Музыка сердца

Болезнь

В эту ночь мне было не уснуть: в ушах навязчиво звучала какофония из нот, меня колотил озноб, и вся я находилась в крайне нервическом состоянии. В такие минуты одно спасение ― работа. Примостившись поближе к канделябру, найдя толику света в ночной комнате, я провела рукой по чистому листу бумаги и быстро приколола его к мольберту. Штрих, другой, третий ― и вот уже появляются контуры густых волос, больших прищуренных глаз, нежного рта… Этот образ не выходил у меня из головы, хотелось выплеснуть на бумагу все, что я чувствовала, и тем самым освободиться от наваждения. Меня до глубины души потрясла ангельская красота Карло Броски, достойная кисти Гвидо Рени или Караваджо.

Первый луч солнца, пробудивший зарю, скользнул по комнате, пробиваясь сквозь заросли винограда. Я не заметила, как просидела у мольберта остаток ночи, и только теперь почувствовала, что мои пальцы совершенно устали. Сладко потянувшись, я скользнула оценивающим взглядом по своей работе и, оставшись совершенно неудовлетворенной результатом, накрыла мольберт покрывалом.

Утро наступило теплое и нежное. Здесь, в Италии, все совсем не так, как в северных странах, где бессильные лучи прогревают воздух только к обеду. Здесь можно наслаждаться завтраком прямо на улице, вот и я, только приехав сюда, попросила хозяев вынести круглый стол на террасу, на воздух. Теперь же, сбросив башмаки, я ступала по голым доскам босиком, впитывая их приятное тепло.

Ближе к обеду меня навестила графиня Альбертино и привезла хорошую весть от супруга, предлагавшего устроить сегодня вечером показ семейного портрета, который был уже готов, оставалось только закрепить его лаком, а заодно показать и мои пейзажи с целью их дальнейшей продажи и поиска новых заказов. Мои покровители обещали пригласить ради этого всю знать Венеции и окрестностей. Это превзошло мои самые смелые ожидания! Конечно, я сразу согласилась и обещала прислать портрет немедленно, а остальные работы мы отобрали для выставки вместе с графиней. Здесь оказались виды Италии: виноградники, зеленые поля, горы, Везувий, улицы и руины Рима, все цветное, солнечное, писаное маслом, акварелью и пастелью.

Пастель ― моя самая любимая забава. Мягкие мелки, как продолжение пальцев, когда рисуешь ими, чувствуешь всю шероховатость бумаги, словно непосредственно пишешь руками, и, на мой взгляд, это и есть самая настоящая живопись.

Карло Броски, вернувшись в свои апартаменты в палаццо Ca d* Oro, где они с братом остановились на время оперного сезона у патриция Марино Контарини, долго не ложился. Побродив по дому со свечой в руке, Риккардо застал брата на балконе. Карло был глубоко погружен в какие-то свои тайные мысли.

– Карло, тебе пора в кровать! Уйди с балкона, не приведи бог, подхватишь простуду, что тогда будем делать, а? Пройдет сезон карнавала ― и прощай, Венеция! Поедем домой, в Неаполь, отдохнем, как следует, ― Риккардо мечтательно закатил глаза и ласково обнял брата, но тот не отвечал и, казалось, совсем его не слышал. ― Эй, братец, тебя как мешком по голове огрели, очнись ты, наконец! ― Риккардо шутливо повернул голову Карло к себе: ― О чем ты думаешь? Скажи мне!

– Я думаю о той девушке. О художнице… Роксана… Такое странное и красивое имя!

Риккардо издал пошлый свист:

– Ах, малыш Карло, в который раз, в который раз! ― и рассмеявшись, добавил: ― А она действительно прехорошенькая, но должно быть холодная, брр! У нее такая бледная кожа и выглядит она такой изможденной!

Карло не дал ему закончить:

– Умолкни, Риккардо! Что ты понимаешь в настоящей красоте? Разве что только в горячих смуглых девках, что приносят еду в тавернах!

Однако перебранка братьев быстро иссякла, и Риккардо отправился в свои покои. Но, даже оказавшись в постели, Карло долго не мог сомкнуть глаз и лежал, натянув одеяло до самого подбородка, вглядываясь в темноту и тщетно пытаясь вызвать бестелесный призрак дамы под темной вуалью.

