Граф Грей

– … желания познания, – быстро вставила фразу Кисуля. – Бе-бе-бе, сексозавр несносный!

– Гы-гы-гы! – захохотал Ди-Джей. – Ловко ты его отшила!

Николай Владимирович добродушно наблюдал за возникшей перепалкой. Тот «Подвальчик», о котором шла речь, предложил соорудить Дьяволенок.

Они нашли в центре города дом, как раз напротив популярного и самого лучшего кинотеатра «Великан». Двухэтажное, дореволюционной постройки кирпичное строение когда-то, наверное, было даже красивым: его украшала изящная лепнина, козырек парадного входа держали две кариатиды, на крыше стояла изящная башенка, напоминавшая беседку, да, впрочем, так оно и было: жильцы высаживали там цветы, лелеяли и холили плющ, росший в вазоне, – и, должно быть, в летний зной какая-нибудь романтично-восторженная курсистка любила посидеть тут с томиком Арцибашева, Леонида Андреева или какого другого модного тогда беллетриста.

Теперь от башенки-беседки остался лишь остов, который забили горбылем, а последующие поколения отбили у кариатид прелестные головки. Да и парадный вход теперь напоминал проём сарая: разбитые мраморные ступеньки заменили железобетонными, вместо резной дубовой двери навесили древесностружечную плиту с какой-то железякой вместо ручки, державшейся на двух гвоздях – вскоре она отвалилась, а в самой плите внизу зазиял пролом – от постоянных пинков. Но этому обстоятельству, впрочем, радовались владельцы собак: их питомцы теперь бегали туда-сюда совершенно беспрепятственно.

И вот в подвале этого дома, пропахшем кошками, мышами и канализационными стоками, в серых лохмотьях паутины, вонючей грязи и клочках копившейся десятилетиями пыли, Дьяволенок решил соорудить «Подвальчик» – местечко для услады души, сердца и тела. Так он, по крайней мере, объявил в чате, пригласив в компаньоны графа Грея.

Предполагалось, что это будет что-то вроде закрытого клуба для избранных. Впрочем, в здешний бар мог войти любой желающий, имеющий достаточно средств, чтобы расплатиться за кофе с настоящим ямайским ромом или за бокал жидкого солнца со славного острова Мадейры или шпипучий нектар из прославленной Шампани, но, впрочем, были тут и вина попроще: «Абрау Рислинг», южнобережный Токай, крымские мускаты, хванчкара и ляна – на вкус, быть может, не слишком утонченный, но, тем не менее, взыскательный.

На особицу от них стояли настойки, собственноручно приготовленные графом Греем из корней элеутерококка, заманихи, женьшеня, а также листьев, цветов и плодов таежных растений. Они источали невообразимо густой аромат марей и перелесков, светлых полян и угрюмых урочищ, веселых полей с голубыми васильками и деревенских околиц, заросших чередой и одуванчиками. Кажется, дух самого лета был заточен в каждую бутылочку, запечатанную красным сургучом, и стоило его сковырнуть, вытащить плотную пробку – и светлая, радостная волна июльского полдня победным фейерверком взвивалась под самый потолок, захватывала, как взбунтовавшаяся мятежная толпа, всё пространство вокруг. И даже прохладный коричневый пластик столиков вдруг нагревался, как корочка свежеиспеченного хлеба, и от него поднималось легкое тепло и согревало руки. А за цветными витражами окон в это время падали с деревьев желтые, фиолетовые, красные листья, или посвистывала озорная шалунья-вьюга, или зловредный старикашка Мороз, хихикая, пощипывал прохожих за уши и носы…

Внутри бара была дверь, скрытая занавеской из пестрых ракушек: они висели на длинных ниточках, нанизанные наподобие перцев или грибов для просушки, – и стоило их задеть, даже совсем тихонечко, как слышалось осторожное поскрипыванье белоснежного песка под ногами, легкое движение ласковой волны, вкрадчивое рокотанье теплого ветерка, запутавшегося в листьях душистых акаций. Но эту занавеску могли отдернуть лишь посвященные, ибо вход обычным посетителям преграждал швейцар.

