиться с ниццкими кредиторами и уехать в Париж с несколькими десятками тысяч, с которыми Савин надеялся устроиться там и отыграться в парижских клубах.
Унывать они и не унывали, это не было в их характере, так как у Мадлен он был так же беспечен и весел, как и у Николая Герасимовича.
Они мало горевали о своем финансовом кризисе, и при отъезде в Париж Мадлен даже шутя сказала Савину:
– Как счастливо вышло, Коля, что мы продали виллу. Это нас избавляет от заботы нанимать на лето сторожа.
Распустив весь штат прислуги, оставив только Петра и горничную Мадлен, они покатили в Париж.