Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

В раю Бог произрастил два древа: древо жизни и древо познания добра и зла. Вкушая плоды первого древа, человек делался бессмертным по телу. С другого же древа Бог заповедал не вкушать плодов, говоря: «В он же аще день снесте от него, смертию умрете». Эту заповедь Бог дал для укрепления воли человека, так как это древо представляло большой соблазн своими роскошными плодами. Исполняя эту заповедь, человек сознательно отдалялся от зла и стремился к добру. Но в этом случае должно разуметь не только смерть телесную, но и смерть духовную, которая состоит в разъединении души с Богом и в лишении его благодати. Адам был сотворен по образу Божию и подобию, со свободной волей и тем превосходил животных. Знаком владычества Адама над животными было наречение им имен. Такое обстоятельство развивало память и ум человека и дало начало развитию языка.

Но блаженство человека не было полным: у него не было помощника, подобного ему. И вот Бог, после предварительного совета между лицами Святой троицы, навел на Адама «исступление» (по славянскому тексту), а по русскому – «крепкий сон», или вернее – восторженное состояние. Адам во сне понимал таинственный смысл происходящего. А это «происходящее» заключалось в том, что Бог из ребра, вынутого из Адама, создал жену и привел ее к нему.

Когда Адам проснулся и увидел существо, подобное себе, то воскликнул: «Се кость от костей моих, и плоть от плоти моея: сия наречется жена, яко от мужа своего взята бысть сия. Сего ради оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей: и будет два в плоть едину». Словами последнего стиха устанавливается брачный союз неразрывный одного мужа с одною женою. Все же другие виды брачного союза суть извращения брака, установленного самим Богом. Адам и жена его были нагими и не стыдились. Это указывало на то, что неповрежденное грехом тело не нуждалось в защите от действия сил и явлений природы и в то же время указывало на их нравственную невинность. Все это блаженное состояние пополнялось высшим блаженством и счастьем: теснейшим отношением человека к Богу и непосредственным откровением. В этом и состояла религия первых людей. В завете Бога с прародителями со стороны Бога было дано возможное для них совершенство и блаженство, вечная блаженная жизнь. Со стороны человека требовалось только совершенное послушание. Такая счастливая жизнь наших прародителей в раю по справедливости названа блаженством».

На этом сочинении стоит отметка красными чернилами «4» с двумя минусами и меланхолическое замечание преподавателя: «Автор по местам не мог отрешиться от языка учебника».

Сейчас этот текст звучит веселой шуткой и его можно рекомендовать для забавного чтения с большой сцены, а в те годы этой старой библейской абракадаброй питались многие поколения молодежи в светских, и особенно в духовных школах. Кругом волновался от потрясений жизненный океан, а Церковь бубнила одно и то же, странное в своем примитивном невежестве, но освященное вековыми традициями.

Через два года, в четвертом классе, снова по священному писанию было задано сочинение на тему: «Обращение святого апостола Павла ко Христу и значение этого события в его жизни». Снова привожу текст с замечаниями на полях самого ректора протоиерея Д. Силина.

«Все чудесное противоречит не природе, а тому, что мы не знаем о ней».

Блаженный Августин

«Эти прекрасные слова, записанные бл. Августином, могут быть приложимы к вышеуказанному событию из жизни св. ап. Павла так же, как и ко всем так называемым чудесам. (Где именно?) Современная наука, мало-помалу срывая таинственные покровы и разгоняя туман суеверия, многое вывела из области чудесного в страну господства точных физико-химических и психических законов. (След., они неего? Научную или Августинову) Встав на такую точку зрения, приступим к изложению события, бывшего с апостолом Павлом во время его путешествия из Иерусалима в Дамаск.

В Иерусалиме была кончена жестокая расправа с христианами, главным руководителем которой был великий ревнитель закона Моисеева, страшный «гонитель», член синедриона Савл. В ужасных мучениях погибло множество христиан. Но Савл был не таков, чтобы успокоиться после первого успеха. Нет! Он хотел вырвать христианскую «ересь» на веки вечные. (Впрочем, автор и Августина понял по-своему «Научно».)Услышав, что в Дамаск бежали многие гонимые христиане, он, запасшись предварительно большими полномочиями от первосвященника, отправился вместе с небольшим отрядом людей в этот город. Вследствие медленного передвижения на ослах путь предстоял большой и трудный. После беспрестанных трудов Савл мог, наконец, немного отдохнуть и подвести итог своей кипучей деятельности для «вящей славы Божией». Но напрасно он призывал покой в свою измученную душу. Страшный вопрос стоял перед ним. Он поднялся в его душе при виде крови и предсмертных мучений, замученных им христиан. Правильно ли он поступает? Эти глухие сомнения он стремился задушить сугубой деятельностью и жестокостью.

