Варлам Пчела

Игнат сглотнул слюну, но промолчал. Варлам подумал, что сказал глупость, потому как досыта в деревне никто не ел. Он пошел в избу и вынес в полотенце пару яиц, пареную репу и кусок хлеба. Глаза у Игната загорелись. Варлам отдал ему еду и сказал, чтобы поел дома, как вернется. Но по лицу мальца пробежала тень озабоченности.

– Что-то не так? – спросил Пчела.

– Не донесу, – ответил Игнат. – Отберут! – Он кивнул в сторону своих приятелей.

– Тогда садись и ешь здесь.

Игнат уселся на кладке дров и принялся за еду. Ел быстро, но аккуратно, боясь уронить крошки, которые подбирал в ладошку и, плотно ее прижав к губам, отправлял в рот. Когда все съел, Варлам вынес ему воды. Игнат выпил, вытерся рукавом рубашки и, согласно установленному обычаю, поклонился за угощение.

– На здравие! – сказал Пчела и задумчиво глянул на мальца. – Скажи, а чей ты будешь?

– Еремы Маслова.

Варлам сразу вспомнил пересказанную ему Цалмоном байку, слышанную в шинке от хилого и слабодушного мужика Еремы, который рассказывал, как Варлам Пчела оборачивался из человека в волка и наоборот. Варлам усмехнулся и подумал: «Если бы я действительно мог!.. Был бы не прочь, чтобы не человеком, а волком пройти по лесным угодьям, лучше узнать разную живность, а главное: что о людях сами волки думают?» Он спросил Игната:

– Меня-то больше не опасаешься?

– Нет, – быстро ответил Игнат и обернулся по сторонам, побаиваясь, что его услышат. – Пчела, ты такой, как все.

– Ну, на том и решили. Ступай домой. Днями нарежу сотового меду, заварю липового цвету с листьями земляники да смороды, тогда и придешь снова ко мне.

День стал уходить, а его краски блекнуть словно их подернуло седым туманом. Вечерело и на небе уже проступил рожок нарождающегося месяца. Варлам, немного отвлекшийся от повседневных дел, принялся за работу. Он успел слазить под крышу, чтобы закрыть соломенными матами дымоволок; подкосил немного крапивы, посек ее, чтобы добавить в уже приготовленное поросенку пойло из отвара репы с ячменным жмыхом; снес к печи дров и уже совсем в темноте стал носить воду из родника. Все время из головы не выходил Игнат. «Малец смышленый, с таким было бы не так скучно. Как мне не хватает в моей диковатой избе живой души», – думал Варлам Пчела. Он очень любил детей, как всякий нормальный человек, но не было у него их. Вся его жизнь словно разделилась на две половины из-за полоцкого похода: до него и после. Еще до похода старик отец собирался породниться со знакомым мельником и сватать его дочь. Варламу нравилась девушка. Состоялась только помолвка, но не женитьба: разлучила война. Когда же вернулся домой, узнал, что оставшийся за боярина Лосьмина в усадьбе его старший сын своевольничал, взял силой нареченную, которая понесла от насильника, но вскоре умерла в родах. Было это по времени ровно тогда, когда казнили литвины Лосьмина. Видел в этом Варлам особый знак: возмездие, которое есть, и Бог рано или поздно не преминет наказать всякого, кто не живет по им установленным законам. Однако не складывалось больше у Варлама за все последующее время в жизни обзавестись семьей; жил он в одиночестве, словно какой схимник в монастыре.

Родник, куда деревенские ходили за водой, был особенный, его называли «поповский». Источник находился чуть выше уреза реки. Подземная жила здесь выходила на поверхность довольно мощным, чуть не с аршин зеркалом воды, изливавшимся в реку ручьем. Родник когда-то искусно обустроили, забив по кругу дубовые сваи, время от времени его углубляли, поэтому выглядел он, как купель. Источник и использовали как купель во время крещения и крестных ходов попы, отсюда, видимо, и его название, а Настасьино из-за родника в народе имела и второе название – Поповка.

