Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

Больше-Раковский монастырь

Раковский монастырь был цитаделью православия в Самарском уезде. Стоял он на большой излучине Сока, огибавшего своим течением платообразный увал Чихан-горы. От Б. Каменки он на расстоянии всего 12–13 верст, но на Чихан около 7 верст медленного подъема, затем 3–4 версты быстрого спуска до деревушки в 15–20 дворов, а далее 2 версты ярко-зеленого выгона на высокой незаливаемой террасе Сока.

И здесь, на фоне густой темной зелени пойменной уремы, перед глазами, как на оперной сцене Китеж-града, возникал удивительно стройно выполненный ансамбль зданий Раковского монастыря. За высокой, из красного кирпича, стеной высеченной стрелой возносилась звонница собора с его мощным куполом, несколько поодаль – две белокаменные церкви, блеск позолоченных крестов на глазах, огромный трехэтажный жилой корпус для монашек с разными службами, за стеной – небольшой поселок с большим двухэтажным домом для жилья священнослужителей, в котором, как и в Каменке, устраивались веселые рождественские елки, небольшой дом-гостиница для «чистого» люда и большой постоялый двор для крестьянства; далее – скотные дворы, ближе к Соку – большой сад и пчельник. По утрам над плесами Сока – розовые туманы, для рыбаков раздолье. По утрам к ранней обедне и вечерами к вечерне тихие звоны разносятся по воде далеко-далеко. Удивительно живописный уголок, как с картин Нестерова, но только не в северном, а в юго-восточном заволжском исполнении.

В хозяйственном отношении – это большой комбинат с сотнями гектаров пашни, лугов, пастбищ, со стадами крупного рогатого и мелкого скота, свинарником, пчельником, с различными мастерскими, производством которых далеко славился монастырь: бисерные ризы для икон, закладки для книг, дамские сумочки и портмоне для мелочи, пестрые дорожки для полов из разноцветного тряпья и прочая мелочь, имевшая широкое хождение в округе и в самой Самаре.

В этом комбинате трудящийся «пролетариат» – черницы, девушки из окрестных сел, обычно бедняцкого происхождения, бесприданницы, или, как говорят, «не от мира сего», с религиозным настроем души. Трудились эти черницы с раннего утра до позднего вечера «во имя христово» за харчи и кров под руководством старших монахинь; среди них выделялись рясофорные, которые входили в совет монастыря, а «верховной правительницей» всего этого скромного «комбината» была игуменья мать София с золотым наперсным крестом и панагией на груди, рыхловатого сложения, низкого роста старушка, с тихим велеречивым разговором, властными манерами, привычная к беспрекословному повиновению. Это была одаренная административно-организационными талантами натура. Несколько десятилетий она управляла монастырем и в 1914 г. мирно скончалась на 77-м году жизни, передав посох игуменьи матери Поликсении, которой судьба и предназначила испить все горести ликвидации Раковского монастыря в 1919 г.

Невольно задаешься вопросом, как мог возникнуть среди соломенных деревень Самарского Заволжья этот богатый, прекрасно отстроенный городок монастыря. Главным источником накопления этого богатства была популярность чудотворной иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Народная вера в то, что добрая матерь Бога обратит свое внимание на погибшего грешника и подаст ему надежду на спасение и там, «на небе», и здесь, на грешной земле, приносила в монастырскую копилку непрерывный поток медных грошей и пятаков со всей Самарской губернии, а богатое самарское купечество с миллионерами во главе гордилось своими крупными пожертвованиями в монастырскую казну.

Выносы иконы по уезду и выезды ее в специальном санном возке или летнем фургоне в Самару превращались в триумфальное шествие многотысячной толпы народа. Каждый грешник, каждый больной падучей или какой-нибудь другой тяжелой болезнью падал ниц перед иконой так, чтобы она прошла над ним и он мог получить с кропила каплю святой водицы. В Самаре для охраны порядка и на встречу иконы вызывался гарнизон. И, действительно, с помощью такого массового гипноза иногда совершались «чудеса» исцеления, которые немедленно широко рекламировались монастырем и церковнослужителями. По рассказам мамы, оказывается, и я, в младенчестве умиравший от дизентерии, был чудесно вылечен от этой страшной тогда болезни с помощью приложения к святому лику богоматери.