Но вот кругом тишь полей. Он один, наедине со своими мыслями. Кто же этот Христос, за которого идут с радостью на смерть? Не его ли распял Понтий Пилат? Он начал рыться мыслью в св. писании и понял, что идеал мессии-царя, национального героя, создан больным патриотизмом фарисеев. Ужас наполнил его душу. Перед его взором встал распятый Богочеловек-Христос и виднелася уже истина откровения. Надо было еще немного, чтобы в Савле христианин победил иудея. Старый путь был слишком не прав. Но следующее обстоятельство ускорило кризис его душевной борьбы.

(Лукавство извивающейся мысли, которой страшно взглянуть в лицо правде!..)

Спеша в Дамаск, Савл совершал путь даже в самый полдень, когда в Сирии стоит такая жара, что все живое прячется в тень и отдыхает. Солнце стояло прямо над головой. Свет был неимоверно яркий. Разгоряченный воздух колебал дали. Вдруг блеснул свет столь яркий, что он поглотил солнечный свет. Возможно, это было дуновение сирокко или же мощный разряд скопившегося электричества, или же одно из тех явлений, перед которыми ум человеческий останавливается в недоумении и которые представляют своеобразное сочетание частиц материи, показавших в новом содружестве какие-то еще не знакомые нам, но вечные силы. Савл со спутниками упал на землю. Образ Христа под влиянием этого явления и расстроенного воображения был объективирован в пространство, и Савл услышал явственный голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» Он сказал: «Кто ты, Господи?» – «Я Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна». Он в трепете и ужасе спросил: «Господи! Что велишь мне делать?» – «Встань и иди в город и сказано будет тебе, что тебе надобно делать». Савл встал потрясенный и ничего не видел, так как ослеп. Истина открылась его уму. Чувство запечатлело ее. «Христос, сын Бога живого, пришедший в мир грешныя спасти. Христос воскрес!» В смятении он был приведен в Дамаск, где и пролежал три дня, молясь и не вкушая пищи. В городе жил благочестивый муж Анания, который, придя в дом, где лежал Савл, сказал ему: «Брат Савл, прозри!» Сила веры была столь велика, что как бы чешуя спала с глаз и Савл увидел свет. Наука знает много фактов, когда люди, не ходившие по болезни ног, под влиянием панического страха, позабыв про свою немощь, начинали ходить. Анания крестил Савла с именем Павла. С тех пор Павел, обновленный и как бы второй раз родившийся, пошел проповедовать о Христе Иисусе, испытывая непрестанные тягости и, наконец, принял смерть от меча римского палача.

В заключение можно спросить, где же мы можем видеть Бога? Не в этих ли могучих явлениях, перед которыми приходится лишь недоуменно развести руками. Но я думаю, как говорит апостол, что Бога видеть надо не в этих пертурбациях, вроде «Стой, солнце!», а во внимательном рассматривании вещей: каждого зеленого листочка, моллюска и т. п. Ведь пр. Илья увидел Бога не в реве бури, не в огненных вихрях, не в рокоте громов, а в тихом ветерке, т. е. когда жизнь следует своим величавым, медленным, но твердым шагом, поглощая старое и производя новое…»

Таким пантеистическим призывом автор закончил свое сочинение! Отметка – 3 с минусом и ниже пояснение Малышева («Таракана»): «Встав на точку зрения… физико-химических и психических законов…, приступим к изложению события… Громко сказано. Но не проще было бы нам встать на точку зрения требований темы, очень ясно выраженных, дать на них ответ. А заинтересовавший вас уже по поводу темы вопрос хорошо было бы разрешить особо, если бы позволила сделать это жизнь, шествующая своим величавым, медленным, но твердым шагом… На первый вопрос темы, впрочем, дан вами (если оставить ваши экскурсы в область физико-химических законов) ответ довольно удовлетворительный, а на второй вопрос – ответ скомкан».