Действительно, думал он, Риккардо был прав: пройдет осень, потом закончится карнавал, придется уехать, а это значит, потерять ее навсегда. Но ведь она обещала, что они еще увидятся, или это была просто вежливость с ее стороны? А быть может, она, как всегда, придет и в другой театр, займет место в ложе, и никто так, как она, не будет ловить каждую ноту, качать в такт своей маленькой головкой, вцепляться в перила пальчиками, затянутыми в перчатку, не знавшими колец и тяжелых перстней. О! Как она разительно отличалась от этих расфуфыренных аристократок, приходивших в оперу лишь для того, чтобы показать себя, продать себя повыгодней или откровенно предлагать себя за портьерами, обнажая почти полностью декольтированные груди, кичась своим высоким происхождением и думая, что все и всех на свете можно купить…

С утра в доме графа Альбертино стоял переполох: освобождали одну из просторных комнат под выставку Роксаны. Раскрывали шторы, впуская как можно больше солнца внутрь, развешивали драпировки на стенах, расставляли мольберты. Посреди зала уже торжественно водрузили семейный портрет, над которым художница работала весь последний месяц: на картине был изображен величественный граф Альбертино, окруженный домочадцами, ближними и дальними, специально приехавшими, чтобы позировать, и даже зверушками, которых во множестве держали в доме. Здесь были собачки ― два толстых мопса, попугай на плече у младшей дочери графа и ручная обезьянка, привязанная поводком к ножке старинного кресла.

Роксана в своем домике тоже готовилась к торжеству: как-никак первая выставка в Венеции! От этой выставки зависела ее будущность, и художница всем сердцем надеялась, что в случае успеха не преминут появиться новые заказы. Стоя перед зеркалом, девушка в первый раз осмотрела себя как бы со стороны и нашла, что платье ее недостаточно красиво, что волосы лежат не по моде, и вообще, она не может в таком виде появиться в высшем свете! Тем более что причиной этого расстройства был даже не сам свет, а тот, кого она надеялась увидеть в доме у графа, тот, чей портрет она так страстно рисовала всю ночь, тот (в этом можно было уже признаться), в кого она была влюблена.

Карло Броски.

Графиня Альбертино была очень умной женщиной, она сумела заранее предугадать, с какими проблемами столкнется ее протеже и, собрав огромный пакет с великолепным платьем, модными туфельками, жемчужными украшениями, она приказала срочно доставить его в деревушку юной художнице. Получив все это богатство, Роксана прослезилась: боже, она была хороша! Да что там хороша, просто стала ослепительной дамой света, одной из тех патрицианок, что не скрывали свои прелести под вуалями, а наслаждались взглядами и восхищением окружающих. Платье ей шло как нельзя лучше, правда, фигура, затянутая в корсет, оказалась совершенно тонкой, а талия узкой, что было не похоже на красавиц итальянок, пышущих здоровьем. Вздохнув, Роксана подхватила папку с работами и отправилась в город. Сегодня ее ждал восхитительный вечер: сначала выставка, а затем она погрузится в сказочный мир оперы и снова увидит его на сцене, услышит его голос…

За сладкими мечтами художница незаметно для себя добралась до дворца Альбертино, где все уже было готово к приему гостей. За пару минут девушка расположила картины в только ей одном ведомом порядке и вся зарделась, когда слуги распахнули двери зала и вошли гости. Местные аристократы, дамы в сопровождении кавалеров и их дети ― все разбрелись по выставке, останавливаясь то здесь, то там, восклицали ― это Рим, это площадь Сан-Марко, а это, посмотрите, это Большой Канал и наше палаццо! Многие из тех, кто узнал на картинах свои дворцы, захотели купить эти работы. Одна семейная пара поспешила с просьбой о написании их портрета, а баронесса Кавалли, известная любительница всего тайного, хиромантии и гороскопов, заказала расписать ее будуар созвездиями. Роксана была бы счастлива, будь сейчас здесь он, но увы… тот, кого она так жаждала увидеть, не пришел, что можно было однако списать на вечернее представление в театре. Часы показывали уже восемь вечера, а спектакли начинались в семь…

Роксана в ужасе поспешила к графу:

– Синьор Альбертино, позвольте мне покинуть вас!