Кто попадал сюда впервые, обычно принимал его за настоящего: внушительного вида дядечка неопределенного возраста, скорее всего, отставной майор гражданской обороны – плотный, розовощекий, с ржаными усами, привыкший к разливному пиву и вяленой корюшке, он был одет в мундир с блестящими позументами, и глядел на всех блестящими голубыми глазами, изредка подмигивая хорошеньким посетительницам. Однако это была всего-навсего кукла, правда, с хитроумным устройством, скрытым неизвестно где: посвященные предъявляли особую карточку, глаза швейцара загорались странным желтым светом, сканируя её, и он отдавал честь, пропуская посетителя за ракушечную занавеску. В противном случае его рука срабатывала, как турникет в метро, преграждая путь в недра «Подвальчика».

Кисуля такой карточки не имела, но, однако, ей разрешалось посидеть на подоконнике одной из комнат, расположенных за семью печатями.

Это был небольшой кабинет, стены которого украшали лишь стеллажи с пыльными фолиантами в одинаковых черных переплетах. В углу слабо горел камин, в нем потрескивали березовые поленья, а перед ним на темно-красном ковре, испещренном неведомыми письменами, напоминавшими арабскую вязь, стояли два деревянных кресла с высокими спинками. Они, видимо, были старинными, а может быть, – всего лишь стилизация под знаменитое седалище веселого и грустного вольнодумца Вольтера.

Именно здесь Дьяволенок любил беседовать с каким-нибудь посетителем «Подвальчика», и перед ними на низком столике из темного дерева, инкрустированного серебром и перламутром, ставили две чашки кофе, сваренного по-турецки, и непременно – два высоких стакана с минеральной водой, в которой искрились кусочки льда.

Кисуля, особо не вслушиваясь в неспешный разговор хозяина и гостя, сладко мурлыкала, то сворачивалась калачиком, то, выгибая спинку, лениво потягивалась и снова разваливалась на подоконнике, истомленная негой и бездельем. Она любила глядеть на блики и отсветы каминного цветения угольков, покрытых серым бархатом пепла. Ей мерещились дальние страны, белоснежные города, оазисы на горизонте, караваны верблюдов, арабские шейхи, средь которых был один – высокий, тонкий, как тростинка, с веселым и дерзким взглядом рысьих глаз…

– Кисуля, ну и как там, в «Подвальчике»? – прищурившись, спросил Синьор Помидор. – Тебя уже допустили в другие комнаты?

– Ага! Счас! Так и разболтала тебе все секреты! – Кисуля выпустила остренькие коготки. – Не трогай меня! Иначе расцарапаю!

– Чего такая сердитая? – рассмеялся Ди-Джей. – Говорят, что ты любишь сидеть на коленках у Дьяволенка, но ничего, кроме мурлыканья, он от тебя дождаться не может…

– Кисуля пристраивается к коленкам Дьяволенка просто так? – удивился Мистер 20 см. – И ничего не делает?

– А что я должна делать?

– Ну, хотя бы лапками его помять, – посоветовал Мистер 20 см, нагло улыбаясь. – Чего ты такая нерешительная?

– Уж тебе я бы запустила все когти, какие у меня есть, – пообещала Кисуля и, вспомнив, что она вообще-то девушка скромная, немедленно покраснела и добавила:

– Только чести для тебя многовато!

– Гы-гы-гы! Это у него для тебя многовато! – загоготал Синьор Помидор. – Скромница ты наша!

Николай Владимирович не сомневался в скромности Кисули. Ему нравилась эта девушка, которая, зная о заманчивой и восхитительной прелести разных соблазнов жизни, все-таки предпочитала оставаться неискушенной. Иногда даже казалось, что для неё ничего не было важнее учебы в экономическом институте, где она постигала премудрости банковского дела. Однако она втайне мечтала о своем прекрасном принце, который однажды ворвется в её жизнь если не на белом коне, то хотя бы на белой «Тоёте». Недостатка во внимании сверстников и мужчин постарше у неё не было, но Кисуля старалась держать их на расстоянии, не допуская каких-либо вольностей, и ничего особенного им не обещала.

Николай Владимирович решил разрядить обстановку в чате, но входить туда под именем графа Грея не захотел. Некоторые из присутствующих почему-то думали, что у него с Кисулей особенные отношения.

