Небо будет открытой книгой. С напечатанными звездами. Совсем чистое. Без облаков и ветра. И я покажу тебе, как смотреть на обратную сторону Луны. И будет блеск в твоих глазах.

Давно весь мир разделен для меня на куски, канонизирован, разложен по полкам и пронумерован. И вдруг мир взорвался. Сразу и неожиданно. Все идеалы раскололись, как стекло, брошенное на асфальт.

Не видевший света не в силах представить его. Сравнивать не с чем. Да и бессмысленно. В однообразный полумрак неожиданно ворвался Сверкающий Луч.

Я подобен астроному, который всю жизнь мечтал о своей Звезде, наконец он нашел ее и с ужасом понял: ее уже нет и наслаждаться можно только ее тенью.

Разве это наслаждение? Смотреть, как твоя Звезда, с таким трудом найденная, недоступна для тебя. Ее свет пробивается к тебе из мрака, из холода, из ниоткуда. Из потустороннего мира для тебя.

Разочарование и одиночество…

Венера, Луна, Солнце… Увы, это светлячки, пусть и светят они ярко. Они повседневны, они для всех, они принадлежат всем. А я не хочу быть эн плюс первым. Даже у Солнца.

Мне нужен Луч, исходящий от моей Звезды. Согревающий только меня. Растворяющий мрак и указывающий путь только мне.

Меня грели те, кого я не желал. Я задыхался от раскаленного Солнца, изнемогал от чрезмерно яркой Луны, леденел в объятиях Пустоты. Искал и надеялся.

Моя единственная надежда покидает меня…

Но я не уйду вместе с ней туда, в несуществующий для меня мир. Я зажгу Солнышко – свое, крохотное, дышащее, согревающее. И подарю тебе, моя призрачная Звезда. И ты сольешься с ним, родившись для меня заново.

Метаморфозы

– Внимание, граждане пассажиры, скорый поезд Владивосток – Москва опаздывает…

Я еду в литературный, но за последний месяц у меня ни одной строчки.

Не хочется думать, не хочется писать. Зато чертовски хочется есть. И почти нет денег.

Очень тяжело идти. Бесконечные тамбуры. И такие массивные двери. Седьмой вагон. Какая огромная очередь. Неужели здесь можно чего-то дождаться? Я пристраиваюсь в длинный хвост и безнадежно жду. Проклинаю одной фразой и скорый поезд, и длинную очередь, и свое невезение…

Кто-то подходит ко мне. Становится рядом.

– Вы Щепка? – интересуется женский голос.

– Да, я крайний, – рассеянно и раздраженно отвечаю я.

И вдруг постигаю смысл вопроса: спрашивают меня, а не очередь. Как странно… Откуда здесь могут появиться мои знакомые? Я поворачиваюсь. С нескрываемым любопытством всматриваюсь в лицо. Оно незнакомое. И некрасивое. «Мне даже здесь не везет», – думаю я с сожалением.

– Вас было очень трудно найти, – прерывает незнакомка мои мысли. – Вы такой незаметный…

Она удивленно рассматривает мою внешность и неожиданно спрашивает:

– Вы приглашаете меня?

– Да, – не подумав, отвечаю я, – но…

Я хочу добавить, что в такой бесконечной очереди придется стоять вечность, что денег у меня очень мало… Но она обрывает мои мысли:

– Так мы идем?

И, не дожидаясь ответа, увлекает за собой. Я послушен, как беспомощный ребенок. Мы проходим мимо бесконечной очереди.

– Пригласите же даму сесть, – вежливо требует незнакомка.

И я протягиваю в направлении столика неуклюжую руку, пытаясь изобразить хотя бы подобие кавалера. Неуверенным голосом сообщаю подошедшей официантке: «Э-э-э… вина», – смущаюсь за свою неуклюжесть, краснею, щупаю в кармане остатки денег, боязливо сажусь напротив, осматриваюсь, пытаюсь сориентироваться…

«В зале много свободных мест, почему же у входа очередь?» – думаю я, но не решаюсь спросить об этом у незнакомки.

Официантка приносит вино и незаметно исчезает.

А мне очень неловко. Я не знаю, как быть, как вести себя, что делать, что говорить. Не пойму, кто сидит напротив, – хозяйка или приглашенная гостья.

