Аутодафе

«Как иллюзорны были вечера…»

 
Как иллюзорны были вечера,
О, боже мой, когда вставало лето.
И помнится, как будто бы вчера
Седели знаки на конце берета.
Стучали звуки, падая с угла,
И, как по сцене, дни маршировали.
В приподнятых углах немого рта
Колокола, как вестники, звучали.
Встала утром, боже, вся седа,
В зеркало глядеться нету мочи.
Прежней юности, вчерашней, нет следа.
Что же было этой страшной ночью?
Шея вся в морщинах, рот беззуб,
И следы веревки и удушья,
Струпья на руках, ушах, у губ,
Розги, платья, кандалы и прутья.
Стул безногий, кровь на потолке
Черный кот в провалах остекленья,
Три ноги, рука и глаз в окне
Без глазницы. Острый запах тленья,
Липкое постельное белье,
Вдоль ноги мужские очертанья
Сброшены попарно на тряпье,
В беспорядке до неузнаванья.
Нет одежды, некуда бежать,
Половина тела на стенах и окнах,
Нет дверей, а вязкая кровать
Чуть окостенела и промокла.
 

«Сколько пройдено, пропито и испито…»

 
Сколько пройдено, пропито и испито
С теми, с кем не надо было пить.
Столько предано и позабыто,
Что не надо было позабыть.
Только помнятся ненужные потуги,
Черный ветер и кольцо двора,
И услужливые, как слуги,
Блеки глаз из мехового дна.
 

«Забрались, не оглянувшись…»

 
Забрались, не оглянувшись,
За границу, за заступницу.
Ты обманна, ты не лучше
Прежних путниц.
А уйти назад, не знаем как.
Тяжелы, как два покойника,
Ходим, рот кривим и маемся,
И сидим у подоконника.
Ты примятую постель застели,
Помяни ты меня, помяни.
 

«Ты чего не из чего…»

 
Ты чего не из чего
Создаешь проблемы?
Разобьешь чего, чулок
Спустишь до колена,
Юбку, платье изомнешь, сядешь на кол,
То и вовсе пропадешь,
Как собака.
 

«Как кокотки, вежливо-устало…»

 
Как кокотки, вежливо-устало,
Опадают на небе зарницы,
И белеют, оголяясь вяло,
На подушках розового ситца.
Тишина и сырость у порога,
По росе осколки всплесков синих.
Точками следов отмечен путь немногих
Ангелов, пульсирующих линий.
В синеве разбросанное что-то
Прилипает к пальцам и подошвам.
Гул помех, намеченный по нотам,
Диссонансом бьется нехорошим.
Отвлекаясь, путаясь, стираясь
По путям, намеченным незряче,
Прилепляясь где-то болью с краю
У твоей волны, пахучей и горячей.
 

«Что-то двигаю на ощупь в вате тела…»

 
Что-то двигаю на ощупь в вате тела,
Застреваю в опухолях вялых,
Неужели это ангел белый
Опустился к нам на одеяло?
Неужели это камень белый,
Черный крест, обугленный над гробом?
Господи, молю тебя несмело,
Ей и мне, и мне, и ей немного
Дай по вере, малой и убогой.
 

«Такая рыжая, как спелый апельсин…»

 
Такая рыжая, как спелый апельсин,
Спускаешься на лыжах, как на пятках.
Ах, жаль, опять подорожал бензин, —
Свозил бы вас куда-нибудь на святки.
Поленьев нарубил бы, печь зажег,
И застелил постель овчиной шкурой.
На беленьком меху смотреться хорошо
Ты стала бы, как брошенный окурок
В снегу. Как мот, разбрасывающий пригоршнями лепты,
Как бензовоз с худой цистерной, льющий ленты,
Ты так щедра. Но молча мы стоим,
Зачем опять подорожал бензин?
 

«Ветер дует липкий и горячий…»

 
Ветер дует липкий и горячий,
В нем стоят машины и бидоны.
А на старой мокрой черной даче
В нашем ветре моются вороны.
Изумительно, куда ты с ними?
В нашем ветре мочишься на листья.
И стекает синий ливень с бивней,
Из-под платья выпадая кистью.
Надо, надо, девушка цветная,
Надо лечь, раздвинуться, отдаться.
И бархотка кожи золотая
Будет ластиться, лосниться и смеяться.
Будут перебои, будет ветер
В закоулках ног струиться мягко,
Будет долго падать в ноги лето,
Обжигая волоски и платья.
 

«Вывернутое тело наизнанку…»

 
Вывернутое тело наизнанку
Разложить в листве, легко качаясь,
Помещая выпуклости в ямки,
Очередность строго соблюдаем.
Ветер горький вымоет постели,
Листья распрямит, насытит влагой,
И вороны серые в шинелях
Выстроятся, вылупившись нагло.
 

