Ваш Н. Полевой.
29. К. А. Полевому[210]
30 марта 1838 г. Петербург
Вручитель этих строк Кольцов[211]. Добрый мой Ксенофонт! Позволь мне сказать тебе о нем, что это чистая, добрая душа, которую не надобно смешивать с Слепушкиными[212]. О даровании его ни слова, но я полюбил в нем человека. Пожалуйста, приласкай его; поговори с ним просто, и ты увидишь прекрасные проблески души и сердца и полюбишь его. Может быть, от того, что мне здесь холодно, как под полюсом, с Кольцовым грелся я, как будто у камина. Сейчас получил твое письмо… Прощай! Христос воскресе – в запас, потому что по получении этих строк тобою будет уже светлая неделя. Да светлеет она тебе и твоим!
Твой Николай.
30. Ф. В. Булгарину[213]
2 апреля 1838 г. Петербург
Вы спрашивали меня, любезнейший Фаддей Венедиктович, говорил ли я кому-нибудь и когда-нибудь, как пересказывал кто-то О. И. Сенковскому, будто вы с Н. И. Гречем наняли меня ругать его.
Отвечаю: никогда и никому я этого не говорил, и кто станет утверждать противное, тот солжет.
Верно, слова мои не так передали О. И.: я говорил и говорю, не скрывая ни перед кем, что по собственному убеждению почитаю О. И. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем:
1. он ввел у нас отвратительную литературную симонию[214] и сделал из литературы куплю;
2. он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски;
3. он ввел в моду грубую насмешку в критике и обратил ее без пощады на всех, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы скарроновскими[215] повестями и ругательскими статьями;
4. он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого;
5. он берет на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и все это прикрывает гордым самоуверением;
6. он до того забылся, что считает себя вправе указывать всем другим, ученым и летераторам, берется за все и, не имея ни достаточных познаний, ни времени, ни способов, заменяет все это – дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей.
И все это я постараюсь ему доказать, вред (?) предупредить, литературу русскую от О. И. Сенковского спасти и всячески уничтожить его как литератора, ибо как человека я его не знаю и знать не хочу. Может быть, он почтеннейший семьянин, усердный сын отечества, добрый друг, благотворитель близких – это до меня не касается, я говорю об Сенковском-литераторе.
Если он во всем вышеупомянутом искренне покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу.
Письмо это можете показывать кому угодно и самому О. И. Сенковскому[216], ибо я уверен в истине слов моих, дорожу честию русской литературы и, переступив на пятый десяток жизни, после двадцатилетних занятий литературных, смею не бояться пера его, а против языка его и нелитературных орудий противополагаю чистую совесть и правоту дела и некоторую самостоятельность в литературе, которой не отвергает и сам О. И., сознаваясь в этом бессильною яростию, когда противу всех других он противопоставляет хладнокровное презрение.
С истинным и проч.
Н. Полевой.
Апреля 2 дня. 1838. СПб.
31. В. Ф. Одоевскому[217]
21 декабря 1838 г. Петербург
Вы позволили, милый князь, прислать к вам за статейкой[218] во вторник в 6 часов – посылаю в среду, в 8-м; надеюсь, что вы простите мою докуку.
В XII книжке «Сына отечества» я помещу в «Литературных известиях» самое дружеское, но – извините!..– осторожное извещение об издании «Отечественных записок» [219]. Осторожное потому, милый князь, что, заговори я безусловно панегириком, и Смирдин взбесится, да и кто еще знает будущую участь «Отечественных записок»? Может быть (от чего да сохранит их бог), они перейдут бог знает куда… Словом, я изъявлю дружбу и почтение, только с оговоркой. Говорю откровенно.
Касательно конторы ничего сделать не могу, ибо это выходит уже из пределов власти моей над «Сыном отечества». – Я в нем даири[220], а мой кубо[221] действует самобытно по всему, не касающемуся внутреннего содержания. Весь ващ Н. Полевой.
21-го XII. 1838 г. СПб.
32. В. Ф. Одоевскому[222]
15(?) января 1839 г. Петербург
<…> Первой книжкой «Отечественных записок» я не доволен, особливо томом критики и статей о художествах. Повесть «Зизи» [223] не в вашем роде, а как хорош зато «Город без имени» [224]! Он встанет с «Концертом Бетговена» и с «Пиранези» [225]. Вот ваш род! Прелесть решительная! Но я еще увижусь с вами.
Здравия и счастья! Н. П.
15.1.1839 г.