Чуть помедлив, он усмехнулся и набрал на клавиатуре тот ник, который использовал нечасто: Лао Цзы.

– Привет, китаец! – немедленно отозвался на его появление Синьор Помидор. – Ты кто?

– О, таких особ надо знать в лицо! – заметил Ди-Джей. – Это древний китайский философ…

– Кисуля, привет! – не обращая внимания на реплики присутствующих, сказал Лао Цзы. – Скажу тебе: кто действует – потерпит неудачу. Кто чем-либо владеет – потеряет. Те, кто совершая дела, спешат достигнуть успеха, потерпят неудачу.

– Привет, Лао! – отозвалась Кисуля. – Не спрашиваю тебя, кто ты есть на самом деле. Это не имеет значения. Значение имеет лишь твоя мудрость.

– Да он тебе втемяшивает какую-то тарабарщину! – возмутился Синьор Помидор. – К чему вся эта его мудрость? Мозги девчонке лишь канифолит!

– Мои слова легко понять и легко осуществить, – терпеливо продолжал Лао Цзы. – Но не все могут их понять и осуществить. В словах имеется начало, в делах есть главное. Поскольку люди их не знают, то они не знают и меня. Когда меня мало знают, тогда я дорог. Поэтому мудрый подобен тому, кто одевается в грубые ткани, а при себе держит яшму…

– Дурдом какой-то! – фыркнула неизвестно откуда взявшаяся Дарлинг. – Что ты хочешь этим сказать, Лао? Кстати, приветик!

– Кто, имея знания, делает вид, что не знает, тот выше всех, – изрек Лао Цзы. – Кисуля наверняка догадалась, что этим самым я хотел сказать… Кстати, привет тебе, Дарлинг!

– Таинственный Лао, ты появляешься всегда внезапно и так же внезапно исчезаешь, – вздохнула Дарлинг. – Такое поведение – тоже часть твоей философии?

– Ну, пошла писать губерния! – рассердился Синьор Помидор. – Открыли тут коллоквиум по философии! Куда б от неё в институте деваться?

– Лао, я не спешу, – отозвалась Кисуля. – Из любопытства я нашла и прочитала «Дао дэ Цзин». Мало что поняла вообще-то, – она смущенно хмыкнула. – Может быть, потому что нет времени внимательно и медленно вникать в смысл текста?

– И, тем не менее, дражайшая Кисуля, ты, наверно, поняла, что тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну дао, а кто охвачен страстями, получает его только в конечной форме, – изрек Лао Цзы. – И, следовательно, суть вещей и явлений в этом случае остается скрытой…

– Как мы мудры! – язвительно скривился Мистер 20 см. – И как любим напускать густого тумана, чтобы вообще скрыть всякий смысл!

– Ты не прав, Мистер! – воскликнула Кисуля. – Хочешь, я тебе процитирую одно место из трактата «Дао дэ Цзин»? Слушай: «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, то возникает и зло»…

– Можно подумать, что до добра зла не было и наоборот, – буркнул Мистер 20 см. – И вообще, о чём ты думаешь, девочка? В твоем возрасте совсем не об этом полагается думать и мечтать…

Лао Цзы молчал, с любопытством наблюдая за развитием событий. Он не сомневался, что Кисуля достойно ответит этому типчику. И ещё ему хотелось, чтобы она сказала те самые слова, после которых он вправе предложить ей поучаствовать в своих опытах.

То, чем занимался Николай Владимирович, было покрыто туманным флером тайны. На все вопросы о месте работы и роде занятий он обычно отвечал весьма уклончиво, отделываясь замечанием: «У меня подписка о неразглашении, – и добавлял: Если интересно, то конкретно: изучаю сверхвысокочастотные излучения».

И это было отчасти правдой. Он действительно занимался этими излучениями, природа которых вдруг открылась ему с неожиданной стороны. В них скрывалось такое могущество и такое коварство, которые переворачивали традиционные представления о мироустройстве. Впрочем, еще древние мудрецы о всем этом что-то такое знали, и тот же Лао Цзы превыше всего ценил энергию ци – основу основ подлунного мира. Но Николай Владимирович предпочитал не распространяться о своем знании.

