Я не собирался останавливаться. Бродячих музыкантов в настоящее время развелось немало. Кому-то, вероятно, повезло. Пристроились в какой-нибудь кабак и лабают попсу. Но этим явно кабак не светил. Я стоял, держал сына за руку и не мог двинуться. В прочем, и спешить-то мне не было некуда. нас, зевак, или всё-таки слушателей, было с десяток. Музыка завораживала, держала, не отпускала. Да это же джаз! Догадался я. Для меня это была маргинальная музыка. Не в том смысле, что для люмпенов, отбросов общества. Но я ее считала какой-то чуждой, узкопрофессиональной. Как говорится, на любителя.
Даже само слово «джаз», казалось мне, должно было резать ухо каждому русскому. Это как будто гвоздем вы царапаете по стеклу.
Боже! Что это? Ведь это моя жизнь. Вот романтическая юность, с ее верой, надеждой и любовью. Девушка в ситцевом платье, коротком, выше колен, которую я увидел в алтайской экспедиции. Дул жаркий ветер, она придерживала ладошками платье. Стоила ей убрать ладони, и ветер заголил подол. Мелькнули ее ноги и… вот такой она мне теперь виделась и днем, и ночью. Я дал ей слово, что через год приеду за ней. Она рассмеялась. И не поверила, конечно. А я приехал. Потом нес ее в подвенечном платье на третий этаж московской квартиры. Она ойкала, боялась, что я ее уроню. Мы были счастливы.