Мое еретическое сочинение дошло до ректора семинарии и он, кроме замечаний на полях, дал следующее заключение: «Горячо, по местам красиво, «убежденно». Но… фантастично, произвольно, предубежденно, хитро, фанатично, одним словом – антинаучно. Сущность дела сокрыта от автора. Но не блеснет ли и ему свет честного и прямого разумения истины?»

Таким образом, мое, навеянное чтением Ренана, наивное сочинение вызвало довольно резкую реакцию со стороны руководства семинарии, но никаких административных взысканий я не испытал. Наступили другие времена: шел 1916 г., а в прежние годы за такое вольнодумство Дубас выгонял из семинарии. Призыв ректора к восстановлению канонического толкования священного писания не возымел надлежащего действия. Наоборот, я, закусив удила, с молодой горячностью пустился вскачь по пути коренной ревизии самих основ религии.

Общая обстановка тому содействовала. Прогнивший царский режим разлагался на глазах, выделяя трупный яд распутинщины. Церковь во главе со святейшим синодом была вовлечена в эту свистопляску. Как метеор в поисках славы, промелькнул в Самарской епархии небезызвестный архиепископ Питирим, который вскоре по указующему персту Распутина оказался во главе православной церкви в высоком сане петербургского митрополита. Я слышал его медоточивые проповеди на праздничных службах в соборе, помню его театрализованные жесты и блудливый взгляд его глаз. Все катилось, как в бездну, и Церковь в эти страшные для нее дни, прилепившись душой и телом к растленной монархии, не выделила ни одного крупного революционного деятеля, подобного красному архиепископу на северо-востоке Бразилии, дону Элдеру Камара, который своей опасной для жизни борьбой с фашизмом и контрреволюцией заслужил широкое признание трудящегося народа Бразилии и мировую известность гуманиста-христианина (См. «За рубежом», июнь 1971 г.).

Мучительный процесс превращения юного верующего христианина, воспитанного к тому же в духовной среде, в активного атеиста был, как видно, облегчен общей волной нарастания революционного движения в стране на фоне затхлой атмосферы церковности во главе со святейшим Синодом, запутавшимся в липких сетях распутинщины. Этот процесс был характерен для молодого поколения того времени. Далее будет показано, что на этом этапе он не закончился и продолжал ставить острые вопросы, особенно морально-этического порядка, на протяжении всей моей долгой жизни, создавая подчас ряд острых конфликтных ситуаций. Но, как говорят французы: «Такова жизнь!»

Семинария, война и революция

28 июня 1914 г. прозвучал в Сараево выстрел сербского националиста-студента Гаврилы Принципа. Были убиты австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд и его жена. 28 июля – бомбардировка Австрией Белграда. 31 июля – убийство Жореса. 1 августа – объявление Германией войны России и 3 августа – Франции. 5 августа Англия вступает в войну. Так началась Первая мировая война, приведшая к крушению Российской империи. Россия потеряла в этой войне убитыми и пропавшими без вести 1,7 млн и более 750 тыс. человек тяжко изувеченными, не считая миллионов человек из гражданского населения, погибших от голода и холода. История творится на глазах поколений и требует от народа неисчислимых жертв и страданий.

Николай Орловский (15 лет) с матерью Верой Дмитриевной

В первые же дни войны мы выехали с дачи на велосипедах в Каменку: я и девушка. Мне 15 лет, она на год-два старше. С неделю тому назад мы впервые испытали волнующее счастье первого поцелуя и ходили по тенистым аллеям, по берегу Волги в каком-то непонятном чаду чувств. Крики газетчиков: «Война! Война!», встревоженный улей в жизни большого города врывался каким-то зловещим шумом в нашу дачную идиллию, и, наконец, я почувствовал, что мне срочно нужно выехать в свою Каменку, чтобы помочь отцу в уборке зерновых и посоветоваться с родителями, что же делать их сыну во время войны.

