Поцелуй

Я схватил визитку и помчался догонять Аделаиду. Когда выбежал на улицу, ее компания была уже на выходе на проспект. Я побежал следом. Начался дождь, но мне было не до него. Вылетев на тротуар, я чуть не упал, подскользнувшись. Фонари еще не включили, и яркий свет фар, отражаясь в мокром асфальте, бил в глаза. Они уже оказались на остановке, когда я смог разглядеть их. И вдруг, откуда ни возьмись, появился автобус, и она исчезла в его глубине. И когда этот автобус проезжал мимо, я даже не смог различить ее в толпе пассажиров.

Какое-то время я все стоял и провожал взглядом проклятый автобус. Он уже давно уехал, а я все стоял. Я не мог поверить, что это не сейчас и ждать еще несколько недель, не мог поверить, что упустил эту возможность. Вид у меня, наверно, был жалкий, какая-то женщина подошла ко мне и сказала, что лучше бы мне укрыться где-нибудь от дождя, а то не ровен час простужусь. Как только она сказала мне это, я почувствовал холодные струи, стекающие по моим волосам за шиворот под рубашку, и от этого мне стало не по себе. Я поблагодарил ее и пошел к остановке спрятаться под козырек. Позвонил другу. Он очень обрадовался, позвал в гости, и я поехал к ним. Домой я вернуться не мог – как будто не сделал то, что должен был.

От алкоголя я отказался: у меня было чувство, что я упустил что-то важное. Алена нас накормила, я немного поиграл с крестниками, жалея, что ничего не принес им вкусненького. Потом их увели укладываться спать, и друг принялся меня расспрашивать, что да как, но у меня словно комок встал в горле. Тогда он снова предложил виски – привез из командировки. Я отказался и попросил его не пытать меня. Он был, конечно, заинтригован, но я не мог говорить. Просто не мог. Наверно, это был шок. Сидел и думал о том, что ничего страшного не произошло, ведь будет следующая встреча, и тогда я точно не упущу свой шанс… К нам присоединилась Алена. Она просто села рядом и погладила меня по плечу: я видел, что они оба очень рады мне. И совершенно неожиданно… меня будто разорвало! Я рыдал как ребенок, стараясь сдерживаться, чтобы не разбудить малышей. Боже, что это было со мной? Мои друзья сидели рядом, не говоря ни слова, с пониманием и сочувствием отнеслись к моему срыву. Алена даже обняла меня и сказала, что все будет хорошо.

Я сорвался! Извинялся перед друзьями. Я им так благодарен: я полный идиот, а они так любят меня! Я им все рассказал. Мы посидели еще немного, и я засобирался домой. Я больше не мог злоупотреблять их гостеприимством. Еще Алена сказала такую вещь, которая глубоко застряла в моей голове. Она сказала, что какая все-таки жизнь удивительная штука: человек живет себе и даже не подозревает, какое влияние на жизнь другого оказывает, какую работу проделывает. Мне тоскливо стало от ее слов. Я сказал другу, чтобы берег свою жену и что они вообще оба молодцы, что я их люблю. И ушел.

Шел я пешком. До дома было не близко, и я был этому рад. Написал жене сообщение, чтобы она не теряла меня, что скоро буду. Сроду я не писал ей ничего подобного, а тут – захотелось написать. Ведь она не виновата, что я такой. И снова слеза побежала по щеке, но я смахнул ее ладонью и зашагал быстрее. У дома я, правда, задержался, сел на качели и смотрел на окна своей квартиры. В детской свет не горел: дочка уже спит. Свет горел на кухне: жена готовила на завтра. И, наверно, ждала меня. Наверно. Я сидел, покачиваясь, и думал, что у меня есть семья, я обожаю свою дочурку, есть работа, и я даже преподаю теперь. Мне нравилось работать со студентами, и теперь я думал, может, эта психолог, ведущая мастер-классы, права, и мне стоит всерьез задуматься вернуться в университет.

Я решил, что мне пора стать серьезнее. Даже пришла в голову мысль, что и ходить на следующую встречу не нужно. Пришла, но я не готов был ее принять, сказал сам себе, что подумаю об этом завтра, например – только не сейчас, уже хватило! Поднялся домой. Жена хотела было поднять бучу, наверно, сказать что-то вроде, мол, что это со мной, неужели, и все в таком духе – но не стала: рот открыла, но потом отвернулась, выключила свет на кухне и ушла в спальню. Я разулся, повесил куртку в коридоре и прошел на кухню. На столе стояла моя кружка с горячим чаем и мои любимые бутерброды. И снова тоскливо сжалось сердце. И снова почувствовал холод по спине от влажной рубашки: я и забыл, что промок под дождем.

