Потом идут романтические композиции Витберга, грандиозные замыслы В. Стасова – мастера чисто-русского широкого размаха, столь пышно сочетавшегося с античным духом стиля Империи. Этот «православный empire» Стасова знаменует уже новую веру нового поколения, от которого близок переход к постройкам К. Тона.
На выставке помимо архитектурных работ много красивого и среди живописных произведений. Так очень курьезны огромные виды Ораниенбаумского дворца 1758 г. – работы какого-нибудь немецкого видописца, подражателя Валериани, отличный Аничков дворец кисти Махаева, широко-написанный пейзаж с памятником Петра Великого и две очень редкие картины в сероватых приторных тонах – вид старого Казанского (Рождества Пресвятые Богородицы) собора и руины Царскосельского парка. Обе оне кисти Ивана Бельского, писавшего более мягко и размашисто, чем его брат Алексей. Красив ряд отличных видов Петербурга – теодора Алексеева, фантастически прекрасны декоративные мечтания Гонзаги, смотря на которые понимаешь, что он мог написать книгу «La Musique des yeux». Хороши также акварели Федора Данилова, несколько холстов Семена Щедрина, акварели Галактионова, Мартынова, ряд курьезнейших карикатур на Гваренги и огромная панорама Петербурга (1817-20 г.г.), исполненная Анжело Тозели. Все это вместе с мебелью, стоящей вдоль стен, переносит зрителя в прошедшее время. И начинаешь любить это прошлое за то, что каждое эхо его говорит о том, что люди понимали прелесть жизни во всех её проявлениях. Понимали печали смеха и радости страдания, понимали, что жизнь создана для того, чтобы ею пользоваться и всегда и во всем искать её красоту. И в каждом трепете прикосновения, в каждом шорохе движения и звуке слова, в каждом изгибе линии и выявлении формы сказывается эта неизменно великая и радостная, Богу угодная joie de vivre. Если любишь все, что дает радость, то любишь и Того, кто создал ее. И потому, может быть, религиозны и праведны только те, что наслаждаются всеми перепевами и радугами бесконечно прекрасной жизни. И как ни странно сказать, но когда то любили и понимали ее предки тех, что живут и скучают теперь в нашей бесцветной столице. Оттого любишь её прошлое, любишь Этот старый Петербург и любишь его не только за то, что он старый. Нет, именно наоборот – за то, что в этой кажущейся «хронологической старости» – свежий и живой источник современных нам мечтаний о красоте, та непосредственная бодрость и дальнозоркость, которая заставляла всех людей, вышедших из культуры XVIII века, работать не только для себя, но и для будущих и смотреть на много десятилетий вперед. Вот почему все, что сделано мастерами этого времени, не только не устарело и не умерло, но часто, – даже гораздо более передовое, чем то, что делается в настоящее время. И, Бог весть, сколько лет еще пройдет пока мы, люди начала XX века, дойдем до понимания тех, что жили сто лет ранее нас…