– Что случилось, дитя мое? ― взял ее за руку граф. ― Ты вся побледнела, тебя кто-то обидел? ― И он обвел присутствующих суровым взором.

– Нет, что вы, просто представление в опере началось уже час назад, я обязательно должна там быть!

Граф усмехнулся и укоризненно покачал головой:

– Ах, дитя мое, как же все вы, женщины, одинаково сошли по нему с ума! Везде только что и разговоров, как о Фаринелло!

Увидев, что из глаз художницы вот-вот брызнут слезы, он громко воскликнул:

– Господа! А теперь все в оперу!

Зал одобрительно загудел, все поспешили к выходу, наполняя дом гомоном и смехом в предвкушении продолжения веселья.

Полчаса прошло, как оркестр начал увертюру, партер уже угомонился, солист вышел на сцену и, привычно обведя зал глазами, остановил взгляд на одной из лож, где было… пусто. Карло продолжал искать вуаль в других местах, быть может, она опоздала и в таком случае могла попасть только в партер. Но и там ее не было.

– Как сегодня божественен Фаринелли, ― шептали вокруг. ― Такого драматизма в его исполнении еще не было! Ах, как плачет его голос, как задевает за живое, просто выворачивает душу наизнанку!

В тот вечер публике повезло слышать совершенно удивительную вокальную дуэль Карло с musico Антонио Бернакки. Начинал Фаринелли, пуская в ход все доступные ему виртуозные приемы и словно атакуя старшего коллегу, а тот защищался, последовательно подхватывая каждый из исполненных молодым певцом орнаментальных элементов и добавляя к нему новые и более поразительные красоты.

Но самое необычное произошло потом. Бернакки играл злобного тирана, державшего в плену несчастного принца, Фаринелли, который был закован в цепи, как раб, и в первой же арии в отчаянии молил жестокого тюремщика о милосердии. Пение Фаринелли оказалось таким захватывающим, а для выражения отчаяния он нашел столь трогательные интонации, что Бернакки не смог скрыть потока слез.

В ложи опоздавших уже не пускали, даже несмотря на значительное положение в свете семейства Альбертино. Поэтому девушке оставалось воспользоваться привилегиями еще более влиятельного человека ― сенатора Роджерио, который провел сегодняшний вечер в компании графа и ласково пригласил расстроенную Роксану в свою ложу, располагавшуюся почти прямо по центру, рядом с королевской. Когда они вошли рука об руку ― сильный мира сего в белом парике, красном камзоле и плаще и художница в своем великолепном наряде, их появление не могло остаться незамеченным. Голос Фаринелли как будто захлебнулся и оборвался так внезапно, что зал ахнул, и наступила гробовая тишина.

Все повернулись узнать, что же так изумило певца, и уставились в ложу, на сенатора и его юную спутницу. Надо сказать, что для итальянских, особенно венецианских оперных спектаклей было в порядке вещей, когда солист, тем более знаменитый, раскланивался со знакомыми, мог отвернуться от партнера, чуть ли занимался тем, чем ему хотелось. Все еще в полной тишине Фаринелли, совладав с собой, учтиво поклонился в сторону ложи сенатора и еле заметно кивнул дирижеру, чтобы тот продолжал.

– Ах, как сегодня прекрасен Фаринелли! ― Прошептала дама из соседней ложи. ― Никогда раньше не слышала я от него такого живого и искреннего исполнения. Голос его и плачет, и молит о помощи, и я плачу вместе с ним! ― Из глаз ее потекли слезы, которые она даже не скрывала.

Но не будь он знаменитым Фаринелли, если бы не справился с ситуацией. Будучи настоящим профессионалом, он закончил арию, поклонился, но без улыбки, как это обычно бывало, покинул сцену, оставляя вкушать лавры Бернакки и Риккардо. Публика неистовствовала более получаса, но герой на сцене так и не появился.