– Давайте выпьем, – первое, что приходит на ум, выдавливаю я и, как слон, тянусь за вином, краснея от неумения.

– Вы позволите ухаживать за вами? – непринужденно останавливает незнакомка мою неуклюжую попытку.

Я подчиняюсь. Смотрю, как она разливает вино. «Нищий в жалких лохмотьях присутствует на царской трапезе», – с горечью отмечаю я, наблюдая за ее движениями. Она приглашает выпить. Непослушные пальцы путаются, цепляясь за ножку бокала, я пытаюсь раскрыть рот и предложить тост, соображаю, как бы это сделать, но она с улыбкой останавливает меня:

– Не надо, это необычное вино, попробуйте первый раз без тоста.

И я пробую без тоста. Вино неприятное. Совсем не такое, как мы пьем. С непривычным до странности вкусом. И в то же время невероятно хмельное.

Пелена, словно легкое облако, медленно плывет по организму, обволакивая каждый его уголок. Но, странное дело, голова отделяется от тела, проникает через пелену, возвышается над облаком, освобождаясь от забот. «А что моя гостья? – думаю я. – Как на нее действует напиток?» Всматриваюсь в ее лицо, проникаю в глаза… и погружаюсь в сон.

Предо мной красавица. Нет, даже не то. Предо мной сказочной красоты принцесса. Все, что я знал, все, чем жил, вдруг стало выглядеть до мелочи смешным и наивным. Я пугаюсь. Чувствую, меня обманывают. Убивают красотой, забирают настоящее, покушаются на будущее, крадут душу.

– Вы ведьма, – испуганно говорю я.

– Да, – улыбаясь, подтверждает она.

– Что вы хотите, что вам нужно? – защищаюсь я и чувствую: сети дьявола покрывают мою беззащитную волю.

– Ваша душа, – так же улыбаясь, отвечает она.

– А… взамен? – неожиданно для себя спрашиваю я.

– Вечность, – убаюкивает ее голос.

Но я знаю, надо сопротивляться, во что бы то ни стало сопротивляться.

– Зачем мне вечность? Зачем вам моя душа, вся гнилая, никому не нужная? Зачем она вам такая?

В бокалах появляется вино.

– Выпьем за бессмертие душ, – ласкает слух ее неземной голос.

Отказаться уже невозможно. Воля принадлежит не только мне. Я пью… и погружаюсь в сон.

Я наслаждаюсь вином, постигаю его тончайший аромат, различаю мельчайшие вкусовые оттенки. И ни один из них не выделяется, не навязывает себя – они дополняют друг друга. Вино состоит только из оттенков, собранных в единый букет.

Нет, это не может быть сном. Это реальность. И я хочу продлить наслаждение, утолить жажду. Насытиться. Теперь мне не нужна душа, я дарю ее своему ангелу. Но где же она, мой ангел?

Мысли останавливаются. Ужасная догадка пронизывает организм: она ушла, я больше никогда не увижу ее.

***

Одинокий столик. Неподвижные лавки, металлические стулья. Два пустых бокала из чугунного стекла. Одинокие посетители. И вдруг… Ко мне идет она, мое божественное создание. Я улыбаюсь, ищу ее глаза, чтобы раствориться в них, пытаюсь уловить знакомую улыбку… И не нахожу ничего.

– Пожалуйста, вина, самого-самого…

– Нет вина, остались бифштексы и томатный сок, – слышу я грубый голос.

Сотканный воображением образ гаснет, превращается во что-то бесформенное, неопределенное. «Это, наверное, старуха», – думаю я с сожалением и вслушиваюсь в такт стучащих колес.

В голову лезут странные мысли. А почему колеса не разбиваются о бесконечные стыки рельсов? Почему на столе вместо знакомых бокалов чугунные болванки, изъеденные раковинами?

Седьмой вагон… тринадцать вагонов… поезд опаздывает… Как много странного и непонятного…

Медвежья Лапа

«Старики» уезжали 7 июня. Мундиры с надраенными пуговицами, возбуждение, обмен адресами – все подчеркивало торжественность, усиливало эмоциональность, щекотало нервы. Те, кто постарше, затаив нетерпение, особенно ждали их отъезда. Еще бы! С уходом «стариков» сразу же для них вступали в силу неписанные законы, с которыми не мог справиться даже гроза солдата – старшина, применяющий в своем обиходе только апробированные бесконечной службой фразы: «Если положено, то как положено, не положено – значит, не положено. И чтоб порядочек был!»