Мы выехали на Семейкинское шоссе, но по нему непрерывным потоком, поднимая тучи пыли, с грохотом двигались сотни подвод с молодыми парнями и бородатыми мужчинами. Все орало, с похмелья перло, ругалось, свистело. Шла всеобщая мобилизация, и крестьянская Русь собиралась на войну. Двигаться наперекор стихии было невозможно. Мы съехали на проселок и остановились в первом корявом дубнячке, присели на спиленный пень и поняли, что настало время сказать последнее прости. Крепко обнялись, поцеловались, обещали скоро встретиться и писать друг другу. Я быстро вскочил на велосипед и погнал по проселку в Каменку, а она осталась стоять с поднятой рукой, опираясь на велосипед другою. Издалека, из пыльного облака над шоссе доносился приглушенный расстоянием грохот мобилизационного обоза. Если бы провидение, в которое я тогда еще верил, хотя бы на минуту приоткрыло плотную завесу будущего, то я бы ужаснулся перед тем адом страданий, который пришлось пережить этой девушке на ее коротком жизненном пути по проселкам России, взбаламученной пожаром Первой мировой войны и революции. Но тогда мы были очень молоды, полны сил и об этом не думали.

Семинарию сразу заняли под постой солдат. Учебный год начался только в ноябре. Тяжелые и упорные разговоры с родителями о разрешении поступить в армию добровольцем. Слезы матери, рассуждения отца погасили, наконец, острое мое желание немедленно включиться в великое дело народа. Но я жил этими событиями.

В Самаре формировались воинские части и быстро отправлялись на фронт. Время патриотических манифестаций с оркестром и пением гимна быстро прошло. Первые тяжелые неудачи нашего наступления в Восточной Пруссии, огромные потери и потоки раненых, размещаемых по организуемым наспех госпиталям, быстро охладили ура-патриотический пыл первых месяцев. Наступили будни кровавой бойни. Быстро обнаружилась тяжелая нехватка снарядов. Потекли черные слухи о предательстве и шпионаже в высоких сферах, и прежде всего в военном министерстве Сухомлинова (дело полковника Мясо-едова).

Я ходил по улицам Самары с какой-то постоянной ноющей болью в сердце, не находя приложения своим силам. Я мешался с серой солдатской массой, отправлявшейся на вокзал, чутко вслушивался в солдатские рассказы о фронтовых делах, лихо орал вместе с ними, едва сдерживая невольные слезы: «Сударики, чубчик», «Трансвааль, Трансвааль, страна моя! Ты вся горишь в огне», наблюдал тяжелые сцены прощания солдат с родными. Проходя по пустырям и площадям, где занимались фельдфебели дикой муштровкой солдат, я внимательно наблюдал, как они обучались всяким ружейным приемам на деревянных винтовках, строевому шагу, различным построениям, уменью «есть глазами начальство» и отвечать на приветствия. Особо запомнилось обучение штыковому бою, когда нужно было бежать с истошным криком «Ура», с вытаращенными глазами и проткнуть деревянным макетом винтовки болтающийся соломенный тюфяк. Я только что с упоением прочитал знаменитый «Поединок» Куприна и вместе с поручиком Ромашовым переживал все его мысли и тяжелые жизненные невзгоды. А сколько таких Ромашовых сражались за русскую честь на фронтах от Балтики до Черного моря! Молодая душа впитывала все, как губка.

Наконец-то я нашел некоторое занятие. Были изготовлены носилки для перевозки раненых на велосипедах, и я, быстро получив два крепления и свертывающееся полотнище, покатил на приемный пункт военного распределителя на вокзале, где и нашел себе напарника, кого-то из гимназистов. Из нас, как горожан, имевших велосипеды, и было сформировано два отряда пар по десять в каждом. Автомашины были тогда большой редкостью, санитарные – тем более: санитарные конные повозки при перевозке лежачих раненых по булыжным мостовым города приносили им тяжелые мучения. С велосипедными носилками мы следовали по асфальтовым тротуарам, всячески оберегая наш драгоценный груз от сотрясений. Наша печальная процессия обычно привлекала много народа. «Когда ранен, где, откуда родом, не видал ли ты мово сыночка?»… – и прочие докучные вопросы задавались нашим пассажирам, из которых многие, закутанные в два одеяла, едва-едва могли шевелить бескровными губами. Приходилось жестами оберегать их от назойливого любопытства. По одному-два раненых за вечер в субботу и воскресенье – такова была норма перевозки на каждую пару велосипедистов.