Если бы Роксана могла знать, что так закончится этот вечер, она бы ни за что не приняла предложение графа и тем более никогда бы не пошла в ложу сенатора, да еще в этом чуждом для нее наряде! Но так случилось, и девушке казалось, что ничто уже нельзя исправить. «Представляю, что он подумал обо мне, меняющей покровителей и их ложи в театре», ― думала художница, ломая руки. Краска стыда заливала ее лицо, она готова была отдать все, чтобы повернуть время вспять и сидеть на своем привычном месте в своем скромном платье, скрываясь под вуалью: «Куртизанка, которых здесь почитают за синьор и не видят в их поведении и образе жизни никакого разврата. Вот кем я стала в его глазах!»

Так думала Роксана, пока сенатор, граф и все гости семьи Альбертино усаживались в гондолы, чтобы вернуться и продолжить развлечения. Занятые только собой, они не заметили ее внезапной печали, но художница не могла покинуть компанию графа. Вернувшись во дворец, Роксана увидела, что в роскошном зале накрыты столы, которые, несмотря на столь поздний час, просто ломились от угощений на любой вкус: и щербет, и шоколад, и фрукты. Вельможи наполнили бокалы вином, и граф стал произносить тост. Девушка услышала свое имя ― все пили за нее, за талантливую юную художницу, прочили ей славу и желали здоровья. Невольно она оказалась в центре внимания, посреди зала, стоя, как и все вокруг, с хрустальным бокалом в руке. И вдруг в дверях появился Карло. Он был пьян, еле держался на ногах, и вид его был, как у безумца. Остановившись и обведя затуманенным взглядом публику, он заметил графа Альбертино и направился прямо к нему. Граф радушно протянул к нему руки, пытаясь заключить в объятья, но Карло оттолкнул его, поприветствовав патриция обычным кивком головы, что было неслыханной дерзостью.

– Дорогой мой Фаринелли! Я так рад видеть вас здесь! Присоединяйтесь к нашей веселой компании! Вы доставили нам сегодня просто невыразимое наслаждение! Пожалуйста, подойдите поближе. Я хочу представить вам свою протеже, ― и граф указал на Роксану. ― Это юное создание ― художник! Не верите? Мой друг, в это действительно трудно поверить! Роксана, как жена Александра Македонского – чудное имя! Она расписывает церкви. Только представьте: висит там, на огромной высоте, под куполом, и не боится! Девушка-художник! Что может быть удивительнее? Да еще посмотрите, какая красавица!

Роксана стояла, не поднимая глаз и думая только о том, чтобы не лишиться чувств. Карло скользнул по ее тонкой фигурке взглядом так, будто она была всего лишь предметом интерьера. Он не признал ее. Не удостоил внимания. Ничем не выдал того, что они знакомы.

Тем временем к певцу снова обратился граф:

– Друг мой, Фаринелли! Спойте для нас! Подарите нам неземное наслаждение здесь, в этой гостиной!

И тут произошло то, чего, наверное, никак не ожидали от воспитанного и сдержанного певца. Он ответил:

– Об этом попросите кого-нибудь из своих многочисленных гостей. Я не пою в клетках!

Подобные выходки венецианское общество легко прощало своим знаменитым любимцам, и кроме удивленного вздоха эти слова ничего больше не вызвали. Карло медленно повернулся и скрылся за дверью. Минуту царило молчание, но граф объяснил эту очередную дерзость усталостью певца после представления:

– Мальчик изрядно утомился сегодня. Спектакли с каждым днем становятся все продолжительнее, опера, идущая более пяти часов ― это испытание для зрителей, не говоря уже о таких героях, как наш Фаринелли! Но старшему брату следовало бы присматривать за ним повнимательнее и не позволять столько пить.

Все присутствующие оглушительно рассмеялись, а художница спешно попросила разрешения забрать некоторые работы и уехать, на что ей тут же дали любезное согласие. Дома, сорвав с себя роскошные украшения, она бросилась на постель в рыданиях. Проплакала всю ночь, а утром забылась тяжелым сном, в котором бесконечно долго падала с мостков из-под купола церкви, а внизу стояли граф и сенатор в окружении знати и почему-то смеялись.