Относясь по гороскопу к Рыбам, он отличался скрытостью характера, обожал всякие тайны и, даже если их не было в его жизни, умел сочинить их и старательно поддерживал имидж человека несколько полумистического, далекого от реальных и низменных проблем: он парил в ослепительно головокружительных высях, плавал в мерцающих глубинах подсознания, степенно беседовал с древними философами и, даже ничего не понимая в теософии госпожи Блаватской или фантасмагориях «Розы Мира» Даниила Андреева, напускал на себя глубокомысленный вид и лукаво улыбался, пряча растерянность в своих франтоватых усах, при одном виде которых почему-то вспоминался поручик Ржевский.

– Дорогой Мистер, я не знаю, как доходчиво объяснить тебе, что бытие и небытие порождают друг друга, а высокое и низкое взаимно связаны, и как доказать очевидное: звуки, сливаясь, приходят в гармонию, а предыдущее не бывает без последующего, – внушала Кисуля своему собеседнику основы даосизма. – Это так просто. И это так сложно!

– Но что за толк в твоих умствованиях? – взвился Мистер 20 см. – Я, например, не задумывался и не хочу задумываться над этим. Я просто знаю, что мне приятно, а что неприятно, чего хочу, а чего мне ни за какие деньги не надо…

– Ну, хорошо, – улыбнулась Кисуля. – Чего ты больше всего не хочешь?

– Ты это серьезно спрашиваешь? – растерялся Мистер 20 см. – Ну, много чего не хочу: не желаю попасть в тюрьму, быть нищим, импотентом…

– И всё-таки, больше всего чего ты не хочешь? – упорствовала Кисуля.

– Больше всего? – задумался Мистер 20 см. – Не знаю. Наверное, женщиной. Да! Я не хотел бы изменить свой пол.

– Но почему? – Кисуля простодушно рассмеялась. – Разве тебе не интересно почувствовать то, что чувствует женщина? Это знание дало бы тебе очень многое…

– Нет, это против моих понятий! – резко отрубил Мистер 20 см. – Да и ты навряд ли согласилась бы стать мужчиной!

– Ну, почему же? – Кисуля лукаво передернула плечами. – Я не против этого. Мне было бы интересно. Но где найти такого волшебника, который на время поместит меня в чужое тело?

И тут Лао Цзы, жестко прищурив свои вдруг заблестевшие глаза, спросил её:

– А ты действительно не станешь жалеть о том, что познаешь свою противоположность?

– О, мудрый Лао! – воскликнула Кисуля. – Откуда ж мне знать, буду я жалеть о том или не буду. Разве можно заранее предвидеть результат? Жизнь была бы скучна, если б нам всё было наперёд известно…

– А хочешь, я тебе помогу переместиться в мужское тело?

– Хоть сейчас! – храбро откликнулась Кисуля.

– Нет, сейчас не получится, – сказал Лао Цзы. – Если ты согласна, то поставим этот опыт завтра.

Кисуля считала, что Лао Цзы хочет заняться своими манипуляциями в виртуале, где даже самое невозможное становится возможным, и всякое превращение легко осуществимо при наличии хоть капельки фантазии. Ей хотелось заняться этим немедленно, но Лао Цзы был непреклонен:

– Завтра! Жду тебя в шесть часов вечера…

Он вышел из виртуальной комнаты, но по своему обыкновению ещё некоторое время наблюдал за оставшимися в ней персонажами. Вот Мистер 20 см флиртует с появившейся в чате Красной Шапочкой, а Серый Волк увлекся беседой с Ди-Джеем о музыке, и грустит о чем-то Кисуля, не замечая реплик Синьора Помидора, и вздыхает о несданных зачетах лоботряс Айс.

– А ты чего хочешь больше всего на свете? – спросила Кисуля Айса.

– Хочу скорее получить диплом, – откликнулся тот.

– Да получишь ты его когда-нибудь! Я спрашиваю о том, что сбывается в жизни нечасто, – сказала Кисуля.