Я тоже становился «стариком». Уже салаги перетаскивали мою постель с верхнего яруса коек на низ, кто-то услужливо отбраковывал матрац, напоминающий больше местность для маневров, чем принадлежность для сна. Все было хорошо, но я не радовался. Вместе со «стариками» уезжал и он, мой лучший армейский друг.

Как жаль, что я расстался с ним резко, холодно, очень холодно…

Сбросив груз стандартной работы, наспех освежившись, с наброшенным на плечо полотенцем я выходил из умывальной. И вдруг – какая неожиданность! Передо мной появилась фигура в мундире. Он был почти неузнаваем, так как я его никогда раньше не видел в мундире.

– Здравствуй, Смирнов! – возбужденным голосом проговорил он.

Я остановился, ощущая теплое прикосновение руки.

– Здравствуй.

Идиотская сухость в моем голосе потрясла его. Кажется, он был похож на девушку, которой ответили на первое в жизни признание в любви зевотой.

– Я уезжаю… навсегда… понимаешь?..

В его голосе появилось для меня что-то незнакомое и странное. Он не осознавал, не хотел осознать, что мы расстаемся с ним просто так и навсегда.

– Прощай, – чужим голосом сообщил я. Откуда появилась во мне эта дурацкая отчужденность, я не знаю. Неужели я набрался от него во время совместной службы?

– Но мы же земляки…

Он чего-то ждал. И это был его последний козырь. Здесь, среди чужих голосов и речи, слово «земляк» звучало как святыня, приобретало новый смысл, становилось влагой в безводной пустыне. Он знал это. Знал это и я. Но ему было проще, он уезжал к себе, в свой город, в свой дом, где каждый кирпич напоминал детство, каждая улица – твоя, ты – свой. Я же оставался. Оставался среди витрин, среди чужой красоты, которую приятно наблюдать на экране телевизора, сидя в домашнем кресле, но не через окно казармы.

Я его прозвал Медвежья Лапа. Он так и не привык к своему прозвищу, несмотря на то, что оно идеально подходило ему, остроугольному, неотшлифованному и неуклюжему.

Лапа был собран из разнородных кусков, которые не подчинялись друг другу, не слушались его и были связаны между собой механически. Левая рука постоянно находилась в кармане, правая свободно болталась, не находя себе места. Она была совершенно лишней, это сразу же бросалось в глаза. Зашей ему карман – и тогда две руки-аппендиксы не найдут места у своего хозяина.

Но вы бы посмотрели на эти «аппендиксы» во время игры на пианино. Здесь Медвежья Лапа состоял только из рук, которым он был подчинен весь, полностью, без остатка. Необыкновенное зрелище! Руки его в это время были произведениями искусства. Но вся беда состояла в том, что за игрой Лапу застать было невозможно. В присутствии других он никогда не садился за инструмент. Тайком, иногда даже ночью, так, чтобы никто не знал, никто не видел, даже я, он проникал в музвзвод и там наслаждался собственной игрой. Один, без свидетелей. Я даже не предполагал, что у него, кроме высшего образования, есть еще и музыкальное. Об этом мне однажды сообщил один латыш, высокий, худощавый, всегда с гримасой скепсиса на лице и совершенно неразговорчивый. Так вот, этот латыш однажды, в процессе выпивки, поведал мне причину его странности. Когда-то, неизвестно при каких обстоятельствах, Медвежья Лапа сказал отцу, что не возьмется ни за один музыкальный инструмент. Но он мог бы вообще не играть, раз уж такой хозяин слова. А если играл тайком от отца, ничто не мешало ему с таким же успехом играть здесь, в армии, и в присутствии других – отца рядом с ним не было.

Можно было минутами смотреть в его глаза, и это не надоедало. Нельзя сказать, что он обладал умным, проницательным, гипнотизирующим или еще каким-либо особенным взглядом. Скорее наоборот, его взгляд был мягким. Огромные карие глаза, не идущие к его лицу, постоянно менялись, и невозможно было определить, какими они станут в следующий миг.

