– Так ты говоришь, отец мой, что приехал ко мне по делу? Послушаем, послушаем, какое такое дело! – с усмешкой говорил пан Феликс Гоноровый, не отводя своего тяжелого взгляда от лица собеседника. Этим собеседником был не кто иной, как сам патер Пий. Быть может, от тусклого, неровного света сальной свечи, стоявшей на столе, лицо патера выглядело еще бледнее обыкновенного. В глазах его виднелось что-то похожее на смущение.

– Да, да! Есть у меня до тебя дело, сын мой.

– Вот никогда не думал дел с тобой водить! Чего не бывает! – смеясь, промолвил пан Феликс. – Ну, говори, говори.

Отец Пий немного помолчал, потом начал:

– Я знаю – хоть и ходят про тебя глупые слухи, но я им не верю, – что ты – верующий католик.

Пан Гоноровый только гмыкнул и закусил усы, чтобы не расхохотаться, а патер продолжал:

– Поэтому я уверен, что ты не осуждаешь подобно многим вольнодумцам тех некоторых суровых мер, к которым иногда вынуждена прибегать наша святая церковь…

– Молодцы вы, патеры, молодцы! Лихо спасаете еретиков! На костры их, на костры! Ха-ха!

– Именно спасаем! – с жаром проговорил патер. – Не лучше ли претерпеть краткие земные мучения, чем терпеть вечные муки? Через очистительный огонь мы проводим их к вечному блаженству!

– Ну-ну, конечно! У вас цель благая!

Отца Пия коробило от насмешливого тона пана Феликса, но он не давал ему заметить это и спокойно продолжал:

– В настоящее время я тоже вынужден прибегнуть к суровой мере: дело идет о спасении двух душ, и задумываться нельзя. Неподалеку от тебя, в Гнорове, живет заклятый еретик.

– А! Вот оно что! Не пан ли Максим?

– Он самый.

– Та-ак! – протянул Гоноровый. – Ну, говори, говори.

– Он хотел жениться на панне Анджелике…

– Знаю! Мимо это! Вспомнить не могу спокойно, что ускользнул он тогда из моих рук! – крикнул пан Феликс и стукнул кулаком по столу так, что патер вздрогнул.

– Эта свадьба не должна состояться…

– Вот это любо!

– Еретик не хочет отрешиться от своих заблуждений: я не могу допустить, чтобы он заразил ересью чистую душу панны Анджелики. Вот я и пришел просить тебя помочь мне в этом.

– Как могу я тебе помочь?

– Нужно уничтожить этого еретика! – отчеканил патер.

– Без следа и без остатка? Ха-ха!

– Так именно.

– Как видно, ты очень заботишься, чтобы его грешная душа попала в рай! – с хохотом заметил пан Феликс.

– Я не желаю вечной погибели даже грешной душе, – скромно опуская глаза, промолвил патер.

Гоноровый продолжал хохотать.

– Тебе, верно, было бы приятнее всего, – сказал он между приступами смеха, – чтобы этот грешник прошел через очистительный огонь?

– Ты понял мою мысль, сын мой.

– А костер нужно устроить, полагаю, из его собственного дома?

– Именно.

– Ты мне нравишься, поп! Ты – молодчина! – вскричал пан Феликс, хлопая патера по плечу.

Пий от этой ласки весь как-то съежился.

– Ты не прочь мне помочь?

– Пожалуй.

– Я вижу, что ты – добрый сын церкви.

– Эти глупости ты, поп, лучше оставь: сказать правду, начихать я хочу на всю вашу братию с самим папой вашим.

– Грешно, сын мой…

– Мимо, мимо! Знаю, ты сейчас про бесов да пекло толковать начнешь, так ты это припрячь для баб – авось, они испугаются, а меня этим не больно испугаешь. Помочь тебе, говорю, не прочь, а только даром работать не буду.

