Избранная лирика

* Это было на речке Кулой *

 
Это было на речке Кулой.
Мне теперь не припомнить фамилий.
По старинке,
лучковой пилой,
мы в делянке сосну повалили.
 
 
Видно, падать
обидно для всех.
И она свилеватое тело,
опираясь ветвями о снег,
от земли оторвать захотела.
 
 
Но ногой наступили —
лежи!
И, снежок обмахнув рукавицей,
мы пилили её на кряжи,
всю пропахшую острой живицей.
 
 
А она ещё, видно, жила,
когда в тело
вцепилось железо, —
проступала густая смола
через узкую ранку пореза.
 
 
Как оценка работы корней,
на разрезе,
смыкаясь друг с другом,
каждый год
был отмечен на ней
ростовым
концентрическим кругом.
 
 
И, прищурив намётанный глаз,
синеватые кольца считая,
не припомню я,
кто-то из нас
с сожаленьем сказал:
– Молодая…
 
 
В час, когда скараулит конец,
не покинь нас,
желанье простое:
независимо —
сколько колец,
умереть обязательно стоя.
 

* Всё в снегу –  в густой скрипучей вате… *

Вл. Ковалеву

 
Всё в снегу —
в густой скрипучей вате,
как и в том провьюженном краю…
Вот опять мне папирос не хватит,
чтоб припомнить молодость свою.
 
 
Мелочи, подробности, детали
вяжутся в сюжетные узлы.
Поезда друзей порасхватали,
на далёкий Север увезли.
 
 
Вот и не встречаемся годами.
Что же им сказать?
Счастливый путь!
Нас по белу свету покатали,
тоже повозили, как-нибудь.
 
 
Он учил сурово,
мудрый Север,
мы его запомнили устав:
не мечтать о жатве, не посеяв,
и о передышке – не устав.
 
 
Горечь неисправленных ошибок
отдаёт сивухою во рту.
Видно, в сердце
розовых прожилок
никогда я не приобрету.
 
 
Не пойму расчётливых и добрых,
что идут по жизни не спеша.
К безупречным,
ангелоподобным
что-то не лежит моя душа.
 
 
Строгих,
неподатливых на ласку,
в ноги не валившихся рублю,
злых люблю,
напористых,
горластых,
рук не покладающих люблю.
 
 
Если скажут слово —
значит, в жилу,
так, что непривычных
валит с ног.
Есть в них настоящая пружина,
без которой
век идти б не смог.
 
 
В дальние
тревожные дороги
пусть друзей увозят поезда.
Пусть им светит
преданно и строго
странствий беспокойная звезда.
 

* Мы не верим, единоверцы… *

Борису Ручьёву

 
Мы не верим,
единоверцы,
что состаримся наконец,
что сегодня
на срезе сердца —
пятьдесят годовых колец.
 
 
Нам толкуют
про жизненный опыт,
дескать, время —
оно течёт…
Лесорубов и землекопов,
не пугает нас этот счёт.
 
 
А пугающих —
ну их к чёрту!
Их послушать,
так в гроб ложись.
По-иному, большому счёту
мы отчитываемся
за жизнь.
 
 
На неласковой параллели,
где раздолье бедовым снегам,
даже птицы
в полёте колели
и как камень
валились к ногам.
 
 
Не поймёшь —
целина иль дорога,
необжитый белёсый простор.
Трехэтажным воззванием к богу
согревается парень-шофёр.
 
 
Но в какую б
глухую замять
задыхаясь идти ни пришлось —
узелков не вязали на память,
не копили змеиную злость.
 
 
Мёрзлый камень дробили
до пота,
волокли на «козе» кирпичи.
И шутили:
– Большая работа
и совсем небольшие харчи…
 
 
По тяжёлым брели просёлкам,
в загазованный лезли забой,
 
 
память
срубленных нами посёлков
оставляли всегда за собой.
 
 
Потому,
что мы крепко верили,
в силе дружбы убеждены:
за святое
людское доверие
не бывает иной цены.
 
 
И хоть с ног
сшибала усталость,
в лапник,
брошенный у костра,
до полуночи
песня металась –
нашей молодости сестра.
 
 
Он от сердца идёт
и к сердцу,
оголённый провод строки…
 
 
Жизнелюбы
и единоверцы,
не торопимся в старики.
 