Наспех сколоченный огромный барак привокзального распределителя, душная смрадная атмосфера, жалкие тусклые лампочки под низким потолком, жалобные стоны и крики раненых, страшная широкая дверь в операционную, через которую шел поток носилок. Из операционной валил тошнотворный запах хлороформа и эфира и выносились в ведрах удаленные ножом хирурга части бренного человеческого тела. Страшная комнатка с агонизирующими смертниками, которая никогда не пустовала. Наконец, хотя и мимолетные, но сердечные связи, возникающие среди людей, попавших в эту «юдоль скорби», на простой почве: «Дай-ка табачку, нет ли листика бумаги, напиши письмецо и т. д.» – все это входило в тебя каким-то мутным потоком жизненных впечатлений, оставляя где-то внутри плотный осадок, заставлявший задуматься над общими вопросами жизни и смерти, бытия человека и общества. В мой узкий эгоцентрический мирок интеллигента врывалась сама жизнь во всей ее неприглядной наготе.

Но жизнь шла своим чередом и вовлекала меня в свой круговорот все сильнее и глубже. До Самары докатилась волна беженцев из западных губерний. Выброшенные со своих родных пепелищ безжалостной машиной войны, они покатили на восток в теплушках вместе со своими жалкими пожитками, которые успели захватить за два-три часа сверхсрочной эвакуации. По своему этническому составу это был целый интернационал: украинцы, поляки, немцы, евреи, татары и др. 300 «душ» немцев из Холмской губернии докатили до Б. Каменки. На окраине Самары в 1915 г. вырос целый барачный городок для беженцев. На вокзалах Земсоюз организовал специальные пункты для их питания. Волна беженцев все возрастала, и их устройство превратилось в сложную проблему.

При Самарском студенческом землячестве организовалась студенческая беженецкая комиссия, которая устроила постоянные дежурства на вокзале и вошла в контакт с органами городской управы.

Было решено провести обследование жилищных условий размещенных беженцев силами учащейся молодежи. В этом деле приняли участие с предварительного разрешения ректора семь семинаристов. С неделю я бродил по трущобам окраин Самары и насмотрелся на вопиющие картины бедности и антисанитарии. Нетопленные промерзшие квартиры с инеем на стенах, на полу на отрепьях валяются больные воспалением легких детишки. Вши, ни куска хлеба! Бежишь в беженецкую комиссию, вымаливаешь из каких-то спецсредств трешницу, покупаешь на нее молока, колбасы и хлеба, таскаешь с кухни M. B. Богданович всякую снедь для голодных ребят и тем вселяешь в потерянную душу обреченной на вымирание семьи какую-то слабую надежду на спасение. Добиваешься свидания с популярным талантливым фельетонистом «Волжского дня» Зудой и просишь его написать статью о беженцах и их печальной судьбе с тем, чтобы усилить поток пожертвований. Новые знакомства, новые друзья!

Студенческая беженецкая комиссия превращается волею судеб в ученическую. На ее организационном собрании в руководящий состав избирается на должность председателя ученик коммерческого училища Н. Белогородский, а товарища председателя – я. Должности секретаря и казначея также были поделены между коммерсантами и семинаристами. Наши первые общественные нагрузки потребовали предварительного разрешения от ректора семинарии. Я в этих делах – младенец и страшно боюсь первых выступлений. Непревзойденный пример для меня – Н. Белогородский.

Старшеклассник из коммерческого училища, сын известного в Самаре врача, с чеховской бородкой, с удивительно организованным умом, умеющий схватывать налету и формулировать любые понятия, острый полемист и увлекательный оратор на сборищах учащихся первых дней Февральской революции, покорявший всех слушателей своей твердой логикой и профессорски отточенной речью. Где же ты теперь, яркий талантище, где гниют твои кости, по каким путям-дорогам пошла твой умная голова в вихре событий? Я потерял окончательно своего старшего товарища и ничего не знаю об его судьбе.

Наша комиссия на общественных началах работала до марта 1916 г., когда ее функции приняло специальное бюро с платными служащими. Беженцы, перевозка раненых по субботам и воскресеньям отнимали у меня много времени и сил. Уроки учил по ночам. Успеваемость снизилась, в табелях за 3-й и 4-й классы запестрели тройки, которые резко осуждались родителями. Быстро надвигалась страшная хозяйственная разруха, росла дороговизна, процветала спекуляция. Семинария оставалась без дров, без продовольствия для пенсионеров. На рождественские каникулы распустили 14 ноября 1916 г., а возобновились занятия только 6 февраля 1917 г., т. е. за три недели до крушения империи.