Рассматривая знаменитую картину Репина «Крестный ход», я всегда удивляюсь гению этого великого русского художника, сумевшего вобрать в себя и сфокусировать на огромном полотне весь тип тогдашней помещичье-крестьянской центральной полосы России, начиная от знаменитого горбуна и кончая громовержцем-протодьяконом и помещицей, плавно и гордо шествующей с иконой в руках. Я был свидетелем таких шествий, но в другом оформлении, с другим этническим составом толпы, без обязательной помещицы, но с обязательным волостным старшиной, урядником и «крепкими мужиками» впереди, с непременными калеками, жаждущими исцеления, с высоко поднятой на плечи иконой в киоте, украшенном драгоценностями, с могучим протодиаконом-запевалой и немногочисленным, но удивительно хорошо спевшимся хором монашек, из которых две обладали настоящим мягким басовым тембром и хорошо аккомпанировали хору.

Широко отмечались храмовые праздники, на которые обычно приезжал из Самары архиерей со свитой. В ее составе выделялся своим могучим басом и артистическим видом знаменитый протодиакон Руновский. Его многолетние и торжественные службы были поразительным примером певческого искусства. Начиналось оно с октавного «ре» и, постепенно повышаясь и усиливаясь к концу, доходило до теноревого «соль», заполняя волнами могучего голоса все уголки огромного собора, отражаясь эхом от сводов, заставляя дрожать стекла в окна и хрусталики на паникадиле. И фигура этого атлета, и его артистическое лицо ни в какой мере не напоминали могучего протодиакона картины Репина, который больше похож на питекантропа с дубиной, чем на человека.

После торжественной службы в огромном зале покоев игуменьи накрывался стол персон на полтораста-двести с точным распорядком мест, и мощная фигура врача Быстрова – безбожника – красовалась недалеко от притягательного центра, занятого епископом и хозяйкой пиршества игуменьей Софией. Обязательным членом высокого общества был юродивый Алексей, «божий человек», слабоватый на ум мужичок, толстый, смешливый, большой любитель вкусной пищи. Зимой он ходил по снегу босиком и без шапки, а здесь он был представителем многочисленного отряда блаженных нищих странников, разгуливавших по церквам и монастырям дореволюционной Руси. Сидел он босой, в хорошо отстиранной рубахе и портках.

Обильный великолепный обед из пяти-шести блюд с красным вином заканчивался мороженым и благодарственной молитвой. Никаких торжественных тостов и спичей в честь «его преосвященства» и хлебосольной хозяйки не полагалось. Современного болтливого «тамады» также не было.

Бывали в монастыре празднества, так сказать, экстраординарного порядка. Первый случай его – мрачная церемония пострига в монахини. Мне было около десяти лет, когда под присмотром маменьки пришлось наблюдать эту длительную и тяжелую церемонию отрешения от земных человеческих радостей и ценностей и превращения работящих крестьянских женщин, утомленных длительным строгим постом и предварительной моральной подготовкой, в «христовых невест», полностью подчиненных строгому регламенту монастырского устава и безгласному повиновению матери-игуменьи. Запало в памяти действо: бородатый архимандрит в золоченой митре выстригает прядь волос у поверженной на колени монахини и бросает ножницы на пол. И так трижды, провозглашая при этом: «Подаждь ми ножницы!» Далее длительная череда печальных песнопений греческого напева и акафистов. На постриге вблизи от игуменьи стояла в своем специальном облачении с белыми крестами и черепами на черной скуфье и мантии схимница, высохшая от постоянного голодания и молитв, еще при жизни как бы мумифицировавшаяся старуха. Она производила страшное впечатление. Я в те годы еще не дошел до знакомства со схимником – старцем Зосимой по роману Достоевского «Братья Карамазовы», но вид этой мумии, как образ изуверского истязания плоти ради будущей светлой жизни в раю, остался у меня на всю жизнь. Присутствие схимницы в монастыре усиливало его престиж и еще более увеличивало его доходы. Молитва святого человека считалась более доходчивой до Бога и потому ценилась дороже.