– Знаешь, больше всего на свете я хочу поваляться в густой зеленой траве, и чтобы в ней были синие колокольчики, душистая кашка, и крепко пахло таволгой, – ответил Айс. – И чтобы эта трава была не за городом, а где-нибудь рядом с моим домом, среди этих серых многоэтажек, и чтоб ни одна собака не смела валить на неё свои какашки… Но вокруг, увы, одни газоны. И если по ним пойдешь, то будешь чувствовать себя как на минном поле из-за кучек псиного дерьма…

– А ты закрой глаза и вообрази, что упал лицом в росную, свежую траву, и легкий ветерок, пропахший пыльцой одуванчиков, погладил тебя по голове, – посоветовала Кисуля. – И большая нарядная бабочка, лениво помахивая крылышками, храбро присела на твое плечо…

– Оп-ля! Я тут! – сказала бабочка Флай. – Здрасти! Чего вспоминали меня? Я вся разикалась…

Бабочка Флай отличалась веселым нравом и была невероятно любопытной. Она, видимо, работала в какой-то компьютерной фирме, имеющей круглосуточный выход в Интернет. По крайней мере, Флай могла мониторить за чатом, сидеть в нем часами, болтая о том-о сем, а в общем ни о чем. Она, конечно, не удержалась и спросила Кисулю:

– А чего это ты вдруг захотела мужчиной стать?

– Чтоб ты спросила! – отрезала Кисуля. Она недолюбливала Флай, а почему – и сама не знала. Может быть, потому что большеглазая хорошенькая Флай, миниатюрная, как гейша из Киото, не прикладывая никаких особенных усилий, возбуждала интерес мужчин, что Кисуле не всегда давалось просто.

– А ты не боишься Лао Цзы? – не унималась Флай. – Вдруг он заманит тебя в какую-нибудь ловушку и продаст в Китай? Будешь там секс-рабыней…

Кисуля презрительно фыркнула и, возмущенно подергивая пушистым хвостиком, выпрыгнула из окна комнаты на улицу.

Проводив её долгим взглядом, Николай Владимирович собрался было переключиться на Microsoft Word: он с самого утра писал статью, которая никак не получалась. Но тут в чат вошел Покойник.

3.

Дьяволенок в этот день тоже водил перышком по бумаге. Черный «Паркер», подаренный коллегами, легко скользил по белому листу, оставляя за собой вереницы стремительных слов с наклоном вправо. Его письмо напоминало текст старательного каллиграфа: каждая буква выписана четко, с положенными нажимами, и расстояния между словами, казалось, были выверены до сотой доли миллиметра. Но рука Дьяволенка порой вздрагивала и чуть-чуть сбивала весь строй. Он досадливо морщился и, секунду-другую помедлив, продолжал писать:

«…В терминале международного аэропорта было душно и многолюдно. В железобетонной коробке, отделанной пластиком, алюминием и застекленной новомодным тонированным стеклом, надсадно гудели кондиционеры, явно не рассчитанные на почти тропическую влажность и сорокоградусную жару славного города Ха. Узел галстука сдавливал мне шею, рубашка липла к мокрой спине, и я то и дело промакивал испарину лба носовым платком, с ужасом думая, что вот-вот Она увидит перед собой мокрую курицу вместо орла, каким я, наверно, рисовался в её воображении. И от этой мысли потел ещё больше.

Её самолет уже совершил посадку. Об этом жизнерадостно сообщила аэропортовская дикторша сразу на трех языках – русском, английском и китайском. Оставалось только ждать. Ждать, пока мои друзья договорятся с пограничниками и таможенниками. Её самолет летел по маршруту Сан-Франциско – Владивосток, и у этого рейса была промежуточная посадка в Ха.

Транзитных пассажиров оставляли в так называемом «накопителе», и они пребывали там, пока не объявляли посадку на рейс. Выйти за пределы этого зала ожидания означало нарушение государственной границы. И войти к ним – тоже нарушение. Но у моих друзей в терминале были какие-то свои «ходы», и они пообещали договориться с кем надо, чтобы я всё-таки Её увидел. Вот уж поистине: не имей сто рублей – имей сто друзей. Правда, эти друзья нынче как раз любят те самые сто рублей. Но в деньгах ли дело, когда чего-то очень-очень хочешь и всё готов отдать, лишь бы это случилось?

Пока мои друзья были Гдетотам и говорили с Коекем, я выкурил не одну сигарету, и от меня, наверное, несло табаком за версту, а от ментолового «Минтона», который жевал, уже начало поташнивать. Или это было следствие моего волнения?