– Я не могу понять, сын мой, – растерянно пробормотал отец Пий.

– Сейчас поймешь. Что это, попик, так у тебя пазуха оттопырилась? Фу, как ты схватился за нее! Можно подумать, что у тебя там кошель с деньгами лежит, – сказал, насмешливо улыбаясь, пан Феликс.

– Что ты, что ты, сын мой! – беспокойно вертясь на скамье, пролепетал патер.

Дело в том, что у него там действительно лежал кошель. Собираясь отправиться к пану Гоноровому, он захватил с собой деньги на случай, если встретится надобность подкупить пана, не уладив дело безвозмездно. Он рассчитывал выдать лишь в задаток несколько червонцев, отнюдь не показывая кошеля. Теперь он каялся, зачем привез с собою весь свой капитал; благоразумнее было взять нужных пару-другую монет и только. Он проклинал свое неблагоразумие, но уже делать было нечего.

– Та-ак, – протянул Гоноровый. – И то сказать – откуда у тебя могут быть деньги? Так ведь?

Патер вздохни с облегчением.

– Я только бедный монах.

– Верю тебе, поэтому я не возьму за это дело с тебя много.

– Но я думал, сын мой…

– Думал, что я так, из одной чести? Ха-ха! Нашел дурака! Шум, поди, по всему повету поднимется, как молва об изжарении пана Максима разнесется; догадаются, кто это учинил, мне и стар, и мал проходу не даст, удирать отсюда придется поскорей – хорошо, что теперь скрыться можно, время удобное, вся Польша колобродит: москаль-царевич объявился и полки набирает, – а ты останешься голубком чистым да, поди ж, меня будешь честить и так, и сяк, и за это за все ты мне одно благословенье свое поднесешь? Ха! Не-ет! Ты, брат, вижу, гусь, но только ведь и я не гусенок! Вот что, попик: хочешь, чтобы все было сделано? Сделаю отлично, но за это мне ни мало ни много – три тысячи злотых отсчитай.

– Сын мой…

– Врешь! Никогда я твоим сыном не был.

– Три тысячи! Ты просишь очень много!

– Без торгов, поп!

– Но откуда мне взять столько?

– Будешь торговаться – пеню возьму!

– Сбавь хоть половину.

– А, так?.. Знаешь, я очень любопытен. Будь другом, покажи, что это лежит у тебя за пазухой?

Патер смущенно захлопал веками.

– Там… книги.

– А! Книги? Тем лучше! Верно, божественные? Покажи, покажи! Я очень люблю божественное чтение.

Отец Пий быстро сорвался со скамьи.

– Вот что… Хорошо. Я согласен, даю три тысячи. Принимайся за дело. Завтра привезу в задаток половину… Теперь пора, спешу…

– Нет, брат, постой! Уж если на то пошло, не надо мне и трех тысяч. Плюю на них! Что деньги? Прах! Я предпочитаю им божественное чтение. Да, да! Ты мне должен показать книги, которые при тебе. Непременно! Ну же, ну! Вытаскивай скорее! Что же ты?

У патера руки не поднимались вынуть кошель.

– Стефан! – позвал пан Феликс.

Тот вырос, как из земли. Раны, которые он получил на лесном побоище, оказались довольно легкими, и он уже давно был здоров по-прежнему.

– Что треба, пане?

– А вот, видишь ли, попик не может достать из-за пазухи сверточка, так ты помоги ему.

– Нет, я сам, я сам, – забормотал патер, но уже было поздно: рука Стефана ловко вытащила кошель.

– Ага! Вон у тебя какие книги! И не стыдно тебе обманывать друга? А? Ведь, я тебе – друг? Да? – говорил пан Гоноровый, принимая из рук Стефана кошель.

Патер только тяжело вздохнул.