Второй случай был позднее (15 августа 1915 г. на Успение) и был связан с подъемом огромного колокола и золоченого креста на звонницу собора.

Яркий летний день. На огромном выгоне перед монастырской стеной табором расположилось более тысячи крестьянских телег. Многие прибыли за сотни верст. Торжественный крестный ход к месту поднятия. Молебен и длительный, сложный с технической стороны процесс поднятия огромной махины креста на верхнюю точку шпиля собора, вокруг которого двигалась маленькая фигура какого-то знаменитого высотника-верхолаза из Самары, специально приглашенного демонстрировать свое искусство перед многотысячной толпой. Монастырь умело организовывал такие представления, обеспечивая питанием, ночлегом, порядком, листовками с описанием чудес «Божией Матери Взыскание погибших», иконками, крестиками, бисерными кошельками и прочей мелочью.

По соседству с монастырем, всего в 5–6 верстах от него, расположилось с. Большая Раковка. Тесные семейные связи с соседями, постоянное соприкосновение двух селений по хозяйственным делам установили между ними давние традиции взаимопомощи. Трудно себе представить, что через каких-нибудь шесть лет между Каменкой и Раковкой вспыхнет «война», и пулеметные очереди каменских красногвардейцев будут хлестать по монастырским воротам.

III. Самарское духовное училище (1909–1913)

 
Волга впадает в Каспийское море,
Волга в сердце впадает мое…
 

Из современной песни

Наши учителя

Бурса! О классической гимназии времен рубежа двух столетий написаны сотни и тысячи страниц. Особенно богата в этом отношении художественная литература. Если перелистать страницы воспоминаний о школьных годах В. Г. Короленко, Н. Г. Гарина-Михайловского, К. Г. Паустовского, Л. А. Кассиля с его великолепной «Швамбранией», В. П. Катаева, С. Я. Маршака и других, то можно увидеть целую галерею классически вылепленных образов гимназического начальства, учителей в вицмундирах и без них, в домашней обстановке, закостенелых мракобесов и удивительных в своей целостности властителей дум тогдашней молодежи, надзирателей, часто выполнявших роль полицейских ищеек (педелей), и, наконец, грозных бородатых швейцаров.

Что же касается духовного училища и семинарии, то после получившей широкую известность повести «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского и удивительного своей художественной реалистичностью «Дневника семинариста» И. С. Никитина, осветивших бурсу пятидесятых годов прошлого века, ничего подобного гимназическим очеркам в советской литературе не появлялось. Да и кому из писателей нужно было копаться в своем бурсацком прошлом, которое, если нельзя было скрыть, то всячески затушевывалось или в угоду современности извращалось. Так, за словами «бурса», «бурсак» и остались образы чего-то до предела грубого, неотесанного, бескультурного …, подобного тому образу зубрилы-семинариста, который запечатлен в знаменитом одноименном романсе Мусоргского. Он зудит скороговоркой латинские исключения: panis, piscis, crinis, finis, ignis, lapis, pulvis, cinis (хлеб, рыба, волос, конец, огонь, камень, пыль, пепел) и в то же время мечтает о красавице-поповне.

А эта самая бурса дала искусству и науке таких творцов, как крупный деятель времен Александра I Сперанский, Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, почвовед Докучаев, физиолог Павлов, хирург Бурденко, историк Ключевский и др. Известно, что Сталин учился в Горийском духовном училище и в Тифлисской семинарии. Спрашивается, как же семинария могла выпустить таких крупных представителей литературы, науки и политики? Мои записи о семинарии последних лет ее существования могут немного восполнить имеющийся пробел.

Система подготовки кадров православного духовенства включала три ступени: четыре класса духовного училища (после трех классов сельской школы), шесть классов духовной семинарии, из них два последних специальных, и четыре курса духовной академии. Эта система просуществовала многие десятилетия, мало меняясь в своем существе, лишь приспосабливаясь к «духу времени» и требованиям жизни, пока не сгорела в огне революции. Знакомство с этой системой начнем с духовного училища.