На пухлых губах постоянно присутствовала улыбка, по-детски наивная, несмотря на двадцатипятилетний возраст. Это была улыбка напроказившего ребенка, неожиданно застигнутого взрослым, улыбка, совершенно ненужная ему, огромному, с рыхлым телом мужчине.

В строю Лапа ходил всегда сзади, размахивая, как маятником, правой рукой, ходил неуклюже, по-медвежьи. Команды выполнял с усердием, как первоклассник, выводящий в тетради первые крючки, и так же неумело. В нем напрочь отсутствовала солдатская выправка. Да и где ему было научиться ей? Можно было не ехать сюда, никто его не звал на срочную службу, но, видите ли, Медвежья Лапа решил узнать, что такое армия, попробовать армейской жизни. Ну и попробовал. Судьба, как бы издеваясь, определила его в собаководы, а позже в повара.

Я был однажды там, на форштадте в питомнике. Микрокомната, приставленный к стене полуразвалина-стол, выгнутый под тяжестью книг, еще один, непонятной национальности длинный, тощий усатый тип и кот, чинно прохаживающийся между двумя койками. Потом этот кот исчез. Неизвестно, за какие грехи Лапа посадил его на гауптвахту, специально сделанную по этому случаю из кирпича. Первый раз кот сделал подкоп и удрал, но в другой раз, не выдержав холода, околел. «Се ля ви», – прокомментировал безвременную кончину своего соседа Медвежья Лапа.

Позже у него возникнет конфликт с немецкой овчаркой. Видел я эту овчарку. Однажды, уже не помню где – в крепости или на аэродроме, я лоб в лоб столкнулся со сворой гигантских псов, марширующих на блокпосты и волокущих за собой бегущего вприпрыжку Лапу. Показывать перед ним свою трусость не хотелось, и я прижался к бордюру. Как по команде, пять повернувшихся в мою сторону псиных голов несколько секунд меня исследовали, прислушиваясь, что скажет их хозяин, но, так ничего и не услышав, дохнули на меня неприятным собачьим запахом и удалились.

У одной из этих овчарок Медвежья Лапа пытался забрать кусок мяса. Тренированная собака может умереть с голоду, но без команды не притронется к пище. Однако выходку Лапы немецкая овчарка не стерпела. Собачье самолюбие было оскорблено. На принадлежащий ей кусок мяса посягнул другой, пусть даже хозяин. Долго не раздумывая, тренированным движением, с присущей ей техникой овчарка схватила зубами кисть правой руки.

Интересно, о чем в это время думал Медвежья Лапа? Возможно, он сожалел, что перед ним не беспомощный кот, а породистая сообразительная псина? Кто знает… Прошла секунда, другая, третья, а его рука по-прежнему находилась в собачьей пасти. Овчарка думала, не отпуская руку, ведь как-никак перед ней был хозяин.

Дело кончилась тем, что после двухминутных уговоров рука, почти насквозь прокушенная, была возвращена хозяину, которого срочно переквалифицировали в повара.

Будучи поваром, он стал ночевать вместе с нами, иногда со строем ходил в столовую, случалось, отдыхал вместе с солдатами в казарме. Здесь я начал к нему присматриваться.

Он не имел ни к чему пристрастия. Неотесанный, молчаливый и угрюмый, несмотря на постоянную улыбку на лице, без эмоций, без желаний, без чувств, с монотонным убаюкивающим голосом.

Недели наблюдений за ним ничего не дали. Все свободное время он сидел с книгой. Именно сидел, так как невозможно было понять, изучает он что-то в ней, читает или просто просматривает. Чаще всего это были некие Бурбаки. Последовательно, без упорства и страсти он шел, не карабкался, а вразвалку шел к вершинам науки.

Однажды, выбрав момент (а он иногда отрывал глаза от книги, уставившись в никуда), я спросил:

– Послушай, Медвежья Лапа, зачем ты читаешь эту книгу?

– Чтобы потом читать следующую.

– А расскажи что-нибудь из прочитанного.

– Плати, расскажу.

Я не понимал, шутит он или нет. Чтобы проверить это, нужны были деньги, которых у меня не было. Разговор оборвался, он, уткнувшись в книгу, продолжил изучать смысл написанного, а я направился к спортивным снарядам.

