IV
Переносить разбор «Обрыва» на научную почву – значит подвергнуть себя обидному неудобству, ибо приходится превращаться в Дон-Кихота, а г. Гончарова превращать в ветряную мельницу. Можно ли вступать в серьезное научное состязательство с человеком, совершенно незнакомым с последними успехами точных знаний и их методом? Можно ли серьезно опровергать человека, который даже науку хочет превратить в простой подбор красивых слов и в трескучую риторику, возбуждающую чувство? Г. Гончаров в интеллектуальном отношении всегда верен себе: есть у него микроскопическая крупица знаний и собственной умственной силы, и разводит он эту крупицу в бочках розовой воды, приобретенной по наследству от романтиков и идеалистов. А что же читающая публика? О, русская публика всегда была снисходительна в своей недальнозоркости; она всегда любила розовую воду; она серьезно признает г. Гончарова за великого мыслителя и поучается у него.
Если г. Гончаров повествовал без всякой тенденциозности о том, что где-то на берегу Волги жила мечтательная кисейная барышня, что этой барышне подвернулся на глаза дикий, некультивированный человек и, сбив ее с толку, сделал с нею то, что ему делать не следовало, – мы бы так и знали, что дикий человек поступил по-дикому, пожалели бы бедную девочку, а г. Паульсон занес бы этот нравоучительный факт в свою книжку для чтения. Но г. Гончаров думает не так. Он во что бы то ни стало желает уподобиться московскому купцу, о котором рассказывает где-то покойный Марлинский[15]. Купец, усиливаясь доказать вред нового образования, привел следующий факт: «Был у нас молодой купчик, – рассказывал купец, – захотелось ему непременно учиться, выучился, и что же? Отправился на службу на Кавказ, а там – в первом сражении его убили». Пусть г. Гончаров и все его поклонники докажут, что его логика отличается хотя чем-нибудь от логики этого московского купца.
Местами вы действительно видите, что Марк – лично ошибающаяся натура, недоразвившийся человек; но когда г. Гончаров, гоняющийся только за красивыми словами, забыв о том, что он говорил в четвертой части, в пятой, сосредоточив все свои умственные силы, обрушивается на новое знание, вы видите, что перчатка бросается не одному заблуждающемуся человеку, а всему цивилизованному человечеству, всему коллективному передовому уму всех пяти частей света. Может быть, и найдутся такие патриоты, которые умилятся, что в России нашелся подобный смелый ум. Мы не из их числа. Нам стыдно за возможность подобного тиранизма, и нам больно за г. Гончарова. Мы постараемся перевести философию г. Гончарова на простой, понятливый язык, и пусть читатель судит, на чьей стороне правда, Г. Гончаров говорит, что европейское общество внесло новый взгляд на все, взгляд, полный отрицания.
Это правильно. Но позвольте вас спросить: худо или хорошо, что люди, усомнившись в действительности услуги трех китов, нашли закон тяготения? Худо или хорошо, что, усомнившись в четырех элементах и флогистонной теории[16], нашли большее число начал и научились разлагать воздух и газы? Чему мы обязаны железными дорогами, пароходами, всеми техническими усовершенствованиями в фабричном и заводском производствах, как не сомнению и последовавшему за ним научному отрицанию? Научный метод исследования говорит, что истина дается только проверкою. Что бы было, если бы отрицание предыдущих знаний не принимало того дерзкого характера, который нарушает умственный покой г. Гончарова. Уж, конечно, г. Гончаров очень бы изобиделся, если бы ему преподнесли за «Обрыв» полный костюм китайского мандарина, бритву для сооружения соответственной шевелюры и две готовые косы.