А ещё я размышлял над вопросом: узнаем ли мы друг друга? Я видел Её лишь на фотографиях, и она меня тоже. И, тем не менее, мы знали друг друга так, будто рука об руку прошли по жизни тысячу лет, и за нами оставались внушительные сопки вместе съеденной соли…

Не знаю, какой ангел (а может, бес?) вывел меня на тот американский чат. Впрочем, знаю: этого беса зовут Георгий Георгиевич, он учил меня деловому английскому языку, и, узнав о моей страсти к компьютерам, Интернету и всякому такому, однажды спросил: " Ну и как? Находите с американцами общий язык? Не правда ли, они говорят на испорченном английском? Что с них взять, одно слово: янки! Ах, вы еще не пробовали общаться в их чатах? Напрасно! Это хорошая языковая практика, мой юный друг…»

Георгию Георгиевичу уже было далеко за семьдесят. Его отец был белоэмигрантом, и мальчик Гоша родился в Харбине, где выучил и китайский, и японский, и английский. После Великой отечественной войны он, как и тысячи других русских харбинцев, вернулся в СССР, но в отличие от них не сидел ни в тюрьмах, ни в лагерях, ни жил на спецпоселениях. Тут была какая-то тайна. Злые языки утверждали, что Георгий Георгиевич служил в «органах», которым требовались толковые переводчики.

И вот этот человек невольно втолкнул меня в тот американский чат. Общаясь там с разными персонажами, я вскоре выделил Её: она была мила, очаровательна, умна и, к тому же, говорила почти на правильном английском, свободном от американских диалектов. Это меня удивляло. Однажды, забывшись, я написал какую-то фразу на русском языке. И – о, чудо! – Она мне тоже ответила по-русски. Оказывается, Она была москвичкой, вышла замуж за некоего удачливого бизнесмена, кстати, тоже русского, и вот уже третий год живет в Сан-Франциско.

У нас было столько часов, проведенных возле компьютера вместе: Она – там, в прекрасном и веселом Сан-Франциско, я – тут, в Ха, стоящем на берегу Амура на трех холмах. И порошил мелкий снег, и под ноги порывисто кидался озорной ветер, и громыхал ледоход, и внезапно у кромки асфальта появлялись желтые монетки первых одуванчиков, и бушевала тополиная метель, и прохладные капельки дождя скатывались по листьям мальвы – время шло, но это нас как будто не касалось: мы разговаривали, смеялись, тосковали и радовались. Бессонные ночи, телефонные звонки, письма по электронной почте… Постепенно мы научились чувствовать друг друга, и наша жизнь становилась пустой и скучной, если хотя бы пару дней мы не виделись в чате, или в привате не было какой-нибудь милой и смешной записочки, фразы, просто смайлика. И вот теперь – встреча. Первая встреча. И, может быть, последняя. Она летела не ко мне, она летела к мужу – к тому, кто был её законным супругом и отцом её сына. Ни без того, ни без другого она не могла жить. Но она уже не могла жить и без меня. Или это я без неё не мог жить?»

Его «Паркер» споткнулся на знаке вопроса, и Дьяволенок, отложив ручку в сторону, пододвинул пепельницу поближе, и закурил свой любимый суперлегкий «Винстон». Несколько месяцев назад он предпринял очередную попытку бросить курить, но из этой затеи ничего не получилось. И тогда Дьяволенок решил перейти на табак с низким содержанием никотина. Поначалу вместо одной пачки сигарет он высаживал целых две, но постепенно пришел к своей обычной норме.

Он задумчиво пускал дым кольцами и следил, как они легко выскальзывают в форточку. С кухни его позвала мать:

– Женя, обед готов! Будешь сейчас есть?

– Нет, ма, – быстро откликнулся он. – Я занят. Через полчаса.

– Борщ остынет, – сказала мать. – Придется его разогревать, а это не так вкусно…

– Нет, попозже…

– И чем это таким важным ты занят, что нельзя прерваться?

– Да уж, – хмыкнул он. – Занят!

Мать больше не звала его. Он давно уже приучил её не отрывать его от работы. Если занят – значит, занят, и точка.