– О, тут куда больше, чем три тысячи! Раза в четыре клади. – Продолжал пан Феликс, раскрывая туго набитый кошель. – А ты еще торговался. Стыдно, стыдно! Я тебе говорил, что возьму пеню, если станешь торговаться, ты не унялся – вини себя. Потом ты меня еще обманул – за это нужно другую пеню. Пеня да пеня – выходит две пени, а попросту – кошель мой!

Патер сделал движение руками.

– Что? Не по вкусу это? Еще бы! Но слушай, так и быть, сделаю для тебя, ради дружбы нашей, уступочку: возьму половину… Стефан! Отсыпь половину, а остаток спрячь ему за пазуху. Мы со Стефаном, попик, честные люди, не разбойники какие-нибудь: те бы все взяли, а мы только половину. Живей, живей, Стефан! Что же ты молчишь, отец мой – будь моим отцом, если это тебе нравится! – не похвалишь нашу честность? Похвали! Скажи: добрые мы люди или нет?

– Добрые, добрые… – пролепетал, едва шевеля губами, отец Пий.

– Правду сказать, терпеть я не могу вашего брата – патеров. Признаться, не будь ты мне другом, тебе отсюда целым не пришлось бы уйти. Ха-ха! Чего ты задрожал? Отсчитал, Стефан? Клади ему кошель назад. Помнится мне, что, когда я езжал к Влашемским, ты на меня волком всегда смотрел, пани Юзефе наговаривал… Ну, опять задрожал! Фу! И трус же ты, погляжу я! Хотел бы я тебе отплатить, уж давно бы отплатил. А я не хочу, я ведь – христианин немножко. Христианин я? Как по-твоему?

– Христианин, христианин! – поспешил подтвердить отец Пий.

– Что ты кланяешься? Уже уходишь?

– Надо… Поздно уж, – бормотал патер, двигаясь к двери.

– Посидел бы, побеседовал с приятелем! Ха-ха-ха! Все-таки идешь? Эх, какой ты! Ну, иди, иди! А это дело, будь спокоен, я исполню как следует. И костей не доищутся его. Ишь, тебе не терпится уйти! Ступай уж, Бог с тобой. Проводи попа, Стефан.

– Ну вот, мы двух зайцев разом убьем, – говорил пан Феликс по уходе патера своему слуге и верному другу. – Одного-то зайца уж и убили – заполучили денежки, а другой заяц – расплата с женихом этим проклятым – тоже не уйдет от нас. Ты знаешь, – продолжал Гоноровый, вперив свой мертвый взгляд в лицо Стефана, – я хочу стереть с лица земли гнездо его со всем добром, со всеми людишками, какие в нем находятся! Вот как я хочу расплатиться. Понял ли?

– Как не понять, вельможный пан!

– Так давай потолкуем, как устроить это получше.

И они стали обсуждать план действий.

XXIII. Для милого дружка – и сережка из ушка

Родовое имя Максима Сергеевича было Златояров, но это имя мало кто знал из соседей; чаще называли его по месту нахождения усадьбы – Гнорова – Гноровским. Название Гнорово было старинное. Основанием для него служило предание.

Говорили, что некогда жил в лесу, у глубокого оврага, вблизи того места, где позже появилась усадьба, некий добрый муж, именем Гнор или Нор. Он прославил себя различными подвигами, а под старость, бросив буйные ратные потехи, первый во всей округе принял христианство, чем навлек на себя ненависть язычников, и, не желая отступить от своей новой веры, принял мученическую кончину. Насколько правдиво было это сказание – неизвестно, но окрестные жители нисколько не сомневались в его правдивости и даже указывали на берегу оврага большой камень, на котором, как говорили, Гнор был убит язычниками.

Дед Максима Сергеевича, убежав из России в малолетство Иоанна IV, построил здесь усадьбу и поселился. Ему нравилось, что это место находится в стороне от проезжей дороги: у старика были основания считать себя в большей безопасности среди дремучего леса, в безлюдье, чем в каком-нибудь густонаселенном местечке или городе.