Яркий солнечный день сентября 1909 г. Я, десятилетний парнишка, обживаю большой двор Самарского духовного училища, расположенного на углу Хлебного переулка рядом с огромной Воскресенской площадью, в последние годы полностью застроенной каменными громадами. «Обживать» для резвого мальчишки малого роста со слабыми кулаками да к тому же вихрастого, попавшего на житье и учебу из деревни в город, – это довольно трудная стезя в его маленькой жизни. Случайно наклонишься, натянутся на ягодицах новые форменные брюки, – получаешь по заду от какого-нибудь верзилы молниеносный щелчок; как будто кто-нибудь иголкой ткнул в зад. Или новая фуражка с блестящим козырьком и кокардой «духовятины» сдвигается на нос. Вопрос: «Угадай, кто?» Не угадал – сильный пинок под зад и летишь кувырком в пыль вместе со своей форменной фуражкой. Или на гигантских шагах занесут тебя в страшную высь, и ты там плаваешь ни живой, ни мертвый, пока кто-нибудь из более сердобольных не сжалится над бедным воздухоплавателем. Или кто-нибудь хватает тебя за вихры: «Вот так орел!» (моя кличка) – и большим пальцем проводит от затылка к макушке против волоса. Очень больно!

Распорядок в училище был точный и строгий. Было по три параллельных класса, в каждом примерно по сорок человек, а всего в училище около четырехсот парней, почти все из деревни. Беднейшие из них, сыновья псаломщиков, диаконов и многодетных священников, зачислялись сразу на казенный кошт. Человек полтораста таких пролетариев» помещались на первом этаже большого деревянного корпуса, где были и спальни, и столовая, откуда всегда несло кислыми щами и капустой, а по постным дням – гороховой кашей. Последняя считалась неплохим сытным блюдом, но она способствовала усиленному выделению газов, особенно на уроках нелюбимых преподавателей. Этим настоящим бурсакам выдавались два костюма: будничный из серого дешевого молескина («чертова кожа») – и праздничный – получше, но на сукно денег из кассы взаимопомощи духовенства (тогда называлась эмиритальной кассой)^[18]» не хватало.

Более обеспеченные сынки священников жили по частным квартирам на своем коште. Квартиры подбирались с разрешения начальства. Старушки сдавали большую «залу», где и размещались 6–9 учащихся на всем готовом и со стиркой белья. Такие «микрообщежития» держались под постоянным присмотром надзирателей: вечером все должны быть дома и сидеть за уроками, по постным дням не готовить скоромного и т. п. Все проступки записывались в особые журналы. У таких своекоштных бурсаков и костюмы были получше, и ели они посытнее, чем казеннокоштные.

Ученик Самарского духовного училища Николай Орловский

Как единственный сын священника из «богатого» прихода, я пользовался относительной свободой. В первый год меня взял на «харчи» многосемейный священник кладбищенской церкви, уже известный читателям как первый мой экзаменатор, отец Адриановский. Но к концу учебного года кто-то из его ребят захворал заразной болезнью, и я был помещен на «харчи» к двоюродным дедушке и бабушке. Дедушка – последний осколок какого-то дворянского рода – парализованный, непомерно растолстевший старик, получал ничтожную пенсию, на которую бабушка пыталась прокормить целую семью из трех дочек и сына. Это была тихая трагедия безысходной бедности.

Подарки из деревни от обильного стола отца в оплату за мой пансион составляли немалую часть питания всей семьи. Примечательно то, что дом, в котором жила эта семья, находился на углу Шихобаловской (затем Крестьянской, ныне Ленинской) и Почтовой улицы, т. е. как раз наискосок от того двухэтажного дома, который снимался Ульяновыми, когда В. И. Ленин работал в Самаре (1889–1893). Сейчас в этом доме организован ленинский музей. Против моего окна красовалась на противоположной стороне улицы яркая, протянутая над тротуаром вывеска, на которой крупными буквами было написано: «Всемирно известный портной Кулагин». Реклама прежде всего! Его «знаменитая» мастерская помещалась в подвале одноэтажного деревянного старого домишки.

