Г. Гончаров не признает закона причинности и верит в моисеевский принцип награды и воздаяния. Это совсем не по-христиански, – мы должны поступать хорошо вовсе не потому, что получим в будущем награду, и, конечно, если бы г. Гончаров писал свой роман не для степных кисейных барышень, а для мыслящих людей, он бы понял всю логическую невозможность высказывания подобных мыслей. Тургенев рассуждал на эту тему гораздо сильнее, и мы не можем не уважать в нем искреннего, честного человека. Г-н же Гончаров подогревает себя и становится на ходули и решительно не возбуждает убеждения в своей искренности. Несмотря на теплые, по-видимому, фразы, от романа г. Гончарова веет холодом, измышлением, безучастием к людям, мелочным эгоизмом. Г. Гончаров изумляется, что новая наука и новая нравственная философия явились из старой. Да разве это могло быть иначе? Бокль весьма наглядно объяснил сущность исправления ошибочных учений. Оно заключается не в измышлении нового, а только в уничтожении, вычеркивании из жизни старых заблуждений и данных для возможности ошибок.
Вот и вся сущность отрицательного отношения г. Гончарова к прогрессивному движению современной науки. И такая крупица отсталых мыслей послужила материалом для сооружения огромного пятитомного романа. Поистине изумительный талант плодовитости!
Тургенев в своих воспоминаниях о Белинском справедливо замечает, что между писателем и его читателями не должно быть бездны, а иначе его не поймут. Не этим ли следует объяснить появление «Обрыва» и большой на него запрос? Мы положительно знаем, что лучшие русские люди бросали «Обрыв» с четвертой части; но также положительно знаем, что значительное большинство читало «Обрыв», продолжает его читать и скромно отмалчивается, если спрашивают его мнение о романе. Это похвально, потому что ее усиливает торжества ретроградной пропаганды.
И жаль, что г. Гончаров не мог понять в свое время, что здравый смысл подкупать нельзя. Даже самый непроницательный читатель поймет, что «Обрыв» – сочинение, что обобщение г. Гончарова – ложь, что не было еще примера, чтобы молодая сила, в составе целого поколения или его представителей, становилась на тот логически невозможный путь, который придумал г. Гончаров. Шлейхер даже «Дым» г. Тургенева называл пасквилем и говорил, что беллетрист должен изображать более идеализированную, нежели действительную жизнь, со всеми ее дрязгами. А г. Гончаров дает хуже, чем пасквиль: он идеализирует крепостные времена, исчезнувшие для нас безвозвратно, и серьезно проповедует, что счастье только в былом русском обскурантизме. На такой вывод навела его кисейная Вера. «Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала за новые правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением увидела, что все то, что было в его проповеди доброго и верного, – не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что семена всех этих новых идей, новой „цивилизации“, которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении…» Так говорит в защиту мировоззрения Татьяны Марковны г. Гончаров на 35 странице пятой части, а на 567 стр. второй части он заставляет Райского после бесплодной попытки обращения к новой «цивилизации» той же Татьяны Марковны высказать следующее умозаключение: «Как жизнь-то эластична!.. во что хочешь веруй: в религию, в математику или философию, – жизнь поддается всему…»
И нужно согласиться, что почти все беллетристы русской земли насчет литературного творчества держатся теории Эсхила. Грекам того времени действительно приходилось работать лишь из непосредственного созерцания жизни и природы; но чтобы быть беллетристом нашего времени, одного таланта далеко не достаточно. Прежде всего требуется знание. Беллетрист должен знать столько же, сколько знает всякий публицист. Резюмируйте весь роман г. Гончарова в виде публицистической статьи, и получатся лишь следующие шесть афоризмов:
«Европейское общество внесло в жизнь новый взгляд на все, взгляд, полный отрицания. Дерзость нового европейского исследования простирается до того, что оно отрицает авторитеты, старую жизнь, старую науку, старые добродетели и пороки. В новой науке есть односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды. Современный реализм видит в чувствах ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их от всяких иллюзий (!), составляющих роскошь человека, в которой отказано животному. Закона причинности нет».
Попробуйте с подобной статьей явиться в любую редакцию, хоть бы того же «Вестн. Европы», который напечатал «Обрыв», и вам скажут, что статья слишком мала, недостаточно развита, не заключает в себе не только ничего нового, а, напротив, идет прямо вразрез с состоянием современных знаний и потому неудобна для печати. Но не только эту чушь, даже две строчки из нее изложите в форме удобочитаемой повести или романа, подпишите: «И. Гончаров» – и любая редакция не только напечатает роман, но нашумит своими рекламами от Архангельска до Одессы и приобретет по меньшей мере две тысячи новых подписчиков. Кого следует винить – редакцию или публику? Редакцию, – скажем мы. Нельзя журналу, мало-мальски понимающему свою общественную обязанность, стоять своими серьезными статьями на высшем уровне европейских знаний, а беллетристикой опускаться в гущу и подонки обскурантизма. Что это терпится русской публикой, что это иногда выгодно в денежном отношении – не оправдание, ибо мы спросим: где же предел литературной продажности?
Нам теперь именно нужно оправдание молодого, подрастающего, а частью служащего уже обществу поколения от комьев грязи, упреков и клевет, которые без меры бросались в него литературой. Какой честный человек не знает, что никаких Волоховых нет на Волге, ни на всякой другой реке и во всякой другой местности? Г. Гончаров нашел Волохова в идеальной «Малиновке», – или как она там зовется, – лежащей в идеальной степи; может быть, в идеальном Брынском лесу он найдет что-нибудь и похуже, а в идеальном Нерчинском руднике – и еще того хуже; но только что из этого? Неужели рассудительно тратить свой талант на идеализацию вымышленных и несуществующих явлений, усиливающих рознь поколений, возбуждающих в обществе тревожное состояние, разжигающих недоверчивость ко всему молодому, честно борющемуся со всеми трудностями и препятствиями жизни? Г. Гончаров, пребывая в Петербурге, направил телескоп на какую-то отдаленную Малиновку, тогда как у него под глазами совершаются иные сцены, просятся под перо иные явления глубоко назидательного смысла. У него пред глазами учащаяся молодежь, силы, пропадающие в борьбе с нуждой, железная энергия, разбивающаяся о несокрушимые единолично препятствия. У него перед глазами девушки, не кисейные идеалистки, а честные труженицы, тоже губящие молодость и силы в борьбе с невыгодно сложившейся жизнью. У него перед глазами крупные социальные явления, ожидающие талантливого пера и обобщения, а он тратит свои силы на десятилетнее измышление клубничных сцен и поет нам, голодным людям, про обманутую любовь, поучает нас в теории срочной и бессрочной любви, точно это для нас вопрос первой важности.
Август 1869 г.