Варлам возвращался в избу с двумя кадушками воды, как услышал топот копыт: из-за бугра появились два вооруженных всадника. Они были одеты просто, по-походному, в ватные тегиляи, пеньковые шапки, только на груди поверх тегиляев кожаные нагрудники с медной пластиной. Необычным было, что за поясами у каждого было по пистолету – в то время признак зажиточности владельца и особого положения в войске. Они поравнялись с Варламом. Один из них оказался Косорот; второго не знал, но, судя по внешности: аккуратно стриженным усам и бороде, белой коже лица и поясу из яркого шелка, а также, что Косорот держался за ним, было видно, что он из дворян. Варлам поставил кадки, поклонился им. Всадники в ответ тоже поздоровались и спешились. Косорот сказал, что едут от границы. Настасьино хотя и далече от чужой земли, но ходят слухи, что ляхи и сюда стали тайно наведываться, вот и подумал заехать к Варламу, да поспрошать, но припозднились, не пустит ли на ночлег? «Милости прошу, – ответил Варлам, взяв снова ведра. – Крыша над головой вам будет, а угощение, уже не обессудьте, чем богат…» – «Варлам скромничает, – сказал за него Косорот, обращаясь к спутнику, – если бы поболее таких, как он, наше Отечество было бы самым богатым на земле… – Он снова обернулся к Варламу: – За харч не переживай, знамо, что есть он у тебя, но и мы не с пустыми руками, – он тронул притороченную к седлу укладку из холстины, – имеем свой привар».

Они проследовали к избе. Еще на подходе лошади вдруг сильно заволновались, затем и вовсе уперлись, встав не дыбы, так что попутчик Косорота чуть не вывалился из седла, сердито стал осаживать своего коня. Косорот быстро догадался, в чем дело, объяснил своему товарищу. Они спешились и навязали пастись лошадей, не доходя избы. Варлам растопил печь, поставил греть воду в корчагах, а вокруг огня разложил несколько крупных круглых камней. Второй всадник, которого звали Миляй, с интересом наблюдал за хозяином, высказав удивление, что изба, как в городах у ляхов, где он бывал прежде с посольскими делегациями, не курная.

Сухие дрова давали хороший жар, изба быстро наполнилась теплом, которое было так кстати гостям, проведшим немало времени в холодных и сырых полях и лесах. В укладке Косорота была основная походная снедь – сало, хлеб, чеснок и сушенные яблоки, которые обычно жевали после основной еды. Варлам на стол поставил мед в сотах и яиц; потом принес кувшин с широким горлом, набросал в него сушеных трав, налил в кувшин воды и туда же опустил один из сильно разогретых камней, накрыл кувшин, чтобы получить травяной взвар. Это был хороший по тому времени ужин. Как во все времена, люди вели за едой неспешный разговор. Миляй со слов Косорота уже знал и об основном занятии Варлама как бортника, и его волках, поэтому с большим интересом спрашивал хозяина об этих хищниках. Косорот больше слушал и молчал, было заметно, что изрядно намаялся, его клонило в сон. Потом Миляй снова упомянул, что объезды границы, видимо, станут чаще, но это не должно пугать народ, потому как литвины и ляхи ведут себя больно подозрительно и за ними нужен пригляд. Варлам, слушая Миляя, кивнул ему, словно соглашаясь, и как бы в подтверждение передал похожий разговор с шинкарем. Косорот мгновенно очнулся, они с Миляем заинтересованно переглянулись.

– Говоришь, знаешь шинкаря? – сказал Косорот. – Случаем он не спрашивал еще что?

Варлам признался, что шинкарь в беседе упоминал, что ему было бы интересно познакомиться с таким служилым, как Косорот.

– Похоже, что все сходится! – заключил, двусмысленно улыбнувшись, Миляй и подмигнул Косороту. – Ты, Варлам, мужик разумный, смышленый, должно быть, сам можешь догадаться, что шинкарь хотел бы встретиться с Косоротом не для того лишь, чтобы угостить его вином. На то он и Цалмон-шинкарь, что раньше повесится, только бы не потратиться задаром. Косорот, известное дело, – старый служивый, потому как много повидал и много чего знает, ему сам воевода за особые заслуги пистолет подарил. Такой служивый, как Косорот, интересен ляхам и литвинам. Разумеешь?.. Ты, Варлам, должен обязательно свести Косорота с шинкарем. Там видно будет, как дальше пойдет дело. Ну, а коль пошел такой разговор, скажу прямо, что известно уже о том, что ваш шинкарь ходит в рыскунах у вражеской силы, и известно, что вражеская сторона задумала поход на Смоленск, а коль задумала, то и пойдет, не избежать этого. Наша задача – сделать все возможное, чтобы как можно меньше вреда наделал враг. Ну а теперь, зная о таком деле, затаись, больше слушай, меньше говори, а делать будешь то, что тебе скажем.