У бабушки я прожил недолго и все последующие годы занимал светлую комнату в богато обставленной просторной квартире М. В. Богданович, учительницы музыки в Епархиальном училище, окончившей Московскую консерваторию во времена Н. Рубинштейна. Заодно я брал у нее уроки игры на рояле и пользовался в свободные часы ее великолепным инструментом. Итак, бурса держала меня в своих жестоких руках на уроках в классе своим безотказным ритмом жизни, быта, дисциплины, своими узами товарищеских связей, но она не касалась моей второй половины рабочего времени и это, конечно, сказалось на формировании моей личности.

Кто же и как формировал наши личности? Административным главой училища считался смотритель Дмитрий Михайлович Смирнов. Среднего роста, рыхлого сложения, облысевший старик с седой бородой-лопатой не пользовался авторитетом. Вел он скучно и монотонно самый скучный предмет – катехизис, в котором основные положения христианства вдалбливались в молодые головы в виде непререкаемых аксиом, изложенных в тонком учебнике. Эти аксиомы нужно было знать наизусть и отвечать пулеметным порядком, как при занятиях воинским уставом в старой царской армии. «Митя» (такое было его прозвище) при этом подходил к первой парте и опирался на нее брюхом. Догадливые молодцы надраивали это место мелом, который и переносился на вицмундир нашего смотрителя. Особую ненависть он вызывал у «настоящих» бурсаков. Дело в том, что «Митя», пользуясь своим высоким положением, использовал все отходы бурсацкой столовой на откорм свиней. Дальний угол двора училища был занят его свинарником, в котором десяток-другой огромных хряков на глазах ошеломленной публики», громко чавкая, уплетали отходы столовой. На этом «Митя», видимо, здорово прирабатывал, нисколько не считаясь с падением своего морального авторитета.

Шутники из старших классов решили посмеяться над своим начальником, используя его трусливый характер. После работы, вечером, смотритель любил гулять по соборному саду, а тогда он был густой. Наиболее басовитые из учащихся прятались на пути его маршрута в плотные кусты и по мере его приближения заутробным гласом взывали тихо замогильно: «Митя… Митя…!» Суеверный смотритель тогда ускорял шаг и, наконец, на рысях выкатывался из садика. И так многократно…, пока это не стало известно его «педелям», с помощью которых эту мистификацию прекратили.

Помощник смотрителя священник Александр Федорович Бечин, кандидат богословия с академическим значком на рясе (серебряный крестик) был полной противоположностью своему начальству. Молодой, тонкий, аскетического монашеского вида, с жиденькой курчавой бородкой, всегда в простом черном подряснике, недоступный острый взгляд, неулыба – он как-то сразу не понравился учащимся. С его появлением усилились облавы надзирателей на катки, театры, биоскопы (кино), квартиры. При посещении квартир в постные дни он обязательно требовал пробы приготовленных блюд. Шутки с ним были плохи. Бурса и духовная академия отточили в Бечине классический тип ортодоксального воителя за чистоту православия и монархизма в России. Этот стопроцентный черносотенец получил прозвище «дерюги», с которым и закончил свой короткий век. С наступлением Октября он был расстрелян.

Три надзирателя несли полицейские функции. Самым злым и опасным был Чернозатонский по прозвищу «Леша». Высокая жердь с маленькой головкой и рысьими глазками, прикрытыми, как у настоящих детективов, темными очками. Во время уроков его головка с очками неожиданно появлялась у высокого дверного оконца, и все озорники сразу попадали в его маленькую записную книжку. Специальность педеля-фискала ему нравилась, и он часто проявлял в ней спортивный интерес. Надо было видеть, как он охотится за жертвами, чтобы убедиться в этом. Звонок об окончании большой перемены! Долговязый Леша мягкими тигровыми прыжками спешит к углу продуктового сарая, маскируется за ним и быстро записывает фамилии разыгравшихся на гигантских шагах ребят. Нет прямо подойти к ним и сказать: «Что вы здесь болтаетесь? Звонок пробил!» Таким фискалом служить бы в жандармском управлении, но, видимо, и здесь они были нужны.

Остальные два надзирателя вели себя по-человечески. Один из них – обладатель неплохого густого баса, при советской власти пел в театральном хоре, изменив несколько свою фамилию Добронравова на Доброва. Псевдонимы в артистической среде были приняты издавна.

Среди педагогического персонала ведущими были две фигуры: Петра Ивановича Андреева и Василия Васильевича Горбунова.

