Она пишет: « Хорошо, сейчас, я понимаю – не будет. НЕ – БУ – ДЕТ. Но я хочу знать, для чего он? Какую цель ты преследовать хочешь этим разговором? Для каких он последствий состоится? Ведь ты знаешь, если задумала. Я тоже не люблю отвечать на вопросы, когда их задают врасплох. По сему, и хочу знать это немногое». « Я думаю, он будет обо всём. Очень искренний и очень личный. Скорее всего, перед твоим отъездом. Осталось чуть-чуть больше месяца. Такие разговоры происходят перед прощанием. Хотя, мне, всё чаще приходит в голову мысль о никчемности его. Нужен ли он на самом деле?» Глория остановилась на слове « прощание», словно зацепилась за него. Оно ей не понравилось. Дора отказывается, по сути, от затеянного. Она, просто, вероятно, не сумеет его завязать. Глории вновь захотелось спрятать лицо на груди у Доры. Спрятать и уснуть. А книга вопрошающе таращилась на неё раскрытыми страницами. И она читает. И опять не выдерживает: « Я свою страсть, куда лучше проявляю на бумаге, нежели в разговорах. Он может просто не получиться. Бог с ним! Я хочу не разговоров, а тебя; я хочу не слов, а ласк; я хочу не звуков, а выражения глаз. Ведь это куда больше, чем устное излияние. Ты же знаешь, что нужна мне каждую минуту. Особенно, когда тебя нет рядом. Я скоро уеду. Ты говорила вчера, я – твой грех. Что ж! Грех нуждается в омовении. А омовение для меня – ТЫ. И мне даже кажется – после сего обряда, т. е. – ежеминутного пребывания рядом с тобой, ты не заражаешься грехом, а остаешься такой же; я же делаюсь чище. Понимаешь? Я не желаю считаться с мнением окружающих на этот счёт. Они не понимают, либо не хотят понимать. Мой духовный мир и нравственный гораздо чище, нежели у большинства из них». Дора берет чистый лист. Её мысли обгоняют одна другую: «Со мной творится такое впервые. Я не знаю, чего сейчас во мне больше: любви материнской или женской. Но любовь есть. Любовь к этому непонятному, непостижимому человеку. К художнику, не только как профессионалу – художнику душой, умом, словом, художником – всем своим существом». Дора торопливо писала, словно боялась не успеть выразить свои мысли, а Глория, следом прочитывала… « Ты зажигаешь меня своими письмами сильнее, чем словами или действиями. А, что касается греха – им не заражают, он не контагиозен. Он свершается сам собой». Глория уже не читала. Она смотрела перед собой и ждала написанного Дорой листка. А когда прочла – мысли её хлынули на бумагу: «Это не грех, нет! Никогда любовь не была грехом! Слышишь,
ни-ког-да. Тем более, такая красивая, добрая любовь. Я не верю никому. Только древним грекам. Они признавали любовь, как наслаждение красотой – будь то природы, будь то мыслей, будь то искусства, будь то чувств… Они любили всё, что было или, по крайней мере, казалось им прекрасным. А человек – это создание природы. Так почему же не любить его? Почему не любить по собственному выбору, а подчиняться каким-то неписаным правилам. Именно неписаным – их никто не писал, но о них все говорят, думают – грубо, некрасиво. Почему у них само слово «любовь» уже обусловливает секс? Почему они во всем склонны видеть либо разврат, либо патологию? Я не такая как другие, и что же? Зато я человек и мышление моё куда свободнее от условностей и идиотских предрассудков, нежели у остальных. В чистоте чувств не может свершиться греха. Я – твой грех. Просто так, понимаешь? Ну, конечно же, сама дала мне это имя. Послушай, неужели, потом, через много или мало времени, ты будешь думать обо мне с легкой иронической улыбкой, говорить сама себе, что я – ошибка в твоей жизни. Это, конечно, возможно, но… Я хочу, что бы ты запомнила одну вещь: у меня ничего не бывает просто так. Все серьезно. И иногда, серьезнее, чем даже мне самой кажется. Ты – это больше, чем серьезно. Я беру на свои плечи понятие, во всех его истинных смыслах – ДРУГ. Теперь Дора лихорадочно пишет: «С каждым днём невыносимее становится мысль о расставании. И чем дольше мы вместе – тем оно будет труднее. Сначала была привычка, теперь это уже нечто большее, даже, не потребность видеть тебя, общаться с тобой… Мысли набегают друг на друга, сталкиваются – оттого получаются такие несвязные.
А ты, все-таки «жадина». Я не могу себе представить, что однажды тебя не будет рядом. Меня одолевает страх. Не хочу, не хочу и боюсь остаться одна. Ведь без тебя я, именно ОДНА».
Глория вспомнила сказанное вскользь Сандрой, о том, что Дору не очень жалуют. Вспомнила разговор о друзьях, к которому толкнула её Дора. Слезы застряли где-то в горле плотным комом. Может отказаться от стажировки, от выставки, забросить всё к чертям? Впрочем, от выставки можно отделаться – отослать картины, а самой не явиться. А вот что делать со стажировкой? Если не зачтут, полетят в тартар трудные и радостные годы учебы. Тем более запрос отправлен, разрешение и приглашение – получены. Что делать? Не ехать? Глорию пугала мысль о том, чтобы бросить академию. В этом году она заканчивает. А если сказать обо всем этом Доре? Нет, она, явно запротестует, наконец, обругает попросту и потребует сделать как должно. «Ты говоришь, чем дольше, тем хуже. Чем дольше мы вместе… Вовсе нет. Я буду и там тем, что есть теперь. Не хочу клясться, но говорю, что так оно и будет… Ты не будешь одна. Я буду рядом. Ты почувствуешь. Единственно, мы не сможем ощущать друг друга зрительно, физически, И все же … Не знаю – у меня воображение сильное. Я буду с тобой видеться и разговаривать ежедневно. Я в этом эгоист. Но не хочу обижать тебя ничем. Знаешь, я и впрямь ТВОЙ МАЛЫШ, как ты говоришь. И теперь и впредь, ты можешь располагать мной. На этот счёт я могу и поклясться. Потому что от любви я не устаю и не отказываюсь никогда,(от своей). И, если случится что-то не то… Я почувствую. Отказаться будет очень трудно, даже – невозможно. Почему я боюсь тебя потерять? Ты не потеряешься? Нет ведь?
