По большим площадям, отдававшимся
в руки восстаний,
По пропеллерным улицам, стянутым сетью мостов,
Бумерангом вернувшись в сегодня
в наряде спиральном,
И в стеклянных волокнах глядишься в бетон и стекло.
Проходя незаметно и трогая грани бокалов,
Отдавая прошедшим, тоскливо глядя в вечера,
Ты, напившись до чертиков, жмешься к проезжим
в трамваях,
Обдавая их запахом роз, сигарет и вина.
А потом тебя свяжут, твой рот передернется в муке,
И красивое тело покроется нитью рубцов.
Тебя сбросят с моста, будут злобно глядеться старухи
На плывущее вниз по течению с легким загаром лицо.
Авось в прихожей не столкнемся.
На простынях белей лица,
Не разойдемся, не сойдемся,
Седыми лицами шурша.
Авось в своих пустых квартирах
За ржавым чаем и вином
Не вспомним долго то, что было
И то, что не было потом.
И только радио запустим,
И красным дымом сигарет,
Глуша привычный рев акустик,
Запечатлим уныло нет.
Почти на другой планете,
Почти из сказки царевна,
И желтые листья, и ветер,
И дог твой, косящийся нервно.
К чему весь этот бывший бред,
Погоня ни за чем.
Когда такая тишина,
Полоски по стене.
Работа, хамы и хамье,
И рваться, и упасть.
Когда такая тишина
И музыка под стать,
И диссонансы по стене,
И звукоряд как тень.
Приятно быть таким, как есть,
И надо, хоть теперь
Кривляться в запахах чужих,
Солдатам ублажать,
Когда такая тишина
И влажная кровать.
И руки бледные больны,
И тонкость, как намек,
И голос сильный в тишине
Тихонечко поет.
А делать нужно только то,
Что тишину не рвет,
Что близко тонкости больной,
Что в бред не заведет.
Белеет ласками объем,
Пространство – это мы.
Чем мы себя заполним, тем
Всегда окружены.
Что мы в себе хотим носить,
То липнет на мундир.
Мундир солдатский не по мне,
Мой тишина кумир.
Когда такой приятный звон
И музыка жива,
Зачем я вновь готов туда? —
Подонок, видно, я.
Расправив скрученный простор,
Гадать по куполам,
Разбить его и собирать
С цветами пополам.
Ползком по утренней траве
Уткнуться в лоб и встать,
Глаза раскрыть и разговор
Никчемный продолжать.
Зачем, к чему и для чего
Дорога в никуда?
Зачем глаза, слова, года
Встают из-за угла?
Когда потухнет свет, пространство
Сжимается, и вот – ты здесь.
В всегдашнем горестном убранстве
Проходишь в темноту сквозь дверь.
Тугие скованные звуки,
Цветные пряные огни.
Тебя замучили старухи,
Меня за целый день – они.
Шеренгой тусклой и покойной
Следящие в метро, кино,
На службе, дома, на попойках,
На заседаниях РОНО.
Я расцепляю руки, пальцы,
Холодные, как зеркала,
Хоть мы больны, как звуки вальса,
Нас обжигает нагота.
Несуществующий, привычный,
Незнающий, что я – твоя,
Ляг на кровать мою девичью,
Чтоб застонала простыня.
Чтоб завтра, день когда отнимет
Все волшебство и тайну сна,
Чтоб я, затравленная ими,
Их без тебя перенесла.
Какая ночь, стекающая каплями
И пятнами на платье, и листву.
В такую ночь зажечь сады и плакать
О яблонях, трещащих на ветру,
В такую ночь лежать в садах и плакать,
В спаленных травах скручивать беду,
И содранных ногтей, и глаз, и слов отраву
Впивать, разбрасывать и биться в наготу.
Но ты молчишь, ты голуба и мокра,
Прилипшая материя тонка.
Глаза – остановившиеся окна —
Забились на лице из скользкого стекла.
Снимай пелена, выпускай пожитки,
И звуки лей на мокрую постель.
Тяжелые и слипшиеся слитки
Надежд и глупости, и грубости отлей.
Но платье мокрое сдирает стон и кожу,
В прожилках красных тело, что сады.
Заря глазастая, как лезвие из ножен,
Но ты – не ты.
Ты уходишь, пьяно щурясь,
Выцветшая кофта движется по линии стола,
Огибая стулья,
Складывая кольца в кружева.
Эти траектории движений,
Спутанные, как сны,
Оседают дымом на колени
И столы.
Лестница бетонная,
Сильная и сонная,
Выплеснет тебя.
И пальцы тонкие откроют дверь такси.
Выйдут из ворот притихших пьяницы,
Не решаясь ближе подойти.