«А чем, собственно, таким важным я сейчас занимаюсь? – спросил он самого себя. – И зачем пишу вот эти… мемуары? Хм! И вправду: мемуары! Зачем?»

Он надеялся, что история, которой он жил почти два года, перенесенная на лист бумаги, заживет как бы отдельной жизнью. И это отчуждение поможет ему лучше понять самого себя. Вот эти ровные строки предложений – не просто текст, это ещё и анализ того, что было. И Дьяволенок рассчитывал, что события того душного июльского дня, разложенные по полочкам, наконец-то перестанут его мучить.

Дьяволенок хорошо помнил, что, ожидая знака от друзей, почему-то думал не о Ней, а о том, что мужчины бывают поразительно странными: в них каким-то образом сочетается цинизм, жестокость, жуткое ерничество и вечный, неисправимый романтизм. Впрочем, может быть, пошлость и скабрезность – это что-то вроде маски, прикрывающей жажду чувств и настоящей страсти?

Друзья подали ему знак: всё, мол, решено. И к нему быстро, ни на кого не глядя, подкатил субъект, похожий на переносной газовый баллон. Он пригладил щетинку волос на маленькой карасиной голове и тихо, одними губами сказал: «У тебя не больше пяти минут. Иди!»

И Дьяволенок пошел.

Он сразу выхватил её взглядом из пестрой шумной толпы. Их глаза встретились. Она тоже узнала его, и посветлела лицом, и расцвела улыбкой, и, не обращая ни на кого внимания, полетела к нему через все эти чемоданы, сумки, какие-то тюки, кресла, столики, урны. Он бросился к ней, с удивлением заметив, что не чует под собой ног – будто бы летит, и радость переполняет всё его существо.

Она обняла его и, чуть смутившись, опустила глаза. А он подхватил её и закружил. И все люди, наверное, подумали, что двое влюбленных встретились после долгой разлуки.

Они никого не видели и ничего не слышали. Беззвучно взлетали самолеты, люди открывали и закрывали рты, и, кажется, что-то объявляла дикторша, но голоса и все звуки не касались их слуха, будто эти двое вдруг оказались под темной и глубокой водой. Он чувствовал Её горячую кожу и биение каждой жилки на тонких запястьях, и вдыхал пряный, с привкусом корицы, запах Её волос, и сладки были её мягкие губы. Он снова и снова касался Её губ, и она, смеясь, отвечала. Все это напоминало кадры какого-то полузабытого фильма о любви, но тогда он об этом не думал.

«Мы целовались не так, как все. Не губами, а исходящим от них горячим, терпким воздухом, будто два ветерка встретились и пересеклись, блуждая по лицам, губам, щекам, влажным то ли от слез, то ли от волнения, то ли от этой тропической жары. Она что-то пыталась рассказать мне о своей поездке, о каких-то своих делах, о двух своих мужчинах – большом и маленьком, ждущих её в другом городе, но я не слышал слов – я наслаждался Её голосом, этим тихим, бархатно-грудным голосом.

Все тот же газовый баллон подошел к нам и засопел: «Парень, ну ты чё? Сказано же: пять минут! Время кончилось…»

Мы смотрели друг другу в глаза, и вдруг в Её зрачках мелькнуло сожаление, и Она прикрыла ресницы.

– Что? – спросил я. – Что случилось?

– Пообещай мне, что никогда не расскажешь об этом никому, – попросила Она.

– Обещаю, – ответил я.

Я еще не знал, как это трудно: никому и никогда не рассказывать о том счастье, которое испытал. Но тогда я ответил:

– Всё, что происходит с нами двоими, касается только нас двоих.

И она легко кивнула, и улыбнулась, и, оглядываясь, пошла к выходу, и в её руках шуршал букет желтых роз. Её любимых желтых роз.

А потом я сел в старенькую, видавшую виды «Ладу», и друг мой Колька, чертыхаясь, завел мотор, и мы поехали домой.

– Все нормально? – спросил второй мой друг Андрей.

– Я ни о чем не жалею…

– И даже о том, что Она не осталась тут?

– Так надо, – ответил я. – Ничего не поделаешь…

И в голове вдруг возникла эта легкая, светлая, радостная и грустная песенка великой Пиаф: «Я ни о чем не жалею…» Ни о чем!