Варлам Пчела понял суть дела, но было у него какое-то сомнение насчет того, что Цалмон из рыскунов. Шинкарь сам рассказывал, как натерпелся и от русских, и от литвян. Было похоже, что одинаково не любит тех и других, и вообще далек от того, чтобы принимать участие в делах тех или других. Об этом и сказал вслух.

– Всё это так, – сказал Миляй, – одно ты упустил из внимания. Да, шинкарь действительно не желает ни добра, ни зла ни тем, ни другим, но никогда не упустит возможности получить хорошее вознаграждение за любую услугу тем и другим. Не сомневаюсь поэтому, что уже имеет червонцы от ляхов, но мы сделаем так, что он с нами еще и поделится, потому как хорошо знает, что Косорот, если ему поддасться на уговоры, возьмет на себя роль Иуды, то как всякий Иуда не будет это делать лишь за кружку меда или вина стоимостью в полушку, а запросит что-то весомее… Есть у тебя, Варлам, какое срочное дело к шинкарю, чтобы явиться к нему?..

Услышав в ответ, что бортник собирался отнести короб воску, сказал:

– Завтра же пойдете с Косоротом к шинкарю.

Неожиданные гости остались у Варлама на ночлег. Миляю он предложил свои единственные полати, но тот отказался и лег, как и Косорот, по-походному, на полу. Варлам с гумна для них лишь принес постлать соломы. Сам Варлам долго не мог уснуть: мешали мысли о том, что будет дальше, к чему готовиться. Какое-то внутреннее чувство, а еще снившийся несколько дней подряд один и тот же сон, в котором он видел падающие деревья, подсказывали, что не обойдется, что будут горести и потери. И Варлам в который раз мучился думами, задавал себе вопрос: отчего так утроен мир, что не живется людям спокойно? Вместо того чтобы трудиться и заботиться о своей душе, они делают все наоборот. Конечно, трудно прожить жизнь так, чтобы и после смерти о тебе думали хорошо.

И как будто власть есть над людьми на небе, но нет толку от той власти, потому что продолжают суетиться они во вред себе же и другим. Все наивно полагают, что жизнь долга, но так лишь кажется. Оглядываясь назад с высоты лет, Варлам понимал, что жизнь проходит очень быстро. Не знал Варлам ничего о богомильстве, не учился этой ереси от сторонних, но снова в его голове сами собой рождались мысли, как у богомила. Он совсем не ходил в церковь, которая была при монастыре, и до нее далеко, но считал, что ему и без того хорошо беседовать с Богом, иконка с образом которого была в избе; а поп в качестве посредника между ним и Богом, был как бы и ни к чему. Варлам и не особенно верил монастырским, потому как от них постоянно слышал: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому с его богатством попасть в рай», но сами монастырские без зазрения совести сначала ссужали окрестных крестьян всякой рабочей утварью или скотом (не деньгами, говоря, что это был бы грех), а потом за неуплату закабаляли несчастных в монастырские холопы. Такое они не считали за грех. Получалось, что попы, не лучше бояр, которые привычно обирали крестьян, живя их трудом. И был от всего этого еще больший у Варлама вопрос. «Для чего тогда власть и попы, от которых один вред, которые сами не трудятся, – думал он, – но из-за их постоянных распрей между собой и вражды с такими же, как они, кровопийцами из инородцев (литвинами и поляками), еще и гибнут люди?