Лапа терпеть не мог спорт. Во время спортивных занятий он беспомощной сосиской висел на перекладине, отчаянно пытаясь опереться ногами о воздух. Это была рыба, вытащенная из воды. Но как только «рыба» прорывалась к книге, перед вами возникал образ льва, а окружающие превращались в мелких зверьков. Спросите его в эти минуты о спорте, и он ответит: «А-а-а, мускулатурщики…» Ответит таким тоном, с таким выражением, что любой спортивный маньяк почувствует свою беспомощность и поспешит удалиться из опасной зоны.

Он все знал, но было видно: его ничто не интересует. А он не умел лицемерить.

Однажды, проходя мимо кабинета начальника, я услышал странный для армии диалог:

– Рядовой Н., я вас видел в самоволке.

– Так точно, товарищ майор.

– Я вас строго накажу.

– Если считаете нужным, накажите.

Застигнутый врасплох необычным ответом военный муж собирался с мыслями. Через некоторое время из кабинета я услышал обрывки приглушенного монолога:

– Ну разве можно… по уставу… нарушаете… по-отцовски… другие… примерный солдат… военная служба…

Затем за дверью отчетливо послышалось неуклюжее шарканье поворачивающихся ног и возле меня появился Медвежья Лапа. Никаких изменений на его лице я не заметил. На миг мне показалось, что он недоволен разговором, возможно, даже тем, что его не наказали. Он, как и все, хотел быть настоящим солдатом, а его желанию и здесь помешали. Вдруг мелькнула мысль, что вот этот Лапа, совершенно не приспособленный к военной службе, неуклюжий до крайности, мог бы совершить подвиг. Но не так, как это делали известные герои, жертвуя собой ради других. Нет. Он обязательно сопоставил бы факты, подумал, возможно, даже вспомнил своих Бурбаков, и пошел бы, к примеру, закрывать своим телом амбразуру дота. Пошел, как мы ходим на работу.

На просьбы Лапа не реагировал, приказы выполнял старательно, однообразно, не вникая в их смысл.

Это было в начале моей службы. Лапу подозвал к себе «старик». Медвежья Лапа вытянулся перед ним, весь ушел в слух и в ожидании приказа замер.

– Нужно купить спиртное.

– Когда? – как робот, уточнил Медвежья Лапа.

– Сейчас.

– Сделаю.

На его лице никаких изменений не произошло. Трудно предположить, если вообще возможно, было ли ему безразлично это грубейшее нарушение казарменной дисциплины. Понимал ли он весь риск, всю сложность, наконец, неблагодарность задания. Ведь здесь он был пешкой, переставляемой рукой случайного игрока, грубого и бездарного. Пешкой, которую приносят в жертву ради удовлетворения своей прихоти.

И все же самой странной его чертой было… Я даже не знаю, как назвать это. В общем, расставаясь с ним вечером как с близким другом, утром я его не узнавал. Он был чужой, совершенно чужой. Незнакомый. Его что-то отделяло от меня, какой-то барьер, который надо было разрушить. Проходили сутки, и этот барьер снова возникал. Медвежья Лапа был костром, который требовал постоянной подпитки и ухода. Возле него было уютно, тепло, но за ночь костер угасал, и утром его требовалось разжигать по-новому.

Из-за этой странности никто Лапу не выдерживал больше недели. Ума и эрудиции его хватало на все с избытком, но увы… Все свое он носил с собой. Знания из Лапы можно было вытащить только клещами.

Почему же он тогда был моим любимым другом? За что я его любил? Я и сам толком не знаю. Для меня это был бриллиант, сверкающий среди россыпи серого песка солдат. Цветущий кактус, из-за неосторожного обращения с которым окружающие получали раны и в досаде уходили прочь. Я один мог разглаживать его колючки. Но он не нуждался в этом. Подкупал я его другим, более значимым: я понимал его. Мне доставляло огромное удовольствие отыскивать в Лапе что-то новое, аномальное, идущее вразрез с представлениями о людях.

Я заметил, что он постоянно борется сам с собой, скрывая это за напускным безразличием ко всему и ко всем. В нем странным и непонятным образом уживались две совершенно равные по силе, враждебные друг другу половины. Это была его загадка, и это была его разгадка.