До сих пор не жалею ни о чем.

Я полез в карман брюк за сигаретами и вдруг наткнулся на фотоаппарат, висевший на поясе.

– О, дьявол! – воскликнул я. – Забыл! Забыл сфотографироваться…

– Не переживай, – сказал Колька. – Раз не сфотался – значит, ещё встретитесь. Примета такая есть!

Нет таких примет! Тоже мне, Лука-утешитель нашелся…

– Чую: придется нам еще раз договариваться о нарушении госграницы в аэропорту города Ха, – широко улыбнулся Андрей.

– Эй, предсказатель Лука! – воскликнул я. – Ты бы лучше за дорогой следил, а то мы уже точно никогда ни с кем не встретимся на этом свете. О, дьявол!

«Ладу» тряхнуло на какой-то колдобине, и все мы, дружно подскочив, ударились головами о крышу, и громко рассмеялись. Друг Колька, потирая затылок, изрек:

– Что ты всё дьявола поминаешь? Чуть что – дьявол да дьявол! А он тут как тут…

В динамике потрескивал голос Клауса Мейне:

– Don’t you believe, that one thing is true,

I’m not the best, but the best for you…

А наутро в моем электронном почтовом ящике уже лежало письмо от неё. Каждую его строчку помню до сих пор:

«Я всё время думаю о тебе и нашей встрече. И корю себя: «Надо было сделать так-то… сказать то-то… посмотреть эдак…»

После того, как мы расстались, я даже думать ничего не могла. В голове – туман. Перед глазами – пелена. Я шла на ощупь, и чуть не упала. И знаешь что? Я ведь даже глаз твоих не помню – не посмотрела. Боялась? Не знаю.

Осталось ощущение полета. Общего полета. И кружилась голова…

Когда меня встретил в аэропорту муж, через час после тебя, – чуть с ума не сошла. У меня теперь в голове большой бардак (извини за грубое слово, но другого не подберу). Мне кажется – только ты не смейся! – что я изменила ему с тобой. Или наоборот: я изменяю тебе с ним? Он очень соскучился по мне. Тут, во Владивостоке, у него живет мать – ты знаешь об этом, я тебе говорила. Он потому и фирму захотел тут открыть, чтобы чаще у нее бывать. И сынуля тоже по мне соскучился. Ах, я не о том пишу!

Очень хочу увидеть тебя ещё раз. Я больше не буду говорить всякие глупости, которые ты слышал в аэропорту от меня. Но, наверно, ты понял: это защита от шока, который испытала. Соединение мечты и реальности, оказывается, всегда непросто. Люблю тебя…»

И подпись. Её подпись.

Он никому никогда не рассказывал эту историю своей любви в виртуале, вышедшей в скучный и веселый, яростный и тихий, ужасный и прекрасный, вечно меняющийся мир живых мужчин и женщин, настоящих чувств и поступков.

The Ring of Illusion?

После этой поездки в аэропорт друзья стали в шутку называть его Дьяволёнком.

Евгений и вправду проявил поистине дьявольскую изобретательность, чтобы увидеться с Нею. Ни у него, ни у Андрея с Николаем, его самых близких друзей, никаких знакомых на пограничном пункте в международном аэропорту не было, но Евгений справедливо решил, что у всех троих есть приятели, сослуживцы, соседи, а те, в свою очередь, тоже не в вакууме живут: тот, кто ищет, всегда найдет.

И такой человек нашелся. В образе Маришки, бывшей подруги Андрея. Они не встречались полгода, а может, и больше, Андрей не считал, но одно он знал твердо: никакой ля мур с ней у него больше не будет. Ну, зачем ему такая девушка, которая, стоит только оставить её одну, тут же начинает стрелять по сторонам глазками? И был-то он в командировке всего шесть дней, а приехал и узнал: Маришка, не стесняясь, ходила с бывшим своим одноклассником Володей, первой своей любовью, на дискотеки и пляж, ездила на шашлыки. «Ой, какой ты дурной! – сказала она Андрею. – Володю из армии на побывку отпустили. Ну, подумаешь, прошлась я с ним пару раз, и что с того? Неужели ты думаешь, что мы, как друг друга увидели, так сразу и трахаться стали?»