По смерти деда отец Максима Сергеевича не захотел покинуть насиженное гнездо, несмотря на то, что получил от короля Стефана Батория богатые поместья. Когда он погиб в одной из битв, многочисленных при воинственном Стефане, Максим Сергеевич остался жить в Гнорове со старухой-матерью и сестрою, которая была года на три младше его.

Через год по смерти отца сестра вышла замуж и уехала с мужем, мать вскоре скончалась, и Максим Сергеевич остался одиноким в усадьбе. Молодой и свободный, он мог бы поселиться в любом городе, мог бы отправиться ко двору короля, мог бы, наконец, переехать в свое богатое поместье в одной из лучших частей Литвы, но он предпочел всему одинокую жизнь в лесной тишине. Не малую роль играла тут, конечно, близость поместья Влашемских – близость относительная: в сельской глуши люди, живущие друг от друга верстах в двадцати-тридцати, считаются соседями – где жила Анджелика, красота которой уже возымела на сердце молодого человека свое действие.

Кроме самого хозяина, обитателей в усадьбе было немного, всего с десяток человек. В Гнорове не было поселка. Был только обширный дом, окруженный двором с изгородью из толстых дубовых кольев. На дворе, неподалеку от дома, были разбросаны служебные постройки. Дом был двухэтажный. Верх занимал Максим Сергеевич, внизу жили холопы.

Гнорово было чисто русским уголком: все – и хозяин, и слуги, – были русскими и православными.

Православною была и холопка Анна, что, однако, не мешало ей любить католика-поляка Стефана, слугу пана Гонорового. Анна представляла из себя дебелую девушку, кроме здоровья, которое, казалось, рвалось вон из тела, ничем не отличавшуюся. Круглолицая, вечно румяная, с большими мало выразительными голубыми глазами, она производила впечатление хорошо откормленного добродушного животного.

В Стефане Анна души не чаяла, была «по-собачьи» привязана к нему. Любовь эта доставляла Анне немало страданий. Кроме постоянного опасения, что «какая-нибудь там» отобьет у нее ее «ненаглядного красавчика», ее мучила холодность Стефана: ей все казалось, что он ее недостаточно любит.

Ловкий парень знал это и умел играть на этой струнке, когда ему было надо. Он обходился с нею сурово, даже грубо; зато за одно его ласковое слово простодушная девушка готова была кинуться и в огонь, и в воду.

Особенно тяжело пришлось Анне после того, как Стефан был поранен боярином Белым-Турениным во время лесного побоища. Когда он не пришел к ней подряд несколько дней, обеспокоенная девушка, улучив минутку, тайком сбегала в лесную усадьбу и нашла Стефана лежащим на постели, страдающим от ран. Ей вздумалось причитать над ним, он рассердился, приказал ей «не нюнить» тут, а поскорей убираться восвояси. А напутствием ей было:

– Да смотри, не вздумай опять прибежать сюда: я тебя тогда спроважу по-свойски, и дружбе нашей конец. Поправлюсь – сам приду, а нет меня – жди.

Анна ушла от него, горько плача и сетуя на злую свою судьбу и его «нелюбье». Она нетерпеливо ждала его выздоровления. Однако, проходили месяцы, а Стефан не показывался.

– Уж не помер ли, сердешный? – сокрушалась она. – А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.

Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.

– Эк, тебя развозит! – говаривали, глядя на нее, холопы: – инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!

А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. «С тоски все это у меня, с тоски!» – печально думала она.

Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет, как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а «спадать с тела». Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем «красавчике», она стала даже как будто немножко заговариваться, стала «маленько придурковатой», как говорили холопы.

Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку «от него».

Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.

Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой «дабы»^[5] на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.

«Господа-то наши не в ладах, ведь, друг с другом, – и чего не поделили? – так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового», – пояснил он ей.

Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте и намекнул, что постарается устроить так – «надумает что-нибудь» – чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.

