Благая весть
Горю – и ночью дорогам светла:
Скитайся хоть сколько лет по оврагам,
А выбредешь – если тебя вела
С начала, с первого робкого шага.
Горю – и ночью дорогам светла,
Светла дорогим, и родным порогам
Долгожданна, как из пекла
Весть о здравии – с ветром, с богом,
Весточка в два, три, четыре слога
Тем, чьих любимых я сберегла.
Разрешение
Мой тихий шелест в поле: нет,
Меня и пламень не коснется;
Мне и закон стихии – вред,
Ничьей слезой не отольется.
И, вороша преданий груду,
Листая весь в картинках суд,
Я разрешение добуду
На ту из божеских причуд,
Которая одна покуда
От нас сокрыта за игрой;
Но я приду ночной порой,
И разрушенье нам добуду.
Дочь лесного царя
Разбей мне парк. А лучше – прах развей.
На мрак моих отъявленных ведьмачеств
Ответь стрелой. Возьми меня в войне –
К земле, запасам, золоту в придачу.
Я лучше буду пленной у тебя,
Чем на суду у скучной канители.
С твоих приемов во дворцах огня
Толпой бегут обугленные ели
К пруду топиться. Только жизнь на крест
Их возвела и искони прибила,
И не сойдет с холма горящий лес –
Голгофа тысячи сынов и милых.
Возьми мой парк и прах его развей,
Почти царя и дочерей-ведьмачек.
Из недр мира дышит суховей.
Он дует сорок дней подряд, не плача.
Музыка Леверкюна
…А перед ней – умолкнет все,
Не только слово.
Как разорителен заем
Всего живого!
Как упоителен твой бред,
Ночная муза!
Храни меня, мой бересклет.
Я с тьмой в союзе.
Передо мной, сокрушена,
Лежит держава.
Страна моя потрясена
Моей же славой.
Но все обман. Мне быть в аду.
Ликуй, завистник.
Опал, краснея, сад в стыду,
Оставив листик
Последний – осени миров
Багровый росчерк
На тленье всех земных садов,
Отшедших ночи.
Так мы опали, опалив
Себя руками,
И где касались мы земли,
Вставало пламя,
И было ярко на камнях,
И резчик мудрый
Мог высекать не торопясь
Завета буквы.
И вот, когда в огне времен
Мы догорали,
Обугленных гортаней стон
Поплыл над нами;
Не разобрать – твое, мое –
Родилось слово.
А перед ним – умолкнет все.
И вспыхнет снова.
Родовая болезнь
Мой целибат – это ты,
Верность пустынным краям,
Там, где слепые версты
Вьются меж стрельбищных ям,
Там, где остались кроты
Жить в изнуренной земле,
Там, где сгорели мечты
В яростном дне,
Там, где заранее всем
Ясен смертельный исход,
Там, где отчаянье мне
Издавна гнездышко вьет,
В пыльном остатке кустов,
В сухости мертвых ветвей,
Там, где поет для кротов
Мой соловей:
Вечность – пустынным краям!
Слава – погибшим морям!
Эстафета прощаний
Мы долго пробыли в аду.
Пускайся вскачь, солдатик бравый.
Я, может быть, с ума сойду,
А может быть, упьюсь отравы,
Но мы застанем – да? – ее,
Весну, весну на черных крышах.
Зови – она тебя услышит.
Мы будем праздновать втроем.
А там и мир. Все подтянулись.
Пускай хлопочут от души.
Нас вдохновением коснулись
Давно когда-то миражи.
Прекрасный бог! Я неразлучен
С тобой и с теми, кто мне друг,
И в ненавистных закорючках
Законов – предо мной испуг.
Есть, говорят, и были битвы
На самом деле – а не сон…
Но голос их мне голос сиплый,
И пыль их скрыла легион.
Да, мне нужна одна победа –
В сближенье, что есть ты и я.
И, все предвидя, все изведав,
За нас двоих ручаюсь я.