Из сонного забыться, от так и оставшихся неразрешенными мыслей Варлама вернул к действительности голос кочета. К его удивлению гостей на месте уже не было, еще больше удивился, что не услышал, как они встали. Варлам, считавший себя чутким и осторожным не хуже его волков, был в растерянности и простить себе такого не мог. Он вскочил с

полатей и вышел из избы. Но гости никуда не ушли, сидели в сторонке и тихо разговаривали. При виде Варлама умолкли. Миляй сразу понял растерянный взгляд Варлама, дружелюбно потрепал его по плечу и сказал, чтобы тот не расстраивался, неслышно и незаметно приходить и уходить – это часть его военного ремесла. Они втроем обсудили предстоящий визит Варлама и Косорота к шинкарю. Миляй сказал, что Варлам должен полностью положиться на Косорота, его опыт и умение. Все, что от Варлама требуется, так это сказать шинкарю, что Косорот сам за ним увязался, как только услышал, что Варлам идет в шинок.

И Косорот вызвался помочь нести воск, а заодно в шинке горло подлечить, зная, что там всегда есть для этого снадобье – медовое вино.

Подходя к шинку, Варлам увидел во дворе на перекладине подвешенного за задние ноги барана. Ему только что перерезали горло и оставили стекать кровь, как того требовало еврейское поверье, считающее, что именно в крови и живет душа всякой твари, мясо должно полностью очиститься от крови, чтобы его считать кошерным; не то, не приведи бог, вместе с мясом будет съедена и поселиться в теле чужая душа.

Появившийся в дверях Цалмон, увидев бортника в сопровождении вооруженного незнакомца, не растерялся, словно их ждал, вознес руки к небу и сказал, что его дом всегда открыт для хороших людей. А когда услышал о спутнике Варлама, еще больше засуетился.

– Подумать только, – шинкарь продолжал держать вверх руки, – я ждал гостя, моего свойственника Михельсона. Он приехал сегодня ночью, сильно замерз, еще спит на печи. Попросил работника для него зарезать курицу. Есть у меня пеструшка, только квохчет, а яиц не несет. Взял ее в руки работник и говорит, что у курицы нащупал яйцо… Представляете себе – яйцо!.. То не было яиц у квочки, а вдруг появилось… Как было резать курицу с яйцом?.. Нехорошо и неправильно; ей нужно было бы прежде снести яйцо… Приказал я отпустить курицу… Не случайно это произошло… О-о-х! Не случайно… Бог все видит, Бог знал, что вы придете, заставил пеструшку иметь яйцо, а меня научил попросить работника зарезать барана. И вы же понимаете, что баран – это совсем другое угощение. Разве можно сравнивать сладкую и нежную баранину с курицей – птицей.

Он, видимо, еще долго мог рассуждать о пре-

имуществе баранины перед курятиной, объясняя, чем одно мясо лучше другого, но понял, что гости уже начали теряться, могли повернуть назад, и пригласил их в избу. Сам успел проскочить в дверь вперед и что-то тараторил громко на своем языке. С печи тут же спустился низенький, ростом с подростка, худой человечек; и, если бы не пейсы с сединой, кольцами спускавшиеся до плеч, его можно было принять за взрослого мальца. Пучеглазый и сонный, он замер, ожидая каких-то приказаний. Цалмон представил его, пояснив, что это свояк, к великому сожалению, почти не знает русского, приехал ночью, чтобы уже завтра отбыть с возом в Велиж. Обращаясь то к гостям, то к свойственнику, шинкарь успевал по ходу другие дела.

Приказал работнику – мужику из местных крестьян – быстрее освежевать барана и изжарить на улице мясо, а внутренности поставить варить на ливер; тут же очень осторожно, как если бы обращался с драгоценностью, отсыпал работнику в сухую канопку соли, а сверху положил с десяток горошин перца. Гостей Цалмон усадил за стол, приговаривая, что любит, как родного брата, свойственника, поэтому зарезали барана, а уж принять у себя княжеского дружинника и отважного воина, как Косорот, почтет и вовсе за особую честь. Шинкарь выставил кувшин с медовым вином, оловянные стаканы, ржаные сухари, орехи и распаренную толченую пшеницу в меде, пояснив, что это для затравки, потому как перед тем, как подадут мясо нельзя разговаривать на пустой желудок. Косорот нашелся, что ответить.