Анна была на седьмом небе от радости.

На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.

– Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, чтоб без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь – пробуду у тебя ночку целую, – сказал он.

– Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь – сделаю, только б так состроилось! – воскликнула Анна.

– А вот, вишь, дам я тебе травку… Травка самая, что ни на есть, пустяковинная, а только, если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И, как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит…

– Так, так! Ну и что же, родной?

– А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?

– Понимать-то, понимаю… – протянула холопка.

– Ну, и что же? – нетерпеливо воскликнул Стефан.

– А только мне, милый ты мой, будто боязно что-то…

– Дура!

– Чего же ты серчаешь? Я, ведь, к тому, что подсыпать зелья этого не трудно, а только вдруг да они заснут и не проснутся совсем?

– Пустое! Проснутся!.. А то… делай, как знаешь.

– Лучше уж по-другому как-нибудь нельзя ли?

– Твое дело, твое дело. Ну, прощай.

– Что же ты так скоро?

– А что мне тут делать?

– Осерчал? А?

– Зачем серчать? Обидно только: ей же хотел угодить, а она и то, и се.

– Когда придешь?

– А не знаю. Может, через годок и заверну.

– Стефанушка! Голубь ты мой! Да что ж это ты? Ну, я подсыплю зелья… Ну, не сердись.

– Я тебя не неволю.

– Вестимо, не неволишь! По доброй по своей охоте я это сделаю.

– И каяться не будешь?

– Отошло ли сердце, соколик?

– Отошло. Ты смотри, меня предупреди заранее, в какой день вершить это самое будешь.

– Беспременно, беспременно.

– Да сама того питья и глотка не пей.

– Смекаю, смекаю. Ах ты, голубь ты мой сахарный! Она заключила Стефана, который едва доставал головой до ее плеча, в свои могучие объятия.

XXIV. Страшное дело

Вечер и наступившая за ним ночь были очень жаркими.

Солнце закатилось, окруженное багровыми тучами, при полном безветрии. Было душно так, что трудно становилось дышать. Все предвещало близкую грозу.

От духоты и жары холопам было невмоготу. Они собрались было уже на покой, да мучила жажда. То один, то другой из них поднимался со своего убогого ложа и, зачерпнув полный ковш воды, жадно припадал к ней. Странное дело! Жажда была какая-то особенная: только ковш опростает, смотришь, уж опять пить станет. Налились водой до того, что тяжело делалось, а горло все пересыхает.

После новое началось: вдруг кто-нибудь из холопов, нет-нет, да и охнет.

– Что с тобой?

– Да, вот, брюхо что-то… Ой-ой!

– Батюшки! Да и у меня что-то неладное зачинается!

Но уж первый холоп не отвечал: он лежал белый, как мел, с ввалившимися глазами, тихо стонал, потом сразу умолкал и переставал шевелиться.

Скоро по челядне пронеслись глубокие вздохи, стоны и оханье, потом их сменила мертвая тишина. Казалось, холопов охватил глубокий сон, только обычные спутники его: храп и сопенье отсутствовали. Если бы в челядне не было так темно, то можно было бы заметить сидящую в углу, бледную, как снег, Анну, беспрерывно осеняющую себя крестным знаменьем дрожащею рукою. Когда наступила полная тишина, Анна тихонько выбралась из дому.

Луна слабо просвечивала сквозь тучи. Анна окинула взглядом темный двор. Фигура сторожа белела у ворот.

– Петра! – окликнула она его.

Сторож не шевельнулся.

Она подошла ближе и разглядела, что сторож сидит на земле, прислонясь спиной к забору.

Анна наклонилась над ним и снова окликнула:

– Петра!

Сторож не отозвался.

«И он опился… Ах, грехи! Уж не померли ли они все?..» – с тревогой подумала холопка и отворила ворота.

