Аутодафе

«Ты пришла вся в белом…»

 
Ты пришла вся в белом,
Наводнение начиналось,
В ожиданье присела
Устало.
Река – как толпа,
Исаакий темнеет больно,
Я старше тебя
Больше, чем вдвое.
Знакомый город пьянит,
Рук и домов очертанье,
Подчеркнутое ожиданьем,
Манит.
Но это так нежно пить.
Однако билет на среду,
За все надо платить —
Завтра уеду.
 

«Темно и страшно по углам…»

 
Темно и страшно по углам
Разлаписто лежать,
Лампадка тихая дымит,
И смотрит Богомать.
Вот кто-то крякнул из угла,
И снова тишина.
Вдруг чьи-то вспыхнули глаза,
И свет погас, и тьма.
Рукой дрожащей, как во сне,
Зажгла свечу и вдруг
Бледна, как лебедь в полумгле,
Упала. Я хочу
Поправить платье на тебе,
Но чей-то шепот, стон,
Лампадка вспыхнула опять.
Неужто это он?
Рукою черной и больной
Одернул юбку вдруг,
Хоть невесомый, но живой,
Уплыл почти на юг.
С востока солнце не взойдет:
Там печка холодна.
И кто-то что-то мнет и трет,
Быть может, ты сама.
Ползком, в обход следов, черты
Ты пробралась ко мне,
Подвинув что-то, села. Вдруг
Упали с высоты,
Ходили долго перед тем
По потолку, стене,
И вот ползком, бочком, легко
Ползут, шипя, ко мне.
 
 
И это все, конец. Дрожа,
Ты смотришь на меня,
И вдруг пропали, снова тьма
И ящики скрипят.
Там что-то ползает и вдруг
Из тьмы, с того угла
Подуло жаром, хохот смолк,
И лишь висят глаза.
Ушли. Молчим, считаем, ждем,
Звоним домой к тебе.
Но вот идут, уж слышан скрип
И стон в печной трубе.
 

«Он старый, больной и измученный…»

 
Он старый, больной и измученный
С резиновой женщиной жил.
Соседские девки в излучине
И ждали, и выли без сил.
А дни проходили. И алыми
Закатами срезанный стол
Стоял в ожиданье с бокалами,
В которых любовь, не вино.
И плыли кругами, как яхтами,
Желанья в глазах по утрам.
Резиновый запах агатовый
Теплел до утра по углам
Резиновой нежной улыбкою
Светилось в постелях белье,
Разорванной кожею зыбкою
Покрыто все тело его.
В журналах, у рек и на лестницах
Нагие соседки в цветах
Мелькают, читают и бесятся,
И ходят в бесцветных трусах.
Живые они, но заботы:
То это не то, то не так,
Болтать надо с ними, в субботу
Водить то на пляж, то в кабак.
Но мстит ему рок напоследок,
Вселившись в резину с утра;
Душа беспокойной соседки
В подруге его ожила.
 
 
И стала ходить по квартире,
Глазами большими моргать,
И думать, и плакать, и мыться,
О Фрейде заученно врать.
И после скандалов обычных,
Упреков, и боли, и зла,
Совсем одичав, как живая,
Ребенка ему принесла.
Ребенок, как мячик резиновый,
То прыгал, то плакал, то ждал,
То веткою красной рябиновой
По окнам цветы рисовал.
 

«Песок и сосны, ласковый залив…»

 
Песок и сосны, ласковый залив,
Причудливая млеющая осень,
Широкий неожиданный разлив,
Озера вдоль дорог, как проседь,
И Солнечное, брови опалив,
Мурлычет и бормочет.
На повороте домики ГАИ,
И пьяницы торчат у магазинов,
Сидим в кустах, и надо до семи
Успеть туда. Дорога вся в рябинах,
И девушки ведут велосипед,
Пинг-понг у дома, и костер алеет,
И плачет осень. Как горячий бред
Звезда в прорехе неба зеленеет.
 

«Громкий стук мой зол и неприличен…»

 
Громкий стук мой зол и неприличен.
Отстраняясь мягко и легко,
Ты уходишь. Высмеян публично,
Я один стихи цежу в окно.
Брошен, высмеян. Всмотрись в себя, дурашка, —
Ты дурной снаружи и внутри,
Неуклюжий лысый чебурашка.
Раз, два, три.
У нее же носик, как у статуй
Римских. Старорусский и дворянский дух.
Хорошо, я успокоен. Ватой
Уши заложу, уйду в толпе старух.
 

«Где ты, веселая девочка…»

 
Где ты, веселая девочка?
Вечно жуешь ты в постели.
Спишь, ненавидишь и любишь
Вечно в постели измятой.
Солнце упало за церковью,
Встала луна у порога,
Ты зацелованной мордочкой
Тычешься в скучные книжицы,
А за пустынным газоном
Вечно пустынная улочка.
Бродят в лесу менестрели,
Птиц собирая в котомки.
Где ты теперь? С менестрелем
Бродишь в мешке его тесном,
С птицами спишь за плечами его
И подпеваешь им слабо —
Птицам и менестрелю.
 