– А я, Цалмон, по службе да по старой дружбе, – он указал на Варлама, – ехал. Видимо, не зря к нему заехал. Вижу, что здесь живет хозяин знатный: что на стол поставишь, то и покушаю, заодно тебя послушаю. Не напрасно же сказывают, что «не изба хозяина красит, а хозяин избу».

Сыны Аврамовы между собой загадочно переглянулись. Было видно, что им гость пришелся по душе, говорливый и болтливый. Варлам для себя неожиданно отметил, что свойственник Михельсон хорошо понял все сказанное Косоротом, несмотря на заверение шинкаря, что не знает русского языка.

Цалмону похвала понравилась. Косорот, конечно, лукавил, но, как восточному человеку, Цалмону, лесть была по душе, хотя прекрасно понимал, что, как правило, льстец говорит одно, но думает другое. Цалмон прижал руку к сердцу, поклонился и сказал:

– Приятно слышать о себе добрые слова. Видит Бог, – за тем и живу, чтобы людей уважать, никого не обижать. Конечно, не падают больше перепела и манна с неба с тех самых пор, как мы, евреи, скитались по Синаю, поэтому приходится крутиться-трудиться.

– Да я такой же, – поддержал его с оживлением Косорот, – всегда помню, что живу один раз, и хочется пожить лучше, потому как там – он ткнул пальцем в потолок – не знаю, какая будет жизнь… Опять же, чтобы оказаться там – он снова указал пальцем вверх – нужно заслужить.

– Ах, как правильно вы все говорите. Мы с вами очень схожи в понимании про то, как там – Цалмон то же кивнул головой вверх – и как здесь… Одно могу сказать: чтобы хорошо жить здесь, нужно иметь деньги, а чтобы иметь деньги, прежде их надо заработать, а чтобы мне, например, заработать, надо что-то купить, а что-то продать, – продолжал Цалмон игру слов.

Гость ему явно нравился, а какое-то внутреннее чувство подсказывало, что именно этот человек ему и нужен. Шинкарь продолжал:

– Замечу, однако, чтобы что-то продать и купить, вовсе не значит, что это должен быть обязательно товар, это может быть какая-никакая услуга, которая, случается, стоит больше товара.

– Знамо дело, – ответил Косорот, – главное, чтобы услуга была по силам, а тебе, Цалмон, я всегда готов оказать добрую услугу.

Обменявшись любезностями, хозяин и гости неспешно стали пробовать легкие угощения. Скоро работник принес и поставил на стол большое деревянное блюдо с мясом. Остро пахнуло бараниной и пряными специями. Перед таким кушаньем не могло быть равнодушных: все дружно и аппетитно занялись сытной едой. Когда с мясом было покончено, шинкарь услужливо поставил перед Косоротом второй кувшин с медом. Варлам не пил, сославшись, что ему идти в лес, Михельсон не пил, оказывается, держался поста, сам Цалмон медовое вино только пригубил. Косорот поблагодарил его и, стараясь показать, что вполне освоился в дружеской компании, полушутливо сказал, как спел:

– Медовое вино у тебя, Цалмон, очень хорошо. Мед люблю, мед сладко пьется, но нужно помнить, что мед и в голову крепко бьется. Посему его довольно, не то будет слишком ногам вольно, а ведь нам назад идти хотя недалече, но на крутых речных берегах можно себя после такого меда и покалечить.

После все несколько церемонно раскланялись. Михельсон ушел за печку и было слышно, как он что-то шепчет, молясь, видимо, своему Богу. Варлам, не найдя в углах шинка иконы, перекрестился на потолок и вышел на улицу. Шинкарь с Косоротом на время остались одни. Цалмон как-то растерянно и словно сожалея смотрел на Косорота, направившегося вслед за Варламом к выходу. Но в дверях Косорот неожиданно обернулся, еще раз поблагодарил хозяина за угощение и спросил: не кажется ли ему, что Цалмон хотел что-то еще сказать.

– Это так, – ответил шинкарь. – Но иной раз озвучить свои мысли – это равносильно тому, как раздеться донага, потому что всегда есть что-то такое, за что люди совестливые краснеют, или есть тайна, которую можно поведать разве что только Богу.