В ужасе Роксана проснулась: оказывается, ее трясла за плечо служанка:

– Синьорина, вам приснился дурной сон! Все хорошо! Я принесла вам молока и… вот, возьмите, ― она протянула что-то мягкое, ― это кукла, ее сделала моя дочка, она видела вас вчера в таком красивом наряде! А потом сделала для вас эту куклу. Маленькая Роберта сходит по вам с ума, просится прийти посмотреть ваши рисунки, все уши прожужжала, какая синьорина красивая, какая у нее белая кожа и удивительные волосы! Просто влюбилась в вас.

Художница вскочила с постели, лихорадочно собрала рассыпанные ею вечером жемчужные украшения и вложила их в добрые натруженные руки женщины:

– Возьмите для дочки! Прошу вас, это ей подарок от меня, и пусть она приходит, я нарисую ее портрет.

«Вот и все. Сказка кончилась, так и не начавшись. И я больше никогда не увижу его рядом с собой, тем более не смогу с ним поговорить, объяснить, что я… Ах, что я могу объяснить, кроме того, что он видел собственными глазами! Я для него ничто, куртизанка. Да и как я могла рассчитывать на большее, глупая, он любимец дожа, всей Венеции, Европы, а я… о чем я только думала, когда шла к нему тогда? На что надеялась? ― так думала девушка, не в силах приняться за работу. ― Забыть! Уехать, как можно дальше и скорее!» Но побороть искушение попасть на следующее представление все-таки оказалось выше ее сил.

Незаметно прошел еще один день, и вот солнце стало спускаться к горизонту. Достав свою вуаль, художница вновь отправилась в театр, но там ее ждал еще один удар ― представление отменили, о чем гласило большое объявление на входе. Разочарованно ахая, публика расходилась, а Роксана продолжала стоять перед дверью, все еще не веря своим глазам. Одинокую поникшую фигурку, замершую в растерянности у дверей, заметил служитель театра и, тихонько тронув ее за руку, сказал:

– Синьорина, оперу отменили, Фаринелло не будет сегодня петь, говорят, заболел.

– Как заболел?! ― Роксана почувствовала, что ноги ее стали слабыми и ватными.

– Ну, известно, может, голос потерял, это часто бывает. Поют, поют, а потом ― бац! И все.

– Подождите, синьор, где его найти?!

Старик ласково стал объяснять, как попасть к палаццо знаменитого певца. Не медля девушка бросилась к гондолам и, найдя свободную, прыгнула в нее:

– Палаццо Ca d’Oro!

– Десять цехинов, ― флегматично пробормотал гондольер и оттолкнулся от набережной веслом.

Было уже поздно и совсем темно, даже света в окнах домов не было видно, а двери давно закрыли на ночь. Огромный богатый дворец, стоящий прямо на Большом канале, нависал своей готической громадой над водой. Я попыталась толкнуть дубовые резные двери, но тщетно! Какие-то силы двигали тогда моим существом, ведь в другом месте, в другое время и при других обстоятельствах я бы никогда не осмелилась вот так ломиться в чужой дом. Металлический молоточек на двери я увидела не сразу, но потом начала колотить им, что было сил. На шум, который я произвела, наверное, на милю вокруг, вышел человек и… впустил меня. Видимо, ночные визиты дам для этого дома не были редкостью.

Я не помню, как преодолела высокую лестницу, пробежала сквозь анфиладу роскошных комнат и… почувствовала себя в тисках сильных рук: кто-то удерживал меня и достаточно больно!

– Стоп, синьорина! Куда это вы?

Как я испугалась! Сердце мое тяжело стучало в груди. В комнате стоял мрак, и единственным источником света служила свеча в руках этого человека. Примерно с меня ростом, черноволосый и смуглый, он смеялся над моим испугом.

Это был Риккардо Броски.

– Синьор Броски, добрый вечер! ― я, наконец, совладала с собой. ― Извините меня за то, что я пришла в столь поздний час и без предупреждения.

– Роксана. Так, кажется, вас зовут? И вы пришли к Карло, ― больше с утверждением, чем с вопросом сказал он. ― Но он не сможет вас принять: он болен.