* Начиная с околичностей… *

 
Начиная с околичностей,
избегая слов в упор,
ты опять о культе личности
поднимаешь разговор.
 
 
Оправляя брючки узкие,
сморщив ясное чело,
ты коришь «покорство русское»
беззастенчиво и зло.
 
 
Ты разишь словами колкими,
чтобы – в душу и до дна…
За твоими недомолвками
чья-то выучка видна.
 
 
Никого не упрекали мы,
что утратам нет числа,
очень трудно, неприкаянно
наша молодость прошла.
 
 
Не играя в прятки с правдою,
не страшимся честных слов —
за колючими оградами
много сложено голов.
 
 
Мы вернулись.
Не убитые
ни цингою, ни трудом,
не с дешёвою обидою
вспоминаем мы о том.
 
 
По особенному больно нам
было, может быть, всегда,
что на шапке у конвойного
наша красная звезда.
 
 
Мы вернулись.
Но не каждому
разрешается пока
нашей болью, нашей жаждою
спекулировать с лотка.
 
 
И с застенчивостью девичьей,
принимая скорбный вид,
оглашать никчемный перечень
личных болей и обид.
 
 
В этих лет суровой повести
на тяжёлые слова
только людям с чистой совестью
доверяются права.
 
 
Если выдюжили, выстояли
силой правды и любви,
значит, были коммунистами —
настоящими людьми.
 

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

 
Серебро и унылая чернеть —
мир двухцветен с приходом зимы.
В настороженном
небе вечернем
прорезаются звезды из тьмы.
 
 
Как ледком по прозябшим болотам
плёнкой света подёрнута мгла —
то прозрачная лента сполохов
над зубчаткою леса прошла.
 
 
Блики зыбко-зелёного цвета
на короткие сроки секунд
то исчезнут,
то в беге кометном
снова небо хвостом рассекут.
 
 
Многоцветные,
станут в полнеба,
кружевным полукружьем горя…
Этих красок хватило вполне бы
для горящих лесов сентября.
 
 
Чтоб светлей тосковать о России,
чтоб усталость и боль превозмочь,
чтобы долгую ночь пересилить,
если даже полярная ночь.
 

* Ночь и снег *

 
Ночь и снег.
Окно, как негатив.
Вьюга бьётся в запертые двери.
Спит рояль.
В нем навсегда затерян
нас когда-то сблизивший мотив.
 
 
Много лет
ненужно одинок —
нет, не ради
собственной причуды, —
на твои знакомые прелюды
я, как путник,
шёл на огонёк.
 
 
Мне и до сих пор
они близки,
звуки догорающего скерцо.
Чьё теперь
опутывают сердце
лёгкой паутинкою тоски?
 
 
Ночь в снегу.
И прошлое в снегу.
На висках
лежит печальный иней.
Но твоё застенчивое имя
я, как сказку детства, берегу.
 

* Шмели, приникшие к репьям… *

 
Шмели, приникшие к репьям,
гроза шальная —
в три раската.
И ты опять как будто пьян,
как было в юности когда-то.
 
 
Хмельные запахи цветов
несёт черёмуховый холод.
С улыбкой думаешь о том,
что был и ты когда-то молод.
 
 
Гроза рванёт из-за угла.
Дрожит под ветром
мокрый вереск…
И то, что молодость ушла,
ты понимаешь,
но не веришь.
 

* Был горизонт натянут, как струна… *

 
Был горизонт
натянут, как струна,
сушились ветром выгнутые сети,
и щебетала галька побережья
на птичьем,
непонятном языке.
И водоросли, выползшие ночью
на скользкий берег из седых глубин,
полуживые, едко пахли йодом.
 
 
Прозрачность утра
достигала дна,
открыв его подробности для глаза,
и каждая песчинка
в свете солнца
вдруг вспыхивала коротко и ярко,
как только что открытая звезда.
 
 
Я поднял камень,
плоский и солёный,
покрытый смугло-синей акварелью,
под цвет воды
и тех неясных далей,
куда уйдут под вечер корабли.
 
 
Был горизонт
натянут как струна,
едва-едва дышал солёный ветер…
 
 
Все это было в двух коротких строчках,
которые я потерял во сне.