– Цалмон, я понимаю, что ты мудр, но ни я не Бог, ни ты не Соломон: можем ли мы, грешные, им уподобиться? Мы простые люди, поэтому должны говорить на нам понятном языке, когда ни Бог, ни черт нам не помеха, потому как у них дела поважнее, а наши дела решать нам самим. Выкладывай как есть, я уже сказал, что помогу, если смогу, – Косорот криво улыбнулся. – Возьму недорого… Мне сейчас ровно столько нужно, чтобы справить хотя бы на себя новую «сбрую», – он окинул обветшавшую на нем одежду, – еще хотелось бы коня поменять… Говори, как есть!

– Боюсь я за свое торговое дело по эту сторону Днепра. Деньги вложил немалые. Жаль, если все пойдет прахом, разорят меня люди не только из воров и разбойников, но служилые, как снова пойдут меж собой воевать русские и литвины, – начал он издалека. – Хотелось бы знать, будет ли такому, как я, защита, смогу ли жить спокойно?

– Цалмон, скажу честно, никто тебя специально защищать не будет. От лихих людей ты и сам можешь уберечься, и в этом тебе будет, конечно же, подмога от удельных властей. В остальном – не обессудь, это уж как Бог на небе, а царь на земле и его воеводы положат, их воля.

– А хватит ли сил у вашего царя и его здешнего воеводы противостоять литвинам?

Косорот с ответом не задержался и сказал:

– Я догадываюсь, Цалмон, к чему ты клонишь. Думаешь, наверное, что я не так умен, как ты… Может быть… Но не настолько глуп, чтобы не понимать. Неспроста ты прежде намекал, что иная услуга дороже товара. Лазутчиков теперь развелось пруд-пруди, я за тем в этих местах, чтобы находить тех лазутчиков, которые хотят знать про силы воеводы в Смоленске. Но буду прям и немногословен: я могу оказать тебе нужную услугу, глаза мои видят и слышат, вхож в места и допущен к делам, какие не для каждого.

Цалмон вытаращил на Косорота свои и без того пучеглазые глаза. Бес сомнения заметался в них от страха быть немедленно пойманным, но другой бес, бес корысти, и желание получить ожидаемый давно результат, брал верх. Цалмон, видимо, удивляясь своей же смелости, так что даже стал заикаться, изложил Косороту снова несколько витиевато, но уже без недомолвок просьбу. В ней был главный вопрос: какие гарнизоны и где стоят по левому берегу Днепра, какими располагают силами? Сказав это, шинкарь окончательно осмелел и спросил Косорота, отчего он так легко согласился на его предложение вызнать и выдать тайные сведения. Косорот ни минуты немедля, словно и ждал такого вопроса, сказал, что: во-первых, сведения эти для него не составляет труда узнать; во-вторых, сам же Цалмон давеча сказал, что весь мир так устроен, что в нем все что-то продают и покупают. Он, Косорот, не исключение, он, как все:

– То, что ты, Цалмон, осторожен, – это хорошо, так должно быть, – продолжал Косорот. – Но ведь ты уже спросил у меня, что хотел спросить, стало быть, выдал себя. И в моей полной власти теперь тебя спровадить к воеводе, а у него есть хороший палач, у которого еще никто не молчал… Я этого делать не буду. Ты, Цалмон, сделал мне честное и откровенное предложение, видимо, чуял, что я та самая рыба, что попала в твои сети и тебе нужна. Ты, Цалмон, оказался смелый по нынешним временам человек. Буду и я с тобой до конца откровенен. Меня ты не поймал в свои сети, я сам приплыл, поскольку что-то, да знаю и соображаю, понимаю, что неспроста ведешь здесь свою торговлю. Я стар становлюсь, хотелось бы на покой, пожить по-человечески, а не в шалашах, как жил всю жизнь, уехать куда далее… Есть такие места… А когда для этого имеются еще и деньги, то в смотренные листы (списки мужского населения для мобилизации в дружины и ополчение) меня уже не включат и не отправит с оседлого места снова воевать. Но нет у меня ничего за душой откупиться и уехать. Слышал, наверное, как принято у нашего царя-князя своих служилых воинов награждать… Если воин пулей или стрелой стрелян, саблей посечен спереди, то даст серебра или даже сельцо с холопами на проживание; если ранен сзади, так не только не даст чего, а еще и отнимет последнее, что есть в наказание за то, что был неловок в бою или берег жизнь свою, не положил ее за царя. Ну а со мною так уж случилось, что я целехонек. Службу нес глашатаем, наград не получал, но и не отняли последнюю рубашку. Вот и весь мой ответ, почему я не прочь оказать тебе услугу.