Я старался, но, конечно, не мог не думать об этом и решил идти на следующий мастер-класс: будь что будет. Он проходил вечером на кафедре в конце сентября. День снова был солнечный, только дул холодный ветер: надвигался циклон. Свои занятия я заранее отменил. Мне предложили вести пары у вечерников, и для меня это был еще один шаг. Я шел взволнованный, но собранный – не то, что в прошлый раз. На следующий день намечался большой праздник, день города, приготовления шли полным ходом, в темноте сентябрьского вечера горели разноцветные огни украшений и радовали глаз.

Когда я вошел в корпус и стал подниматься по лестнице, меня охватил страх, предчувствие чего-то пугающего – ни плохого, ни хорошего, но странного и неизвестного. Но я пошел. Навстречу. Мне нужно было увидеть ее, не знаю, за какую последнюю надежду я хватался. Все это время между мастер-классами меня штормило из одной стороны в другую, и я очень устал. То я совершенно успокаивался, стараясь ценить то, что имею, то я начинал бунтовать против несправедливости жизни. Тогда я начал впервые задавать себе вопрос: действительно ли дело в ней, она ли мне нужна и почему она? Но не смог в этом разобраться: во мне бушевали вихри, невозможно было как следует сосредоточиться.

На предстоящей встрече, как я предполагал, нужно будет рисовать настроение сегодняшнего дня. И я думал, что же я нарисую? Я так задумался, что не заметил, как вошел на кафедру. На меня все обернулись, что вполне естественно, но я не ожидал, что Аделаида будет уже там. И вместе с остальными она смотрела на меня, а я смотрел только на нее… Видимо, она это поняла и засмущалась, я это видел. И я тоже опустил голову и занял место в противоположном ряду у прохода. Я старался не смотреть на нее. Я чувствовал, что ее соседки поглядывают на меня, и, возможно, они там меня обсуждали. Ну и ладно, и хорошо, думал я, легче будет с ней объясниться.

Господи, я чувствовал, что меня несло. Мне нужно с ней поговорить, и все равно, чем это закончится. Зачем мне нужно было это обязательно сделать, я не знал, но решил, что нужно и все. Тут она встала со своего места и пошла к выходу, по пути краем платья коснувшись моей руки. У меня щеки загорелись. Я хотел было встать и пойти за ней – прекрасная возможность! Но тут вошла ведущая, и я остался сидеть на месте. Она тоже вскоре вернулась и села у прохода, чтобы уже не протискиваться за остальными. Как раз напротив меня. А я сидел и думал, что мне надо было все-таки выскочить вслед и поговорить с ней, в конце концов, и плевать на этот мастер-класс!

Мы обсудили свои впечатления и результаты с прошлой встречи. Я сказал, что двигаюсь в сторону преподавания, как и хотел всегда. Ведущая одобрительно покивала и похвалила меня. А после каждому выдала по листу ватмана, краски гуашь, кисти и попросила нарисовать соседа. И тут говорит мне, что я рисую Аделаиду, а она меня. Причем надо внимательно посмотреть на свой объект и потом уже смотреть нельзя, надо нарисовать по памяти. И не нужно, чтобы это был точный портрет: мы как бы рисуем впечатление от человека, и можно фантазировать, добавлять что-то от себя.

Я подумал, что не смогу взглянуть на неё, но в ту же секунду поднял голову. Может быть, это последний раз, когда у меня есть возможность вот так вблизи посмотреть ей в глаза. Она тоже смотрела на меня, и я увидел вдруг, что глаза у неё зелёные с позолотой и что нос у неё маленький, смешной, курносый. Я словно увидел её впервые. Почему я раньше этого не замечал? Я ведь узнал бы её, где бы она мне ни встретилась.  Наверно, я с такими удивленными глазами смотрел на неё, что она улыбнулась мне не то смешливо, ни то загадочно, одними губами, и от этого тонкие-тонкие морщинки собрались под её веками, и стало видно, что она не молоденькая девчонка.

Мне захотелось нарисовать ей эти морщинки, они мне очень понравились. Она смотрела на меня как женщина, и это поразило меня. Почувствовал себя пацаном желторотым, ей Богу! Но это скоро прошло, и я стал ощущать себя в ином качестве. Пришло в голову, что именно это от меня и требовалось – я поймал ощущение некой свободы, но я был слишком впечатлен, чтобы задерживаться на этой мысли. И стал рисовать. Неловко поначалу было рисовать гуашью, я этим занимался последний раз, наверно, в начальных классах школы. Но быстро втянулся. Честно сказать, получилось у меня что-то вроде домовенка с зелеными глазами, коричневым лицом и оранжевыми волосами. Я даже веснушки ей накрапал. А морщины не стал – как-то не к месту. Это же фантазия!