Г. Гончаров говорит, что дерзость нового европейского исследования простирается до того, что отрицаются авторитеты, старая жизнь, старая наука, старые добродетели и пороки. Это правильно; но только нам нужно объясниться. Действительно, наука признает только то, что подчиняется и подлежит опыту. Ведь вы, г. Гончаров, в домовых не верите? А ведь уж как хороша была повесть Иваницкого «Неразменный червонец»! А почему? Да только потому, что г. Иваницкий пишет хотя и хорошо, а домового вам все-таки не показал. Ведь вы не верите Аристотелю, Платону, экономической теории Сюлли[17], фортификационной теории Вобана[18], стратегическим основам Валленштейна[19], Монтекулли[20] и даже Суворова, политической мудрости Людовика XIV, драматической теории о трех единствах, забытым исследованиям натуралистов прошлого столетия и даже философии Гегеля. Значит, вы и сами поступаете так, как человек, живущий в XIX веке. За что же вы обвиняете других? Вы говорите о добродетелях и пороках. И эта почва недурна. По учению Сильвестра[21], добродетелью считалось сокрушить ребра своим чадам и домочадцам. Упражняетесь вы в этой добродетели, г. Гончаров? По учению наших дедов, живущему и до сих пор в деревнях, ремень считался лучшим педагогическим средством, – станете вы колотить детей? Станете вы стеснять свою дочь в выборе мужа? станете вы внедряться со своим авторитетом в чужой внутренний мир? станете вы требовать уважения и любви силой? Станете, наконец, вы уверять, что старые добродетели и до сих пор добродетели, а старые пороки и до сих пор пороки? Если все старое так незыблемо хорошо, отчего каждая петербургская кухарка стала говорить извозчику вы; отчего прежний Петр и Васька превратились в Петров Ивановичей и Васильев Петровичей? Отчего, может быть и бессознательно для вас, мысли Стюарта Милля произвели кое-какую перемену в ваших понятиях, и вы почувствовали бы себя великим несчастливцем, если бы вас перенесли в степную деревню да женили на деревенской бабе?
Г. Гончаров говорит, что в новой науке есть односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды. Все это правда. Но когда было больше пробелов в знаниях – нынче или во времена Эразма Роттердамского?[22] Когда было больше односторонности в русской мысли – во времена Ломоносова или теперь? Умышленная ложь кажется г. Гончарову очень неотразимым аргументом. Действительно, лгать вообще нехорошо. Но ведь ложь, в смысле научной пропаганды, есть не более, как сила, концентрирующая ум на известной точке, дающая ему направление в одну, наиболее выгодную сторону. Отчего явились паровая машина, железные дороги, пароходы, телеграфы, швейная машина, орудия – машины, даже велосипед? Именно потому, что пропаганда направила человеческое мышление в известном, одном направлении. Теперь мысли людей направлены на исследование причин, от которых зависит личное счастье. Худо это? И паровая машина далась рядом опытов, и Стефенсон не вдруг поехал по железной дороге!
Г. Гончаров говорит, что новая наука не открыла Америки. А разве старая открыла? Разве человечество со времени Адама было хоть одну минуту убеждено, что оно владеет истиной и что ему некуда идти? Г. Гончаров спрашивает, что такое истина? Да истина то, что признает человек истиной в данный момент. Вот автор «Обрыва» в 1847 году говорил одно и был убежден, что проповедует истину; а в 1869 году он говорит другое и тоже убежден, что проповедует истину. Безусловная истина, заключающаяся в общем примирении – отдаленный идеал. Она еще далеко впереди, и вся сущность прогресса человечества заключается в постоянном поступательном движении к этому идеалу. А г. Гончаров огорчается, что еще не открыта Америка, и хочет удержать всех в Азии. Ну, конечно, если бы г. Гончаров был Изабеллой испанской, то Колумб умер бы в сумасшедшем доме.
Г. Гончаров говорит, что современный реализм видит в чувствах ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их от всяких иллюзий, составляющих роскошь человека, в которой отказано животному. Во-первых, сравнительная психология показывает, что и в животных есть иллюзия. Так, собака принимает иногда чужого за своего хозяина; так, еще Линней[23] в числе специальных, характеристических признаков собаки поместил, что она лает на луну. А во-вторых, г. Гончаров поступает очень неосторожно, разоблачая самого себя. Реализм требует прежде всего здоровой, правильной, нерасслабляющей жизни. Ни один действительный реальный писатель не станет описывать тех сцен сладострастия, которыми г. Гончаров только и существует в своем «Обрыве». Возьмите любого европейского романиста, – не говоря уже про Шпильгагена, Шатриана[24], Гюго, – возьмите романистов Англии, Америки, даже Франции, где, у какого романиста, кроме Луве-де-Кувре[25], вы встретите сцену, подобную сцене Ульяны с Райским и Райского с Марфенькой? Как ни сочувствует г. Гончаров Райскому и как ни чудовищен Марк, но скажите, можно ли их сравнивать в этом отношении? У самого г. Гончарова не поднялась рука нарисовать невозможную картину с Марком; он понимал, что его могут уличить даже и друзья.