человеком. На-до-е-ло!!! Я человек? Или я – так ничто или нечто? Слишком многое и так прячу. Хотя, люди ухитряются увидеть больше, чем им следует видеть. Прошу тебя, ответь, ты – моя? Хоть теперь, пока? Ах, да, ты же говоришь – не знаешь, что будет с тобой через час. Ну, тогда, через час? Кажется у меня впервые такое безрассудство. Черта французов,

странная черта, и я ее не люблю».

« Да! Да! Да! Тысячу раз – да! Твои глаза выдают тебя с головой».

По средам и субботам Глория ходила в академию. Вот и сегодня, Дора сидела на лекциях и в читалке одна. Ничего не хотелось делать, голова отяжелела. Время проходило в полузабытьи. Но, подняв глаза от книги, она ловила себя на том, что ей не хватает Глории. Дора вспомнила, что не ответила Рейну, что его письмо уже неделю валяется в её портфеле.

И Ян ждёт письма… Она взялась писать. Однако мысли, такие сухие, вялые выползали на бумагу – что тошно становилось. Сегодня предстояло идти в театр. Девушки договорились встретиться в половине шестого у оперного.

Половина. Без пятнадцати шесть, странно, Малыш никогда не опаздывает. Без пяти… семь… холодно и мороз приударил… три минуты восьмого… почему так много военных машин снуёт по городу?… сейчас бы чаю…

двадцать минут… Где-то совсем рядом взвизгнуло тормозами такси. Глория, виновато улыбаясь, выскочила из машины и подбежала к Доре, – Прости; мой методист задержал. Пожалуйста, извини.

Дора молчала.

– Ну, Дора, нельзя же так. Пошёл мелкий снег. В свете огромных старинных фонарей он казался рассыпанным серебром. – Конечно, и моя вина в том, но неудобно преподавателю устанавливать регламент. Дора… Лёгкий ветерок кружил снежинки, и они плясали под звуки скрипок, доносившиеся из окон оперного. – Иди. Я не пойду – резким тоном сказала Дора. – Но отчего же? – глаза Глории сделались круглыми и ещё более глубокими.

– Иди, – Дора протянула билеты Глории, а та чуть не плакала. Она так соскучилась за день, ей так хотелось увидеть Дору. Она повернулась и быстро пошла прочь. – Глория! Она не обернулась.

К полуночи ветер начал гонять снежные вихри вокруг фонарей и они почти не светили в несущейся снежной мгле. Зубы стучали, руки одеревянели. Глория, продрогшая, заснеженная пришла в общежитие. Дора ещё не приходила.

Сандра отозвала Глорию, – Я её встретила. Она шла из театра. Сказала, что ночевать пойдет к Мишель. Мишель жила в доме напротив.

Половина первого. Холодное стекло приятно студит щеки и нос. Глория из темноты комнаты наблюдает за одним из окон в доме напротив. Дора положила на стол книгу и… задёрнула штору. Час ночи. Глория не выдержала.

Ветер забирался под жилет, в штанины тонких брюк; за шиворот стекали капли, разбушевавшегося на ветру «серебра». Она бросила снежок в окно. Дора, словно ждала, выглянула. Исчезла. Вновь выглянула и бросила вчетверо сложенный листок. Его подхватил ветер. Глория, немного погонявшись, поймала его. « Я ударила тебя сегодня. Больно, неожиданно «ударила», наотмашь.

Одно мгновение, когда не смогла сдержать себя – обернулось очень

скверно. Видела твои сияющие, раскрытые навстречу мне глаза, и катилась как в бездну, в порыве никчемного, глупого гнева. Катилась под откос непоправимого. И они сразу погасли. Это я самым подлым образом дунула в них. Я совсем забыла, что ты – всё таки не мужчина ( то есть – равная мне в требованиях), разве имела я право сходу осадить человека своим глупым, бестактным поведением? Ни в чём, не разобравшись, накидываться на него в порыве «психа» – теряю контроль над собой и действую по первому побуждению. Уже в следующую секунду жалеешь о сказанном – колесо завертелось… Соображаешь, что это низко, гадко, и всё же не можешь сдержаться. Что может быть унизительнее? Прихожу к убеждению – всем, с кем я так или иначе связана, с кем общаюсь, соприкасаюсь – всем я приношу переживания, несчастье, боль. Видно, так уж мне на роду написано: быть вечным скитальцем, не имея пристанища, кочевать от костра к костру. Вот и тебе я приношу горечь разочарований, боль. Капризная,

избалованная девчонка, любящая слишком сильно, вернее лелеющая свое сопливое, зелёненькое «Я». Не пытайся меня оправдывать. К чему? Ты не придешь. Ударившую руку не целуют. А язык мой – враг мой. Я не хочу оправдываться перед тобой и в который раз

говорить – прости. Мне просто очень захотелось написать тебе».

Глория бросила еще один снежок, Дора смотрела на неё. Глория замахала руками, подавая знаки, что бы та пошла и открыла дверь. Глория бросилась в подъезд.

Дора стояла в длинном халате, прислонившись к косяку двери. Глория обняла её и заплакала.

Она тащила Дору за руку через дорогу, в общежитие… Ветер полоскал полы розового халата в белые сердечки. Они смеялись.

«Есть всегда какое-то безумие в любви. Но всегда есть и нечто разумное в безумии».

Ф. Ницше

Дора уехала на шесть дней к родителям. До рождественских праздников осталось восемь дней. Глория последнее время постоянно посещала академию. Много работала над портретом и пейзажем. Всё остальное время она отдавала чтению. Не хватало Доры. Ох, как не хватало! Не с кем было поделиться, посоветоваться. А впечатлений и сомнений за первые два дня её отсутствия накопилось уйма. В голове вертелось знаменитое декартовское « я мыслю – значит, я существую».