Чем Петр Иванович снискал расположение учеников, трудно даже определить, но все потоки семинаристов того времени обязаны ему хорошим знанием русского языка, и если я сейчас пишу без каких-либо трудностей правильно и литературно, то знаю – этим я обязан давним урокам П. И. Андреева. Какими приемами он достигал таких успехов, трудно даже сейчас сформулировать. Простецкий на вид, в поношенном вицмундире, бритый, с небольшими усами. Глуховатый голос с волжским небольшим «оканием», без какого-либо украшательства ораторскими приемами, простое строгое логическое изложение основ грамматики и синтаксиса русского языка с прекрасно подобранными примерами из литературы, и… мы, которые любую слабость преподавателя по вкоренившейся традиции бурсы использовали для всяких анархических выступлений и просто хулиганства, при абсолютном молчании впитывали не только все прелести русской прозы и поэзии, но и вместе с ними без какой-либо долбежки усваивали трудности с употреблением «ять» и «е», «и – i», «ъ – ь» и т. п. И даже когда после пропущенного урока «Петруша» (его прозвище) приходил с одутловатым лицом после запоя, чему он, к великому сожалению, был подвержен, мы ему сочувствовали и держались «тише воды – ниже травы».

Пожалуй, главным его педагогическим приемом было отношение к ученикам как к большим серьезным слушателям. Его метод базировался на развитии самостоятельности. Диктантов было мало, зато сочинений домашних и экспромтов прямо в классе мы за время пребывания в училище написали множество. Темы были самые различные, но взятые главным образом из нашего собственного маленького опыта. Материнская любовь и случай сохранили десятка два моих сочинений тех лет с пометками и исправлениями П. И. Андреева. Вот темы сочинений: «Родное село», «Первый снег», «Вскрытие реки», «Лес и сад», «Сенокос», «Как я провел первый день Рождества», «Жнитво», «Письмо к родителям», «Масленица», «Деревня зимою», «Пчельник», «Гроза», «Любимое мое летнее развлечение» и т. п. Затем идут «литературные» упражнения: «Отношение помещиков к дворовым людям по рассказу «Льгов», «Ночь в запорожском стане», «Воспитание Гринева», «Оренбургские степи», «Белогорская крепость и ее обитатели», «Три пальмы», «Жизнь Ваньки Жукова», «Южнорусская степь», «Полдень в доме Обломова», «Гости в доме старосветских помещиков», «Приезд Чичикова в город», «Как относился Плюшкин к своим детям?», «Как Герасим утопил Муму?», «Кубок», «Наклонность Николеньки к мечтательности», «Положение Софьи в доме Простаковых», «Счастлив ли был Борис Годунов на престоле?», «Медный всадник», «Охотник Владимир», «Ермолай» и т. п.

Тетрадные страницы этих сочинений пожелтели, местами изъедены временем, но они сохранили внимательную правку синим карандашом П. И. Андреева с оценками по пятибалльной шкале с минусами, плюсами, половинками, с критическими пояснениями вроде «не на тему»: «Сад лучше описан, чем лес», «А я до сих пор думал, что Кремль находится в Москве, оказывается, есть Кремль и в Каменке» и т. д. Последнее ядовитое замечание вызвано моей цветистой фразой в сочинении «Родное село»: «Вокруг церкви, подобно Московскому Кремлю, виднеются деревянные и каменные дома под железными и тесовыми крышами…» Этот совет учителя – писать просто, без излишнего украшательства – я запомнил на всю жизнь.

Трудно себе представить, какую огромную нагрузку себе создавал Андреев, задавая такие темы классу. Ведь каждый молодец писал своим стилем, на свой подход!

Что же касается сочинений на литературные темы, то все они отобраны в одном направлении: воспитание бурсаков на произведениях Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, Тургенева, Толстого, Гончарова, Чехова в духе глубокого гуманизма, демократического народолюбства, чем, собственно, и дышала большая литература того времени.