Атлант
Мы не встретились – это понятно;
Да и как, и когда бы, и где…
Я потерян в далекой отсадке,
Я чужой и любви, и беде.
Мы не встретились – очевидно;
И не видно мне, с кем я иду.
Если есть кто живой – не обидно.
Только мертвые все в аду.
И, заваленный черным снегом,
Я проваливаюсь глубже в бред,
А вокруг наилегчайшим бегом
Все спешат куда-то тени лет.
Надо быть и наивней, и проще,
И тогда, может быть, пощадит
Та последняя лобная площадь
И забитый в подстрочник гранит.
Я несу на себе мир снега,
Засыпаю, сплю на ходу,
Оглоушенный бредом века
Про единственную звезду.
Мертвый
Бросили там, где убили.
Я, цепенея, смотрю.
Травы под росами стыли
И ожидали зарю,
Духи над травами плыли,
И поднимался туман…
Бросили там, где убили,
Вывернули мне карман.
Тысячи ног здесь топтали
Пыль, свою смерть не найдя,
Тысячи духов мечтали,
Как похоронят меня.
Потчуют росным лекарством,
Горькою правдой земли…
Видно, прописка в их царстве
Жизни сильнее с людьми.
Бессонница
Не разобрать, кто спит, а кто не спит,
Не разобрать, на лестнице ли скрип,
Или капель по крыше барабанит.
Не разобрать, кто делает тут вид,
А сам молчит, печалью распинаем,
Кто разорен до самых недр своих,
А кто отстал навек от шустрой стаи –
И вот, один среди полей стоит,
Растерянный, а с неба ангел лает
И пулей вниз крылатою летит.
Не отобрать у Фауста клепсидр
И не прервать эксперимент природы.
Кап-кап. Кап-кап. Не спи. Не спи. Замри.
Прислушайся: там шепоты свободы,
Там ветер богом шествует по водам,
И мирт благоухает до зари.
Не разобрать – и больше не уснуть.
Такая ночь – все спуталось, смешалось.
Ответь мне, бог: когда ступлю на путь?
Повремени. Постой. Помедли малость.
Да сколько можно ждать? Когда-нибудь.
Наверное, недолго уж осталось.
Который час не спим, который век.
В печах умов пылают наши мысли,
И поутру скрежещут створы век,
И валит чад из глаз, и дух нечистый
Питает воздух чернотой остывшей
И все мрачит, как первородный грех,
Все оскверняя от низин до высей.
Мы так лежим – бог весть, не сосчитать –
Покуда не сплетутся робко руки;
И вот, в ночи срастается кровать
С кроватью, тело – с телом, чтоб не спать,
И, не сходя с ума, самим узнать,
Что означают слившиеся звуки.
Ожидание
В природе – ложь и холод.
Любимые молчат.
Садам не нужен повод
Понурившись стоять.
Я умиляюсь малым,
Болею о большом,
Привычно пятипало
Хватаю с полки том.
В угадку, на удачу –
Вдруг там ответ на все?
А вечерами плачу
С усталостью вдвоем.
Послушай: там, во мраке,
Где ужас затаен,
В межстрочечном овраге,
Полег мой батальон.
Его атака сразу
Нарвалась на заслон –
И буквы зашатались,
Глотая с кровью стон,
И рой их был рассеян
Наплывом белизны
Листов, которым не дан
Пароль – тоска и сны.
Молчание ужасно.
Несбыточный мой рай,
Твоих пробитых касок
Немал здесь урожай.
В природе – зло и холод.
Любимые мертвы.
Весна, весна, дай повод
Огня и синевы!
Твои сады заждались.
Они покой стряхнут,
Как только ты возглавишь
Над снегом страшный суд!
Иди, беги, мальчишка,
Смешливо попирай
Мирок мой – ворох книжек,
Мой морок отрицай!
Тебе – мои канцоны,
Тебе – моя печаль,
И бурей заоконной
Вернувшаяся даль!