«Я – цветок…»

 
Я – цветок,
Я – цветок дорогой и больной,
Я – цветок с тонким взглядом из линий.
Мне мучителен ваш непокой,
Пятна рук ваших в бархате синем.
Я – цветок,
Я раним, я прекрасен,
Лепестки умирают от звуков
Ваших игр, размножений и басен,
И сношений, и дочек, и внуков.
Я – оторван,
Я – цвета смешенье
В белом поле венчального платья.
Так губительны прикосновенья
Неопрятных и быстрых объятий.
 

«В поле белом венчальная стужа…»

 
В поле белом венчальная стужа,
Грубый локоть ползет по коленям,
Пауки, тараканы снаружи.
Так ненужны, некстати сношенья.
Так ранима моя оболочка,
Так нежна, гармонична, красива,
Обжигает мне пальцы крапива
Ваших острых обугленных точек.
Мне сближенье
Губительно, больно.
Удаляясь, я ближе вам буду,
Благодарно из вазы настольной
Я взгляну, я прощу, я забуду.
Только ваза – холодная поза —
В тонкогубых узорах пастельных
Мне не сделает больно невольно,
Хоть и поза
И самодельна.
Я за зеркалом,
Свечи моргают,
Осыпаясь больной круговертью,
Их тела у гробов обретают
Соразмерность с цветами и смертью.
 

«Не поворачивайся, не возвращайся…»

 
Не поворачивайся, не возвращайся,
Будешь скручен в столб соляной,
Будешь скучен, и будешь мучиться,
Обращайся к иным и иной.
Лучше мука воспоминания,
Чем серебряные меха
Увидать на тебе в поминание,
Увидать: ты – не та, ты – не та.
Понимание воспоминания,
Осознание до конца
Лучше мука обольщевания,
Лучше помнить, не видя дна.
А на дне – корабли, как мумии,
А на дне – серебро и слизь.
Не возвращайся: возврат как будни, и
Шершавые руки вблизь.
 

«Все забудь, вспоминай, чего не было…»

 
Все забудь, вспоминай, чего не было,
Убегай, выбрось счастье, тогда
В тебе мука пребудет, и будни
Будут праздниками, как никогда.
Все забудь, не ходи, куда хочется,
Все там пусто, и парк подметен.
Лучше мучиться с именем-отчеством,
С знаком имени, знаком времен.
 

«Ты меня заспала немощного…»

 
Ты меня заспала немощного,
Заспала меня недельного.
Я к тебе хожу, езжу еще
С понедельника.
Синих чресл твоих не навиделся,
Красных кресел твоих не надвигался.
Будет снова стоять баба-яжная
Рижско-таллинская сыромяжная.
 

«Холодное море Балтийское…»

 
Холодное море Балтийское
Скрипит, завывает, поет.
Мы в замке, ты в платье единственном,
И кровь из повязки течет.
Мы ляжем на лавки холодные,
За окнами, где-то вдали
Забегают звери голодные.
Проснемся под утро в крови.
Обмою я раны тяжелые,
Свечою согрею воды,
И ветер за дверью дубовою
Приляжет на время в кусты.
Повязка не сдержит течения.
Прижмемся друг к другу плотней.
Быть может под утро осеннее
Все кончится. Все б поскорей.
 

«Зачем телефон беспокоится…»

 
Зачем телефон беспокоится —
Ненужные только звонят,
Моя голубая покойница
Не будет звонить, как и я.
Моя голубая покойница
Отлеживается по углам,
А здесь перезвоны, как в звоннице,
А здесь из дерьма тарарам.
Моя голубая покойница
Болтается где-то в крови,
Ей снится шнурок и бессонница,
И руки в гробу сложены.
Моя голубая покойница
Забыла звонками звенеть,
Забыть бы и мне эту звонницу,
Шнурок засмолить и висеть.
 

«Ты плачешь, как кошка…»

 
Ты плачешь, как кошка,
И так же пронзительно смотришь,
И так же вцепляешься в кофту,
Как кошка. Зачем хвост не носишь?
Пушистый, растущий из зада,
Немного пониже, чем надо,
Он был бы у места, при деле,
Зачем не надеть в самом деле?
С тобой целоваться, как в поезде
Пытаться отпить из стакана
Смолы или водки, и в очереди
Застрять, и руки в карманы.
А ну, повернись этим местом,
Ты сбоку еще кошачей,
И здесь бы хвост был у места,
Но нету хвоста, нет и счастья.
 

«Сегодня четче, чем вчера…»

 
Сегодня четче, чем вчера,
Застряла долго под мостами,
Кругом кружилась маета,
Народ, автобусы, трамваи.
Неясной линией жила,
Стояла мерно и покойно.
Зачем ты там, чего ждала,
Не холодно тебе, не больно?
Светила мрачная Нева,
Сидели люди с поплавками,
И ночь была и не была
Мерцанием под облаками.
Мне надо б было подойти
И постоять, и помолиться,
Но тротуары нелегки,
И разговоры неприличны,
В мерцающем бреду моста
Ты растворилась понемногу,
Нет никого, и лишь с моста
Свалилось что-то, шлепнув в воду.
Идти теперь по берегам,
Смотреться в воду, не касаясь,
Ведь что-то есть и было там,
Ведь что-то, плавая, мерцает.