В это же время Глория начала разрабатывать «психологию мысли». Она уже очень много подготовила материалов для этой работы. Весь год прошёл в экспериментах, исканиях.

И вот теперь, весь этот «сумбур» познаний требовалось привести в порядок. Она впервые за всё время знакомства с Дорой задумалась над тем, что для нее значит Дора, кто она ей, и, кто она, Глория для Доры.

У неё и до этого были подруги. Ах, как Глория не любила, а, вернее,

боялась этого слова. Да, были. Но все они уходили. Нет, у них с ней не было подобных чувств. Похожие, может, и были, но проявлялись они более, намного более сдержанно и – всё ограничивалось многочасовыми откровениями, признательными взглядами, обычными дурачествами.

Здесь было не то. Глория эти отношения с полной уверенностью могла

назвать любовью. Самой настоящей, человеческой, безрассудной любовью.

Она, вдруг, сравнила эту любовь с любовью к Питеру. Она его любила.

Любила давно и нежно. Но, если сравнивать сии два чувства, то: любовь к Питу была тихая, безмятежная, уверенная и спокойная. Любовь же к Доре – горячая, какая-то вулканическая, сжигающая любовь. Если Глория не видела Пита по полгода, по восемь месяцев – она легко обходилась без его любви, тем приятнее, нежнее и безмятежнее бывали их встречи. Любовь же к Доре требовала постоянного наличия взаимности, уверенности в силе этого взаимного чувства, желания видеть Дору всегда рядом, и доставлять ей, даже муки ревности.

А Глория их доставляла и нередко. Дора не любила, когда ей Глория рассказывала о своих близких прошлых или настоящих знакомых. И, даже ревновала Глорию к её занятиям, увлечениям. Она, правда, никогда этого не говорила, но Глория чувствовала. Когда, она, Глория, слишком увлекалась и ничего не видела и не слышала, отдаваясь во власть своему воображению, читая что-либо или рисуя, Дора старалась прервать эти занятия под каким угодно предлогом. Однако, Глория, никогда не говорила Доре о Питере. А Дора никогда не говорила ей о Яне и Рейне. Они взаимно молчали на эту тему.

На третий вечер Глория отправилась в читальный зал. Татий заманчиво блестел суперобложкой. Она раскрыла книгу… читала весь день, до девяти вечера. Вышла усталая, но счастливая. Улыбалась каждому встречному, а они, либо с недоумением, либо со снисходительной улыбкой оборачивались ей вслед. Придя домой, она бросилась на койку и уснула, не раздеваясь. Ей снился Пит. Они лежали на пляже под палящим солнцем. Вдруг он наклонился над ней, загородив солнце. Он гладил своей огромной ладонью её по щеке и улыбался… Глория открыла глаза. – Дора!– она вскочила с кровати

– Дора – ты!? – ? Дора ласково смотрела и её тёмные, бархатные глаза утонули во взгляде Глории. – Я так соскучилась. – Малыш, мой милый Малыш! Я удрала раньше… – Спасибо. – Не будем благодарить друг друга за то, что мы любим. Как ты здесь, без меня? Ела вовремя? Глория смотрела на Дору, радуга светилась в её глазах.

– Отвечай, – потребовала Дора.

– Не всегда.

– Малыш, ну почему ты не можешь помнить о себе. Неужели твой желудок не устраивает тебе бунтов? Ах, да, ты заткнешь его таблетками. – Я забываю, я не чувствую… – оправдывалась Глория, – он только в крайних случаях начинает… ну… – Малыш – болеть начинает. Каждый раз так. Глой, ты, как ребёнок. И вечерами ты наверняка не гуляла. – Но Дора, мне дали на два дня Шопенгауэра и надо было срочно прочесть. А в читалке выписала Татия… – Вечно тебе что-нибудь дадут – устало сказала Дора.

– Хватит об этом, – взмолилась Глория. – Я привезла целую курицу. Сварим? – Отлично! Сварим. Они готовили ужин и делились новостями. – Знаешь, Малыш, я успела за эти дни сняться у нас на киностудии. Свободного времени – минуты. Всё остальное – театр, киностудия; дома хлопоты, но я – довольна. Правда, некогда было даже перекусить… – А-ха-а! – перебила её Глория – ах, ты прокурор… меня… – Подожди. Угомонись. Я, зато дома навёрстывала. Ты послушай, я успела написать несколько рассказов, они давно меня мучили и просились на бумагу. Встретилась со многими знакомыми, правда почти всё это связано со съёмками. А ты что успела? Глория улыбнулась, – Я? Успела. Помнишь, у меня тетрадки там, в шкафу? Ты, как-то начала читать, но я отняла. Так вот, я начала «Психологию мысли». – Много написала? – глаза Доры слегка прищурились, излучая истинное любопытство. – Не очень. Ты мне свои рассказы сегодня покажешь? – Знаешь, Глой, мне кажется, они – не на высоте, словом, несовершенные. – Чепуха… Кастрюля задребезжала крышкой, обе бросились к плите. – Убавь огонь, Малыш. – Чепуха, – продолжала Глория, – ты можешь и недооценить.

Ночью они не спали. Каждый читал работу другого. Они вертелись на кровати, устраиваясь поудобнее, перелистовали страницы тетрадок; Глория смеялась время от времени; Дора, закусив губу, читала, задумчиво отводила взгляд от тетрадки, перечитывала и, вдруг спрашивала,