Шинкарь слушал, но тень недоверия и сомнения продолжала лежать на его лице. Косорот видел это и лихорадочно соображал, как не упустить этого рыскуна, завести с ним игру, чтобы самому заманить, обмануть, выведать нужные сведения о враге. Вдруг вспомнил давнее пленение у литвян и сказал:

– Не стал я тебе всего рассказывать, и не удивляйся тому, что дальше скажу, но есть у меня даже повод быть благодарным по-человечески врагу, который для меня не такой уже и враг в результате оказался. – Косорот внезапно скинул с себя кафтан, за ним рубашку, приспустил порты, обнажив тело худое, с кожей бледной и дряблой, как у старика. На ягодице был глубокий старый шрам в виде креста. Снова натянул одежду и рассказал историю его появления.

На Цалмона, человека хитрого и изворотливого, но по своей природе впечатлительного, раздевание и рассказ Косорота подействовали очень сильно.

– Ты видел и знаешь Филона Кмиту?

– Не знаю, разумеется, но, как теперь понимаешь, видел один раз, да так, что запомнил на всю жизнь. Разные о нем ходят слухи. Но благодаря его милости живу до сих пор и сейчас разговариваю с тобой. Случилось все давно, семнадцать прошло годов. Думаю, нынешний воевода Оршанский, если не помнит меня, то может вспомнить о случае со мной, потому что такое, наверное, не часто происходит. Так что Кмите я много обязан, могу сослужить, чтобы стали с ним квиты, – вишь какая игра слов, думаю, тоже неспроста: могу быть квит с человеком по имени Кмита. Теперь знаешь и откуда знаком с Варламом Пчелой. Ну, а окончательно поверишь мне, когда проверишь. Тебя ли, Цалмон, учить, что лучшее доверие – это проверка. Без нее нельзя. Догадываюсь, что есть у тебя человек, который по здешним местам сам пройдет, услышит-узрит что надо, и я провожу, покажу и расскажу.

Дело оставалось за малым: ценой их сделки. И Косорот, словно и не сомневаясь в ее реальности, сходу назвал шинкарю стоимость своих услуг в сорок рублей. Сумму назвал заведомо огромную, зная, что шинкарь будет торговаться, а получив хоть какую-то выгоду, от жадности без оглядки заключит с ним, Косоротом, договор.

– Слишком много, – сказал шинкарь. – Это же какие деньги, сколько нужно времени, чтобы их заработать… Не потяну…

– Потянешь, Цалмон… Знаю, что непросто такую сумму заработать. Взять того же Варлама, так ему трети жизни на это не хватит. Но ни я не Варлам Пчела, ни ты как он по лесам и полям не бродишь, чтобы копейку зарабатывать… Больше того, догадываюсь, что и платить будешь не из своего кармана…

– Тридцать, – сказал шинкарь.

Косорот не раздумывая назвал сумму «тридцать три». Шинкарь удивленно посмотрел на него и с обидой ответил, что знает, почему назвал такую сумму.

– Вот и хорошо, Цалмон, что знаешь. Не обижайся! Я не со зла, чтобы сбить, остановить твой купеческий запал. Но ни рубля не уступлю. А что касаемо «тридцати трех», так вовсе не осуждаю вашего Иуду. Я вообще не пойму, за что его осуждают? Он, думаю, был как раз верным сыном своего народа, всего лишь выдал властям смутьяна, своими речами посягавшего на основной закон и установленный порядок… – Косорот протянул ему руку ладонью вверх: – Три рубля прямо сейчас, остальное по завершении.

4

Староста оршанский Филон Кмита считал свой род знаменитым, сильно им гордился и считал, что его родословная уходит корнями в далекую старину. В этом стремлении выделиться он мало отличался от других вельможных лиц. Как когда-то в глубокой древности вожди и жрецы непременно считали себя потомками не просто смертных, а беспорочно зачатыми от каких угодно, но обязательно божеств – и таким образом возникла сама идея божественности власти фараонов и императоров, – так и менее сановные персоны тоже хотели видеть своими предками хотя бы каких-то легендарных личностей истории.