«Что за светлая у нас теперь светелка…»

 
Что за светлая у нас теперь светелка
И круги на шторах, как глаза,
Фонари качаются на елках,
И под платьем белкой кружева?
Завертится белка и ускачет.
Полежать на каменном полу.
А потом усядемся в палатях,
Чаю изопьем, съедим халву.
Все так мило, все не надо лучше.
Фонари моргают на ветвях.
Ты умнее, очень многих лучше,
Только всех намного хуже я.
 

«Крутые склоны запорошены…»

 
Крутые склоны запорошены,
Весенний снег лилов, но бел,
И скатываемся, как горошины,
На лыжах в ветреный пробел.
Ты чертишь странными извивами,
Скрипит под лыжами песок.
Кантуешь лихо. Груди сливами
Очерчены, и плетья ног.
Через очки немного дымчато,
Задумчиво, как в зеркалах,
Заманчиво и переливчато
Заканчиваются на углах.
Кантую, изгибая ноги,
Колдую над тобой, с тобой.
Непроходимые пороги,
Парадные над мостовой.
Закручивая по бретелькам,
Развешанным по полутьме,
В тревожной комнате сардельки
Ты варишь. Как не по себе.
На горках ты светлей, стройнее,
Чем в грязных комнатах с утра,
Часы все сумрачней и злее
Стучат из длинного угла.
Развешанные по каморкам,
Приплюснутые, как пауки,
Когда же выползем на горки,
На лыжные материки?
Там зеркала тебя подхватят.
Движения заворожат.
Изгибом легким в мягкой вате
Снежинок ляжешь на кровать.
 

«Я без тебя не буду падать…»

 
Я без тебя не буду падать
Под юбки пыльные. Но ждать
Из уксуса и гари падаль
В душе не станет вырастать.
Быть может, скользкие дороги
И слякоть снежная в лицо
Не будут строги
И не изменят ничего.
Быть может, ты пройдешь лениво,
Зрачками бешено кося,
И несмываемое диво
Коснется юбками меня.
И нос большой извивом влажным
Зависнет в сонной полумгле,
И ноги под бельем бумажным
Потянутся ко мне.
Но нет и нет, ты любишь переливы
Пастушьей грубости и сытость мясника,
Он будет бить тебя и ластиться лениво,
Неся в постели запах чеснока.
 

«С утра сегодня что-то синее…»

 
С утра сегодня что-то синее,
Предчувствие и полутон,
И мягкою неуловимой линией
Вдруг проявился телефон.
Но непонятным тихим голосом,
Как пруд глубокий в полусне,
Он говорил, он ждал, он волосы
Как бы развесил по стене.
Он непонятен мне, он шепотом
Невнятно звал и умолкал,
И занавеси хлопали,
И кто-то что-то ждал и звал.
Предчувствием сбывающимся
Возникло что-то в глубине,
Пульсирующимся, убыстряющимся
Пришло, придвинулось ко мне.
И ожидаемыми интонациями
Заполнилось и замелось,
Неповторимыми галлюцинациями
Синее синего сбылось.
 

«Речка Черная – как пуговицы…»

 
Речка Черная – как пуговицы
На белом твоем пальто.
Что же – стерпится, да и слюбится,
Только что
Замерзая в вагонах с дырками,
В пьяной удали по номерам,
По соленым губам с бутылками,
По ногам.
Не слюбилось и не стерпелося,
И к чему?
Оторваться от пропотелостей,
И к нему.
Речка Черная вся издергана,
По мостам,
И с похмелья, как утро черная,
Ты, мадам.
Да, с тобою всегда вернее,
Хоть куда,
Только привкус на черном теле
Иногда.
Поезда уйдут, все забудется,
Все как встарь,
Ничего никогда не сбудется,
Поминай.
Что-то нежное и немыслимое
Отошло,
Старым черным настенным численником
Исчис-ле-но.
Мы под старость все легкомысленнее
И глупей,
Надо б знать – ничего не мыслимо
Рядом с ней.
 

Предки

 
Пропивающие земли в глухом Меликесе
И играющие на клавесинах,
Служащие управляющими и даже приказчиками,
Толкающиеся в канцеляриях и на хорах,
Пьющие водку и дорогое бургундское,
Шампанское во льду и шампанское с цыганами.
Набожные до страсти и злые нигилисты,
Поэты тяжелого стиля и легкие денди,
Застенчивые и умеющие оборвать,
Энергичные девы и старухи,
И все долго живущие
И все насмешливые.
 

«По пустыням комнат важно…»

 
По пустыням комнат важно
Ходят люди, пьют и плачут,
Ты по комнатам бумажным
Околачиваешься.
Подойдешь, посмотришь, ляжешь,
Снимешь блузку.
Свет мерцающий продажный
Бьется в щели взглядов узких.
Только искры, только блики,
Только юбки, как фонтаны.
Выворачиваются лица
На диванах
В долгих танцах.
 

«Мелькает белое пальто…»

 
Мелькает белое пальто
Средь серых балахонов,
Садится в белое авто
Заносчиво и чинно.
Чуть-чуть картавя, говорю,
Грассируя, вздыхает;
Какая скука – январю
Чего-то не хватает.
Куда поехать? Все равно —
Везде темно и грязно,
Да, видно, белое пальто
Опасно и заразно.
И даже черный отворот,
Из норки или кошки,
Чего-то как бы молча ждет,
Презрительно немножко.
И так безвкусно это все —
Пальто под цвет машины,
И белый снег, мое вранье,
И скрежет черной шины.