С фронта возвращались на лечение от ран наши семинаристы, ушедшие добровольцами в первый же год войны после окончания 4 классов. Особенно запомнился один из них – Николай Аскалонов. Атлетического телосложения красавец: чистый лоб, глубоко сидящие глаза светятся умом и силой духа, энергичный подбородок. Передо мною сидел уже в чине капитана с боевым орденом на груди Андрей Болконский из «Войны и мира» Толстого в новом образе купринского Ромашова и рассказывал мне, молодому парню, о героизме наших солдат. «Как скоро они понимают добро! Как любили они меня! Хорошо я с ними сжился». И далее следовал простой рассказ о том, как солдаты под огнем сняли его, раненного, с проволочных заграждений и бережно доставили в окопы. «После войны, если останусь жив и здоров, у меня дорога намечена. По ней и пойду». И я понял, по какой дороге этот сильный духом и телом человек пойдет. Он крепко обнял меня и… пропал с моего жизненного горизонта. Больше мы с ним не встречались… А след от его посещения остался в моей душе навсегда.

Страна неудержимо катилась к революции: роспуск Думы, тяжелые неудачи на фронте, правительственная «чехарда», скандальное убийство Распутина с участием одного из дома Романовых, коррупция и предательство в верхах, разоблачительные речи левых депутатов в открывшейся 14 февраля Думе, стачки и демонстрации рабочих в столице. Самарские газеты кадетского направления «Волжский день» и «Волжское слово» выходили часто с белыми полосами, вымаранными цензурой, что еще более усиливало зловещие слухи. В городе распространялись листовки, производились частые обыски и аресты. Начались погромы продовольственных магазинов. В помощь бессильной полиции были вызваны войска, но цепи солдат теперь никого не устрашали, стрелять в мятежные толпы народа они отказывались.

На этом фоне событий вспоминается характерный штрих. По запруженной народом улице, ведущей к Троицкому базару, с цепями солдат с винтовками по тротуарам движется на легкой рыси пара откормленных рысаков в прекрасном ландо с губернатором. На нем черное гражданское пальто, треуголка с плюмажем. Вытянувшаяся, почти деревянная фигура, бледное без кровинки лицо. Кучер в ливрее с обязательным толстым задом умело сдерживает рысаков, чтобы не задавить кого-либо из расступающегося народа. Я тоже подаюсь в сторону, и мне сразу вспоминается пословица: «положение – хуже губернаторского». Каждый мог бросить булыжник с мостовой или всадить пулю из револьвера в эту замершую от предсмертного страха фигуру хозяина губернии, выехавшего для поддержания духа своей полиции. Это был последний его героический рейс. Через день-два он был арестован народной милицией и вместе с жандармским полковником Познанским препровожден в тюрьму.

Семинария в эти дни представляла взбаламученное море. В коридорах во время перемен шел оживленный обмен новостями. Известие газет о перевороте в столице застало всех за вторым уроком. Шум, общее движение, переброска газеты из рук в руки, крики… и… урок был сорван, пожалуй, впервые за всю долгую историю семинарии. Далее волны революции начали захлестывать и нарушать привычный ритм семинарии.

Я как представитель семинарии в общеученическом комитете, выполняя задание о созыве общего собрания по училищам и не задумываясь о последствиях, написал синим карандашом на большом листе бумаги объявление о таком собрании после уроков и прикрепил его кнопками на входной двери. При этом у меня даже в мыслях не было «согласовать этот вопрос» хотя бы с нашим классным наставником «Циркулем», а тем более с мрачным малодоступным «Дубасом». Теперь в моей памяти не осталось ни одного слова из моей последней речи о «текущем моменте», задачах семинарии и семинаристов в событиях последних дней. Я только вижу перед собой плотно набитый большой класс и скромно сидящего у двери на принесенном стуле нашего любимого историка Преображенского, который пришел на это первое общее собрание ради информации. Толстые стекла его очков жестко поблескивали и определенно сдерживали мой ораторский пыл. Только спустя несколько лет я сообразил, какой первый жестокий удар был нанесен прежней семинарской системе этим импровизированным общим собранием.

С каким-то особым чувством вспоминается этот пьянящий весенний воздух первых дней свободы. «Заговорили молчавшие!» Импровизированные уличные митинги, главной темой которых были война и мир! Обсуждалось грозное предупреждение военного министра временного правительства Гучкова о готовящемся наступлении немцев на Петроград. Выступали все: и выпущенные из тюрьмы эсеры, меньшевики и большевики, и лидеры кадетов в котелках, солдаты и офицеры, прибывшие с фронта и двигающиеся на фронт из лазаретов или из деревни «с побывки». Разноголосица, разнобой поразительные! Брожение умов!