Ты смотришься глазами ярко-рыжих мифов,
Напичканная знаниями предков,
Тебя манят сверкающие лифты,
Спускающиеся в каменные клетки.
По простыням раскладывая знаки
Глазами рыжими сзываешь, строишь сходки.
И губы – белые, как сахар, —
Пьют кровь, как пьют из горла водку.
Но выйдя в синеву блестящим самолетом,
Ты остываешь, меркнешь, холодеешь,
И тихо смотрятся пилоты
В остывшие глаза – приборы управленья.
Хор женщин обступает отчужденно,
Хор матерей, сестер и вдов пилотов.
И долго будут ждать аэродромы
Известий о пропавшем самолете.
Сверкали на подставках этажи
Среди подставок, длительных, как ноги,
Как с лампочкой с тюльпаном встала ты,
Смотрясь в задумчивость и матовость колонны.
Скрываясь за колоннами, ходила,
Светила лампочкой, чулками и ждала.
И кто-то с этажей, согнувшись некрасиво,
Смотрел глазницами, как жерлами в тебя.
Погасли этажи, движенья, маски, мысли,
Шум улиц истончился и иссяк,
Лишь в темноте, как одиночный выстрел,
Светилась лампочка и маленький маяк.
Мечется пламя
В красной округлости
Печки,
Клинкер расплавленный
Плачет
От жары и сухости.
Красная дырка
Смотрится
На притихших людей
Яростно.
Обжигальщики потные
Чешут ягодицы,
Им привычно лицо дьявола
Тысячеградусного.
Капли стынут,
Стекая известкой
По лицу восковому.
На этой фабрике так чисто,
Даже девушки с маникюром,
И только труба-трубочистка
Недоверчива и угрюма:
Ей одной грязное дело —
Людей, уставших от жизни и боли,
На этой фабрике переделывают —
Это крематорий.
Толкаются в проходе
Людские толпы, жаждущие сказок,
Но сказки ветрены, и сказки не приходят,
А мы все ждем, когда же их покажут.
Дотрагиваюсь осторожно —
Такая милая, красивая и белая.
Кругом народ, я с ними тоже
Иду, чтоб поглядеть на лебедя.
Спускаемся по лестнице, мы тронуты,
Задерживаем шаг, чтоб не спугнуть видение,
Чтоб в прокуренные комнаты
Обманом унести и уберечь весеннее.
Пришел народ с казарм и из подвалов,
Смотрел довольный в щели, как в глаза.
И больше всех на площадях орала
Разнузданная грязная молва.
Привыкшие стоять подобострастно,
Приказы выполнять, хихикать в стороне,
Теперь молву припрятали, как ласку
И как любовь в траншее на войне.
Мне было больно – ты прошла, как вызов,
Не прячась, но и не глядя в глаза,
Чего-то примечталось и забылось
Несбыточное, все же ты была.
И ненависть была как очищенье,
И траур, и венки – как зов любви.
Но одиночество легло как затемненье,
И я смотрел лишь в два глаза молвы.
Катились березы, сосны и ели,
В тела их втыкали багры, как пули.
Люди довольные даже вспотели
От работы и от буйства.
Вода их встречала прохладой, как лаской,
И они останавливались с разбега в недоуменье,
Но их хватали, сгоняли и связывали,
И плотами пускали вниз по течению.
Запрокинув головы, они видели небо,
Ласковое небо лесной отчизны.
Мысли путались: может быть, ничего и не было?
А река их раны зализывала.
Но снова люди, снова ножи и рогатки.
Они уж и думать перестали, а только чувствовали.
Их резали, пилили, и они плакали,
Двоился мир от тоски и устали.
И, как сон в лазарете или окопах,
Тревожно воспоминания стучали в ветви
О близких родственниках на болоте
О зелени, солнце и о лете.
Светло-зеленый – не то, что зеленый,
Я видел настоящий зеленый цвет,
Цвет горбатый и просмоленный,
Цвет прожитых ненужно лет.
Я видел его на брюках и юбках,
На пиджаках и шляпах.
На улицах и в переулках
Я слышал тяжелый запах.
Глаза зеленые очень
Я видел у милой сегодня,
На фоне росистой ночи
Они презирали больно.
Презренье немолодое,
Тяжелое и грубое,
Оно отдавало невольно
Старостью беззубою.
Зеленый шарик детский
Качается над колыбелью,
Мне хочется очень раздеться
И вымыться в синем небе,
Мне хочется очень раздеться,
Лежать на песке раздетым,
Мне хочется плакать по-детски
От солнца и яркого света,
Песок набрать в ладони
И грязным лежать на солнце,
И стать на минуту бездонней,
Чем океан Японский.
Мне хочется совершенно голым
Пройтись по зеленым улицам,
Пусть запах зеленый города
Обалдеет и залюбуется.