Да, я – жадина. А жадины – не теряют, но находят. Если хочешь, это смех сквозь слёзы. Ибо, хоть я и «жадина», однако, больше теряю, чем нахожу.
Время! Оно – или погубит, или вознесет. Отдаться ему? Я не хочу уезжать».
Дора, дочитав, держала в дрожащих руках исписанный неровным, взволнованным почерком листок. Её губы шевелились в беззвучном « я верю тебе, верю, верю…» Глория крупными буквами дописала: «Когда мы отсюда уйдем?»
Они вышли. Солнце розовым, разливающимся светом расплескалось по нежно-голубому небу. Подкрасило фасады домов,
заполнило необъяснимым теплом воздух. Они шли, взявшись за руки. Настроение было таким же, как это пролившееся закатное солнце. Хотелось подходить к каждому прохожему, улыбаться и говорить, что-нибудь хорошее-хорошее.
– Дора, у меня странное радостное настроение.
– И у меня.
– Я хочу всех любить и целовать.
– А я хочу, просто быть хорошей для всех. – Дора, мы влюблены в мир. – И друг в друга. – Так можно сойти с ума, – Глория улыбалась. Дора чувствовала, что не совсем до конца понимает состояние той, которая шла рядом, но не хотелось её обижать. Все-таки Глория с каждым часом открывалась ей и, в то же время,
настолько же становилась ещё загадочнее. Дора пыталась понять то необъятное, для неё, что могла обнять в своей душе Глория. Пыталась и не понимала. Она лишь частично испытывала силу жизни, какую излучала Глория, чувствовала её, и ей было приятно.
« Она заражает меня собой, заражает всю, однако в меня так мало входит.
Я не смогу никогда вместить тот объем чувств, гамму красок и мыслей, которыми насыщена Глория».
Дора любила наблюдать, как работает Глория: в читалке, дома в – общежитии. Она растворялась в работе. Смеялась, удивлялась, хмурилась, барабанила по столу пальцами… словом, масса эмоций. И так, во время занятий, ещё больше напоминала Доре непосредственного ребенка, чистого и нежного.
Возможно, она даже возомнила, что это её большой милый ребёнок. Она знала – это её Малыш. Доре немало доставляло приятного говорить и думать: «мой Малыш, моя Глоя».
А Глория читала, писала, делала наброски будущих пейзажей, натюрмортов…
Редкая работоспособность помогала ей делать столько, что другие невольно дивились. Вот и теперь, она сидела, упорно штудируя Декарта, перемежая эту работу чтением Фейхтвангера. Час работы – пять минут перерыв, час чтения и вновь пятиминутный отдых… Дора только пришла и теперь с книгой исподтишка наблюдала за Глорией. Когда та отправилась покурить на кухню, Дора протянула ей руку. Глория разжала кулак Доры,
– Билеты!? – удивилась она.
– Мы идем послезавтра на балет. – Books, be damned! – засмеялась Глория. Они уселись на любимое место у батареи в кухне и продолжили традиционную переписку. « Дора, ты даже не представляешь, что возьми у меня господь каплю благоразумия, я бы на руках, сей же час, при всех унесла тебя не весть куда… Странно, когда мы лежим рядом – во мне спокойствие и некоторая леность. Я люблю смотреть на тебя. Но, иногда… О, я хочу раздеть тебя, задушить в объятиях, одурить поцелуями и рисовать, рисовать… Рисовать я хочу тебя каждый день. И с какой-то иступленной яростью жду ночи.
А они так коротки. Но, однажды, я не лягу рядом и не буду смотреть на тебя; я возьму кисти и палитру. Действительно, как коротки ночи. И я, к своему стыду, ухитряюсь ещё и заснуть. Сейчас… Господи, я, на самом деле – жадюга. Я хочу раздеть тебя. Сейчас и не позже. Но прекрасно зная, что этого не будет, лишь трачусь в мечтах, воодушевляюсь в мыслях и рисую тебя кистью своего воображения».
Дора снизу дописала: «Побереги свои нервы. Господь ещё не взял у тебя той капли разума, которая переполняет чашу твоих чувств». Глория, прочитав это, сама не зная почему, обозлилась.
« Причём тут нервы? Ты иногда становишься невыносимым «непонятием». Возможно, в данный момент ты не можешь меня понять».
Дора обиделась, но постаралась скрыть это: «Я прекрасно тебя понимаю, хотя бы потому, что испытываю нечто подобное. Но это всё глубоко, где-то внутри, вернее, мне приходится загонять это подальше, иначе не сносить головы. Возьми себя в руки, Малыш. У меня такое ощущение, что ты такое испытываешь впервые, настолько всё до умопомрачения остро и обнажёно. Такого напряжения страсти не вынести – испепелит».