Преподаватель арифметики, географии, естествознания Василий Васильевич Горбунов был выдающейся фигурой на общем сером педагогическом фоне училища. Мужчина в расцвете сил, физических и духовных, с головой ученого, светлым лбом, увеличенным начинающейся лысиной, с логически стройной речью, внимательными голубыми глазами, он на своих уроках держал класс всегда в напряженном внимании, он как бы господствовал над всей наукой, он ее знал и любил. Выбился он из низов беднейшего сельского духовенства. В 1898 г. окончил духовную академию в Петербурге и сразу пошел по педагогической линии. Вся его жизнь, поведение и труд были удивительно организованы и построены на религиозной основе и морали.

Ко времени моего поступления в училище он купил небольшой дачный участок и своим трудом быстро превратил его в цветущий сад и цветник, приобретя славу лучшего в Самаре садовода-любителя. Он собрал богатейшую коллекцию бабочек, которую любил демонстрировать приходящим ученикам и на уроках. Он был неплохой художник, и его копии с картин духовного содержания были выполнены с большим вкусом и настроением. Его жалованья в 75 рублей в месяц по тому времени было вполне достаточно для частых выездов за границу. Взнос в 100 рублей в «учительский союз» обеспечивал экскурсию по Германии, Австро-Венгрии, Италии с возвратом через Константинополь до Одессы. В результате таких экскурсий уроки по географии становились особо интересными и емкими; они обогащались материалом собственных наблюдений и впечатлений.

В 1910 г. в «Епархиальных ведомостях» была напечатана большая статья В. В. Горбунова «Творение или эволюция», где на основе сопоставлений с канто-лапласовской гипотезой эволюции солнечной системы он пытался показать, что библейское сказание о сотворении мира не противоречит последним данным науки того времени и может быть представлено в более современном виде. Это была попытка ученого богослова, глубоко религиозного интеллигента-идеалиста, осмыслить мир в новой трактовке. Сейчас, в век космоса, эта статья вызывает улыбку своим наивным желанием забросать пропасть между наукой и религией, возникшую в результате успехов науки и крайнего застоя в жизни церкви. Для церковных ортодоксов-мракобесов того времени она была ударом грома среди ясного неба. Среди семинарской молодежи она вызвала живой обмен мнений, а для самого автора эта статья была самоубийственным документом, который закрыл Горбунову двери в советскую школу, но об этом подробнее позже (см. гл. IX и XI). Из остальных преподавателей примечательна была фигура Константина Ивановича Смагина, который вел арифметику в параллельных классах. Я с ним столкнулся более тесно в семинарии (см. гл. IV). Несчастна была роль нашего грека Алексея Михайловича Аронова, человека добрейшей души, но глуховатого. На уроках «глухаря» весь класс начинал то лаять по-собачьи, то выть по-волчьи, то петь какие-нибудь похабные песни. И вся эта разгульная вакханалия продолжалась до момента появления в дверном оконце головки в темных очках филера Чернозатонского, который быстро переписывал наиболее зарвавшихся солистов. Аронов тяжело переживал трагедию своей все усиливающейся глухоты. Так не повезло нам с древними языками, и только церковно-славянский, вследствие большой практики, был освоен довольно быстро. Этому способствовало обязательное участие в праздничных и воскресных богослужениях, пение в церковном хоре, чтение «апостола» и, наконец, уроки с чтением и переводом, с разбором грамматики и синтаксиса, которые проводил как будто бы священник В. В. Умов по прозвищу «Хрулек», не оставивший о себе какого-либо следа в моей памяти, кроме шума и озорства на его уроках.

Годы моего обучения в духовном училище – это предвоенные годы быстрого развития капитализма в России, массового выхода крестьянства на отруба и усиления переселенческой волны в Сибирь, размежевания большевиков и меньшевиков, бегства Льва Толстого из «Ясной поляны» и его смерти на железнодорожном полустанке «Астахово», спада революционного движения после поражения революции 1905 г., омерзительных еврейских погромов и дела Бейлиса, годы огромной популярности Чехова и Короленко, взлет известности в литературе М. Горького, в искусстве художников И. Репина, В. Сурикова и великого артиста Ф. Шаляпина.

Любопытно, что я, 10–14-летний парень из деревни, все же был захвачен в общий круговорот событий и вращался в нем, как легкая пушинка в попутном ветре. Поведаю читателям о нескольких эпизодах, заслуживающих, на мой взгляд, внимания.