Так было, и так будет.
Как ни своди на нет
Всю память тел о чуде,
Пылающий в нас свет –
Она придет, чтоб биться
За нас, как вечен мир,
И в пышную теплицу
Темницу обратит.
Последняя весна
Уйти с весной! О, как прекрасно,
Должно быть, было ощутить
Тот луч, живой, и не напрасно
Пришедший мир озолотить!
Он проникал в кромешный ужас,
В твоей сгустившийся крови,
И все вытаскивал наружу,
А сам свирепствовал внутри –
Как вирус, как лихой уборщик,
Все до молекул промочив,
Доращивая крохи строчек,
Словам пронзительность привив.
И задышали камни сыро,
И ста замызганных дворцов
Жилец неотличимо сирый
Застыл с обветренным лицом.
Он был из тех, кто веком раньше
Сплотился в клику кличем дня –
Но только с музыкой спознался,
Как начал клясться, не кляня.
Кому отказано в забытье,
Кто сам себе давно не мил,
Марионетку солнценитей
Вчера в подарок получил.
О, как шажки ее стучали
По гулкой сырости камней!
Она несла в подарок дали
Ларец русалочьих камей –
Тот город вдовий, горем битый;
Он или твой, или ничей.
Бросай же очереди литер,
Неисправимый книгочей!
Ты занавесил тенью капель
Окно в свой одинокий дом,
Но телефон осип от счастья,
Соединив тебя со сном,
И скопидом вдруг расщедрился,
И выдал разом плач и смех,
Оставленный на чью-то милость,
Отложенный на добрый грех.
Жизнь потянулась к свету страстно
Из пыльной пазухи Христа,
И опоясали запястье
Два жарких, любящих перста.
И шмыгало повсюду нечто,
И локоть упирался в стол,
И на прокорм голодной печке
Шел лист за праздничным листом.
Экран накаливался пылью.
Висел торжественно плакат.
Журчало с кухни. Чьи-то крылья
Пространство взяли вдруг в охват.
Смотри – пушится князь-орленок
В едва доделанном гнезде,
И в тон ему – кричит ребенок,
Землей обещанный звезде,
И на его невзрачной ветке
Уже пробился первый стих,
И до петли от табуретки –
Как от веселья до шутих.
Но все же – сердце замирает:
Он продышался, город твой,
И в рост пустил строку – до рая,
И клич занянчил горловой.
И, ритмом вновь овладевая,
С наивной дерзостью орлят
Летела песня выше, к раю.
И город вживе к ней был взят.
Но разве что тебя касалось,
Когда отдав им все сполна,
Ты неуступчивую шалость
Возвел в монархию окна?
Я ненавижу все святыни,
Когда они – не о тебе,
Я распаляюсь, как пустыня,
С тобою в огненной борьбе.
Но вот, вдали от скарабея,
С зимой управилась весна.
И закачалось нетерпенье
В сознанье – створкою окна.
И дуло, дуло непрерывно,
Тепло и мокро; к белизне
Стремились души, крыши, дымы,
И голубела даль в окне –
Тревожно, сладко, бесконечно…
И ты был счастлив, как никто,
Когда качнулся с рамой вместе –
На белый танец в небе том
Каким-то чудом приглашенный
Из всех, кто был, дневал, гостил…
Какая жизнь не монотонна,
Кто не судил мазню белил
На потолке бессонной ночью,
И за игрой ночных огней
Не лицезрел тебя воочью,
О дева-смерть – и ты, что с ней!
Но он бессовестно вторичен,
Хоть и таращится давно.
А глаз его, как штопор, взвинчен,
Крошит закупорку в вино.
Уйти с весной! Златое горе
Тебе твой город посулил,
И близко северное море,
И башмаков ты не сносил.
Но разве лучше на просторе,
Без всяких там руля, ветрил?
Сиди и жди. Царице Коре
Давно и траурно ты мил.