– Подождите, синьор Броски, еще вчера я видела его в доме графа Альбертино. Что же могло случиться? Почему отменили сегодняшнее выступление? Что с ним?!

Риккардо зло посмотрел на меня и медленно процедил:

– И вы еще спрашиваете?! ― Он поволок меня за руку к выходу, я стала отчаянно сопротивляться, совершено не понимая, что происходит! Похоже было, что он меня обвиняет, но это только придало мне сил:

– Отпустите меня! ― Я вырвалась из его цепкой хватки. ― Я не понимаю, почему вы так со мной разговариваете!

– Не понимаете? ― он шипел, подобно змее. ― Из-за вас он совсем обезумел! Увидал вас с сенатором Роджерио и словно взбесился. Перевернул все, что было вокруг. Устроил погром, а потом напился до чертиков! Мотался по каналам в одной рубашке, а утром свалился совсем больной. И вы спрашиваете, что случилось? Мы оба живем его голосом, который ничего не стоит потерять из-за такой вот…

Риккардо читал мне отповедь, а я не знала, смеяться или плакать! И что мне его оскорбления, когда меня ревновали. Да-да, ревновали, причем оба брата сразу: один ― к старику, а другой ― к брату. Похоже, я попала в нелепую ситуацию. Подойдя вплотную к разгневанному Риккардо, я с вызовом сообщила ему:

– Отойдите от двери, синьор Броски! Я войду сейчас или будем стоять здесь хоть до утра! ― может быть, это и выглядело смешно, но я победила ― Риккардо посторонился и пропустил меня.

Я шагнула внутрь и остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте: шторы на окнах были плотно задернуты, и ни капли света не проникало внутрь комнаты. Риккардо вошел за мной следом, неся подсвечник. На большой кровати, закутанный в одеяло, лежал Карло. Лицо его казалось еще бледнее от того, что на лоб упала мокрая прядь черных волос. Он был в беспамятстве. Сердце мое сжалось от боли и жалости, я на слабых ногах сделала пару шагов, опустилась на колени перед постелью и тихо позвала:

– Карло!

– Бесполезно. Он не услышит вас, синьорина: опиум.

– Господи, вы с ума сошли? Вы дали ему опиум?! ― Я готова была ударить Риккардо. ― Вы что, в средневековье?

Я протянула дрожащую руку и коснулась щеки больного. На лбу бедного Карло выступили капли пота, его рубашка была насквозь мокрой. И этот человек, называющий себя его братом, стоял, скрестив руки, и был совершенно спокоен!

– Риккардо, у него жар! Он весь горит. Вы послали за врачом? Немедленно вызовите врача, вы слышите меня?!

Не зря меня назвали Роксаной. Нехотя, изобразив недовольство, Броски-старший подчинился и неспешно вышел из комнаты.

Я наклонилась к лицу больного и тихо звала:

– Карло! Карло! Ты слышишь меня?!

Так больно было смотреть на него, и я ничем не могла ему помочь, ничем! Похоже, Карло ничего не слышал и не понимал, хотя открыл глаза, но взгляд его был пустым. Чертов брат с его опиумом ― глупой панацеей якобы от всяких недугов ― распространенное заблуждение наших дней!

– Врач скоро будет, я послал за ним, ― в комнату вошел Риккардо и встал рядом с кроватью с противоположной стороны.

Наверное, заметив на моем лице слезы, которые я не успела скрыть, он миролюбиво добавил:

– Да не волнуйтесь вы так, синьорина, у него это бывает, с самого детства. Эти приступы неврастении быстро проходят, врач давно еще посоветовал давать несколько капель для успокоения.

– Все равно так нельзя! Неужели вы не понимаете, что травите родного брата?! ― шептала я ему в ответ. ― Принесите чистую рубашку, он весь мокрый!

После того как мы вдвоем переодели больного и такого беспомощного Карло, я вновь укрыла его одеялом и села рядом, держа его горячую руку. Вскоре пришел врач, оставил какие-то порошки и рассказал, как приготовить лекарство. Риккардо, разжав брату зубы, влил в него микстуру, которая должна была подействовать, по словам доктора, через полчаса.