И даже московские князья считали, что они происходят не только от скандинавского короля Рюрика, но более древней родней им приходится сам божественный Август – правитель Римской империи. Никто из них всех, правда, не мог привести никаких доказательств, кроме мифов. Также и Кмита не более, как на несколько поколений, имел подтверждение тому, что его предки являлись управителями городов и крепостей в междуречье Припяти и Буга, и были известные паны и магнаты, но православного вероисповедания. (Нынешние белорусы и украинцы до сих пор спорят, очевидно, за нехваткой выдающихся полководцев в их истории, кто он Кмита – белорус или украинец?) Таких, как он, тогда называли «русинами», потому что не было еще ни белорусов, ни украинцев, как сформировавшихся наций, ни государств у тех и других. Они жили на территориях бывшей Киевской Руси, отошедших либо полякам, либо литовцам, либо русским. Как и его относительно недавние предки, Филон Кмита служил только полякам и литовцам. Благодаря этой службе, у него было основание считать себя рыцарем на европейский лад, иметь герб, соответствующий его положению в Великом княжестве Литовском и Королевстве Польском. Тщеславие для рыцаря в то время было сродни тщеславию нынешних артистов и политиков. Картинку герба,

доставшегося ему от предков, на котором было только простое изображение рыцарского забрала, а над ним веер то ли из страусиных, то ли лебяжьих перьев, Филон решил подправить. Герб ему взялся доработать шмуклер (позументщик) из Витебска. Изготавливая позумент с гербом, он по указанию Филона поместил на манер старых европейских гербов над рыцарским забралом золотую звезду библейского царя Давида, а над звездой ореол из сияния семи свечей. Все это должно было означать, что рыцари рода Кмита еще в раннем Средневековье были участниками походов за освобождение Гроба Господня в Иерусалиме. В любом случае позументщик Хошаим (с иврита переводится, как «ему сам Бог в помощь») был очень рад дорогому заказу и не менее рад приятным его еврейскому сердцу символам – звезде Давида и миноре. Герб получился красивый, а у витебского шмуклера Хошаима Эделя появился постоянный клиент – молодой хорунжий литовского войска, любивший заказать золотое и серебряное шитье на вороте и рукавах кафтанов, на шапке и другой одежде, щеголявший в этих нарядах. А Филону Кмите стало еще приятней водить в походы свою хоругвь под знаменем с гербом ясновельможного рыцаря. Филон, как и его ближайшие предки, чтобы иметь к себе особое внимание великого князя литовского и польского короля, служить старался изо всех сил и слыл хорошим вассалом. Но по происхождению ни литовец, ни поляк, он всегда ощущал себя шляхтичем второго сорта и это накладывало дополнительный отпечаток на все его поведение, которое проявлялось в том, то был сверх других вассалов усерден в исполнении воли короля и великого князя. Но и этого, как понимал Кмита, было мало. Чтобы как-то исправить такое положение, он в возрасте тридцати трех лет женился на дочери виленского каштеляна Ходкевича. Невеста была его одногодка, что по нравам того времени было почти недопустимо или приравнивалось к дурному вкусу жениха. Но брак по расчету все уравнивал, позволяя Кмите войти в более изысканное и привилегированное общество Речи Посполитой. Главным занятием Филона Кмиты было военное дело, позволявшее и отличиться среди других, и служить хозяевам. Он очень старался воевать. Его главными врагами были московиты, потому что московиты были врагами его сюзеренов – короля Польши и великого князя литовского. Кмита слыл искусным и талантливым военным, всегда выходил победителем. Он со своими отрядами уничтожил сотни и сотни, если не тысячи ненавистных ему московитов. И все удивлялись, как ему удавалось побеждать нередко меньшими силами противника, у которого войско было больше числом. Так было при нападении на полки князя Петра Шуйского под Оршей; так он поверг еще ранее под Черниговом в бегство князя Мещерского; так разбил полки князей Оболенских-Серебряных под Смоленском; а ведь все они считались известными царскими воеводами.