– Ну, что? Спят? – послышался шепот над ее ухом. Анна отбежала на несколько шагов, крича:

– Чур меня, чур! Пропади нечистая сила!

– Чего орешь? Ошалела? – грубо остановил ее Стефан.

– Ах, это ты, Стефанушка! Испужал – страсть. Я только вышла звать тебя, а ты как шепнешь над ухом, я и…

– Ладно, ладно. Что, спят?

– Спят, спят, Стефанушка! Я и то боюсь, – сокрушенно ответила Анна.

– А ну тебя к бесу с твоими страхами!

– Не серчай на меня, глупую. Боюсь я, не отдали ли они души свои Богу, вот что. Пойдем, Стефанушка, я уж нам гнездышко изготовила. Куда ты?

Стефан, вместо того, чтобы следовать за нею, поспешно направился к крыльцу дома. Вбежав в сени, он громко крикнул:

– Эй! Хлопцы!

Какой-то шорох послышался невдалеке от него, но никто не отозвался.

– Травка подействовала! – смеясь, пробурчал он и вышел обратно на двор.

– Стефанушка! Зачем ты туда ходил? Я не туда тебя хотела вести.

– Посмотреть хотел, спят ли?

– Ну, что же, спят?

– И-и как! Никогда больше не проснутся.

– Как так?! Ай-ай!

– Так. Где у вас тут сено да солома?

– А на что тебе?

– Мое дело!

– Вон, тут сеновал, а в этом сарае солома.

– Заперты сараи?

– Нет, только приперты. Стефанушка! Да что ж это? Куда ты опять?

Стефан молча направился за ворота и сильно свистнул. Из лесу в ответ донесся тихий свист.

Стефан засвистал снова, и вдруг тихий лес ожил. Возгласы и смех сменили недавнюю тишину. Быстро движущиеся фигуры людей направились к усадьбе, и скоро на темном дворе стало людно.

– Заваливай двери-то на крыльце, мигом, да тащи сено и солому, вон оттуда! – приказывал голос Стефана.

Фигуры заметались туда и сюда. Прошло с полчаса.

– Пан вельможный! Все готово, только огня подложи, – сказал Стефан.

– Сейчас.

Брызнули искры из кремня от удара огнивом, затлелся трут, пробежала огненная змейка по пучку соломы, и вдруг вспыхнуло яркое пламя и озарило дом, кругом обложенный грудами сена и соломы, и осветило двор. Выступили из мрака фигуры нежданных пришельцев, бледное лицо пана Феликса, улыбающаяся физиономия Стефана. Все ярче пламя, все выше поднимаются огненные языки и лижут стены. Слышится треск загорающегося дерева.

– Ах, Боже мой! Да что же это, что же это, Стефанушка?! – слышится вопль Анны.

– Уйми бабу, чего орет! – приказывает пан Феликс.

– Молчи! – грозно шепчет Стефан Анне. – Молчи, если тебе жизнь не надоела! Чего ревешь? Бога благодари, что погибнуть в пожаре не пришлось. А теперь здесь не брошу, с собой возьму.

– Ах, я – душегубка, Стефанушка! Ведь это все я наделала! Непутевая!

– Молчи! – еще грознее повторяет Стефан.

– Не могу молчать, грех тяготит! Побегу в Черный Брод о пожаре сказать.

– Не смей!

– Как не сметь! Может, и поспеют на помощь, вызволят господина моего из пламени…

– Ах, так? – свирепо шепчет Стефан. – Вот же тебе!

Блеснула сабля. Анна упала с раскроенным черепом, даже не охнув.

– Дурой жила, дурой и померла, – пробормотал Стефан, вытирая окровавленную саблю о платье Анны.

А на дворе становится все светлее, все громче слышится треск горящего дерева. Багровое зарево виднеется на темном небе. Но в пылающем доме все тихо, там все погружено в страшный непробудный сон, из которого переход только в вечность.

5. Даба – бумажная материя.