33. А. В. Никитенко[226][227]
5 января 1840 г. Петербург
Милостивый государь Александр Васильевич (?)
По журнальному нашему товариществу встречается неожиданное обстоятельство, и, полагая, что лучше прекратить все недоразумения и быть искренним с самого начала, я принужден об нем объясниться. Вот оно: в полученных мною подписанных вами корректурах нахожу я перемены и поправки, которые не относятся уже к ответственности вашей перед цензурою. Мне казалось излишним и упоминать, что только цензурные поправки предоставил я воле вашей. Литератору, 20-ть лет пишущему, позволено иметь некоторое самолюбие, и подвергать его другого рода корректуре довольно странно. Откровенно признаюсь, что ни с одною из виденных мною поправок ваших я не согласен и как мыслей, мнений, так и слога моего переменить позволить я не могу. Продолжение исправлений с вашей стороны заставит меня просить Александра Филипповича[228] уволить меня от всякого участия в издании «Сына отечества» и предоставить его вам одним.
Простите мое объяснение, но, повторяю, искренность считаю я обязанностью, и верьте глубокому почтению и неизменной преданности, с коими честь имею пребыть ваш, милостивый государь, покорнейший слуга
Н. Полевой.
5 января 1840 года. СПб.
34. К. А. Полевому[229]
19 февраля 1843 г. Петербург
После письма моего с Ратьковым[230] я не писал к тебе, мой добрый, мой единственный брат и друг. Прошли целые месяца. Несколько писем твоих получил я и не отвечал. Что ты обо мне думаешь? Что я жив, это тебе неизвестно быть не может – что же кроме того? Знаю и верю, что в сердце моем ты не сомневался, сужу по себе, ибо скорее усомнюсь в бытии бога, нежели в вере моей в тебя. Но воображаю, что ты должен был думать о состоянии моем и как терзала тебя неизвестность обо мне? Ты и не ошибался – не знаю, как пережил я последние месяца прошлого года и начало нынешнего! Оскорблений, потерь, разочарований, крайности, до которой я был доведен, когда между тем видел все разрушенным, все погибшим впереди, вместе с моим здоровьем. Наконец, я сам не знаю, как все сделалось, я как будто ожил, поздоровел – по крайней мере, не умираю голодною смертью, могу думать, могу располагать, мыслить и первое, что делаю, – пишу к тебе! О, мой брат и друг! И первою вестью, что напишу к тебе, – отрадная мысль, что мы скоро увидимся. Да, мой друг – Святую неделю, если только судьба опять не начнет гибельного кризиса, надеюсь я провести с тобою в Москве, а до тех пор весь Великий пост, не знаю, как успею я переработать все, что переработать предполагаю… Но бог даст мне силы, а мысль свидания с тобою уверяет меня, что нынешний год будет последним годом страданий наших: либо умру под тяжестию труда, либо начну эпоху общего нашего спасения. Как о насмешке судьбы я должен известить тебя об успехе новой драмы моей – «Ломоносов» [231]. Ты, верно, читал ее в «Библиотеке для чтения». Она была написана в неделю, поставлена в две недели. Судить об ее достоинстве не могу, но успех ее был какой-то нелепый. В первое представление меня вызывали три раза, во второе – четыре. Потом я уж не был, но вызовы продолжались еще, три или четыре спектакля, и в 15-е представление недоставало билетов. Люди всех званий бывали по два, по три раза и уверяли, что ничего лучше не видывали. Если в этом странном успехе принадлежит что-нибудь мне, то столько же принадлежит и тебе – я переложил в разговоры «твоего Ломоносова» [232] и в этом воровстве каюсь перед тобою! Но скажи мне, ради бога, мой друг и брат, что же это: в самом деле хорошо или что же это такое значит? Отдавая «Ломоносова» на сцену, я просто ждал падения, ибо писал окончание его, посылая начало в типографию. Так чего же надобно? Неужели должно с ума сойти, чтобы угодить людям? В третьем действии плачут, когда у Ломоносова нет гроша на обед и Фриц приносит ему талер – а не знают, что это за несколько дней с самим мною было и что сцена не выдумана…
Вольдемар и Никтопольон[233] вышли из Петровской школы с превосходными аттестатами и теперь приготовляются к университету. В июле должны они держать экзамен для вступления в университет. Сергей поступил в Peters-Schule на место их – растет новое поколение! Будет ли оно умнее и счастливее нас(?)!
Мое благословенье твоим ребятишкам. Лилле целую орлиную ручку и, прижимая тебя к сердцу моему, есмь и буду твой брат и друг.
Николай.