Общегородской митинг в театре Олимп. Весь зрительный зал набит до отказа! На меня навалилась здоровущая деревенская девица, которая нанялась кухаркой к какому-то «буржую». Она все время толкает меня под бок и спрашивает: «А што? А што?» Я ей сначала поясняю о всем происходящем на сцене, а затем умоляю: «Да перестань ты мучить! Отстань!» На сцене умело ведет собрание только что выпущенный из тюрьмы представитель ЦК меньшевиков Рамишвили, грузин с черной красивой бородой. При открытии митинга он делает краткое вступление о работе вождя революции Карла Маркса. Просьба – почтить память о нем вставанием. Все замирают в торжественном молчании. Снова удар в бок и шепот в ухо: «Што, за кого, за Маркса?» И так часа два-три, чуть не до потери сознания, обливаясь потом, мы выстояли до конца выборов в Совет рабочих депутатов и подхваченные толпой были выброшены еле живыми на свежий воздух улицы Льва Толстого. Стала ли моя соседка-кухарка управлять государством в дальнейшем, как об этом презрительно говорили кадеты, я не знаю, но что маховик революции с первых же дней начал захватывать в свой круговорот огромные массы народа, я это тогда понял на практике, стоя в толпе на собрании.

Вспоминается еще в яркий солнечный день марта демонстрация войск гарнизона. Солнечные блики на штыках винтовок, лезвиях сабель. Гром военных оркестров. Перекатывающиеся волны «Ура». Более всего опасались действий казачьего полка, но он шел на конях с красными бантами на шинелях, а один вахмистр дико размахивал выхваченной из ножен саблей и с упоением орал «Ура». Я стоял в толпе горожан на тротуаре и тоже в самозабвении кричал «Ура!» в честь единения армии и народа.

Но дни первых радостей быстро прошли, настали будни свободы, в которые на голову каждого свободного гражданина обрушивался целый поток событий, требующих немедленного ответа: неуклюжие попытки кадетов и октябристов спасти империю, установившееся с первых дней революции двоевластие в виде правительства и Советов, Милюков, верность союзникам в борьбе до победного конца с требованием Константинополя и проливов – с одной стороны, с другой – немедленный мир без аннексий и контрибуций, дележ земли немедленный или только после созыва Учредительного собрания, виртуозно-истерические речи Керенского, проезд Ленина через Германию в запломбированном вагоне, июльская кровавая демонстрация, корниловщина, развал фронта после неудавшегося наступления, курс В. И. Ленина на вооруженное восстание и, наконец, Великий Октябрь! – «Десять дней, которые потрясли мир» (Джон Рид).

Об этих коротких восьми месяцах написано столько, что мои строки сразу же утонули бы в этом безбрежном море. Своей обязанностью я считаю лишь в кратких чертах показать, как на этом фоне, насыщенном крупнейшими историческими событиями, сложились пути-дороги мои и моих молодых современников.

Семинария после тревожных первых дней Февральской революции пыталась по инерции войти в свой обычный режим и ритм работы, но усиливающаяся хозяйственная разруха вынудила прекратить занятия и распустить учащихся на летние вакации 25 марта. И на этом существование духовной семинарии в Самаре закончилось навсегда.

Для нас, четвероклассников, это был сравнительно естественный конец, так как подавляющее большинство решили идти в университеты. После роспуска мы, выпускники, собрались в какой-то частной квартире, расположенной невдалеке от здания семинарии, закупили на последние «ломаные гроши» скромную закуску и самогону, попели свои любимые волжские и революционные песни (а петь мы умели складно и хорошо!), потанцевали «русскую» вприсядку с разными сложными антраша (а танцоры были у нас залихватские!) и без особых трогательных прощальных речей, но чувствуя, что вся страна движется все быстрее и быстрее в какую-то неизвестную даль, написали здесь же на большом листе краткую, но выразительную декларацию с обещанием собраться всем в Самаре через десять лет в тот же день. И, конечно, никто из нас не смог выполнить данное обещание. Жизненная судьба и громада исторических событий за эти десять лет разбросали нас по всей «Руси великой» и порвали личные связи друг с другом. А торжественная декларация, покрытая подписями товарищей и оставленная на ответственное хранение у меня, безответственно потерялась в жизненной сутолоке этих лет.