– Ну вот, синьорина Роксана, теперь вам незачем оставаться здесь. Вы видите, все в порядке, я дам ему еще лекарства, когда придет время, а сейчас пусть он спит.

– Он придет в себя, когда перестанет действовать опиум, который вы ему дали! Я останусь здесь, а вы идите и ложитесь спать, если хотите! Я буду с ним, пока он не очнется, и я не увижу своими глазами, что ему стало лучше, и жар отступил! ― Я была непреклонна, и Риккардо не стал спорить.

В комнате было слишком темно, свет догоравшей свечи бросал жутковатые тени на стены и делал еще острее тонкие черты лица больного. Чтобы избавиться от неприятного ощущения мрака, я раскрыла на окнах плотные портьеры. Хоть ночь и была темной, но все же бледный свет луны просочился в комнату сквозь огромное окно и сделал ее светлее.

Обернувшись, я увидела, что Карло смотрит на меня. Не мимо и не сквозь меня: опиум отпускал его. И впервые мне стало неловко, я вела себя, будто одержимая, и вот оказалась ночью в спальне наедине с чужим человеком. Только вот чужим я его не считала и за бесконечные минуты и часы, наполненные мыслями о нем, привыкла воспринимать его как… Мои щеки заполыхали, а сердце затрепетало.

– Роксана?!… ты здесь? ― он приподнялся на постели и протянул ко мне руку, словно звал подойти.

Я тихо подошла и присела на край кровати, моя рука оказалась в его. Казалось, что он не верил в мою реальность.

– Карло, это я! Ты заболел, и я пришла тебя проведать.

С минуту он молча блуждал по мне взглядом, а потом устало опустил голову на подушку:

– Я ничего не помню… что случилось?

– Риккардо сказал, что ты подхватил простуду, он дал тебе лекарство, чтобы ты спал. Не волнуйся, завтра все пройдет.

Его пальцы все еще цеплялись за мои, как будто боялись отпустить. Я потрогала его лоб, он был еще очень горячий. Сколько я просидела возле него, час или три, я не знала, потому что совсем потеряла счет времени. Глаза мои слипались под мерное тиканье часов… Вдруг я услышала слабый шепот:

– Я так ждал, что ты придешь, а тебя все не было… ― каждое слово давалось ему с трудом, я еле слышала, что он говорил.

– Карло, молчи! Тебе не нужно разговаривать! Постарайся уснуть, ― я шептала слова утешения, словно успокаивая больного ребенка.

Карло был таким беззащитным сейчас, что хотелось укутать его нежностью, и я так переживала, что не смогла сдержать слез. Меня пугал цвет его лица, на котором горел лихорадочный румянец, а когда он открывал глаза, в них отражался свет свечи, но Карло будто не видел его. Он то замолкал, проваливаясь в свою болезнь, то вновь приходил в себя. Мое присутствие, по-видимому, он воспринимал, как болезненный бред. Сама я находилась в странном состоянии, как будто растворившись в этой тишине и мраке комнаты. На всей земле сейчас не было никого, кроме нас двоих и страшной болезни, отнимающей у меня моего Карло. Я стала молиться. Зажав в руке крестик, я обещала Деве Марии, что всю жизнь буду безвозмездно расписывать храмы, что я согласна на все, лишь бы Карло поправился.

– Роксана, ― вдруг позвал он.

– Что, Карло?

– Как ты сюда попала?

– Я приехала в театр, а сторож сказал мне, что оперу отменили, что ты заболел, я сразу поспешила к тебе, потому что очень испугалась!

В его черных глазах была заметна внутренняя борьба. Карло хотел в чем-то признаться, но никак не решался мне это сказать. Наконец, сжав мои пальцы, он тихо и смущенно произнес:

– Я увидел тебя в ложе с сенатором, такую красивую… блестящую…

– Граф устроил мне выставку картин, и поэтому я опоздала в театр. Меня не пускали, и сенатор помог мне, а это платье подарила мне графиня, чтобы было в чем прийти на вернисаж. А можно теперь я спрошу? Почему ты так вел себя в салоне у графа Альбертино, нагрубил сенатору? И… ты сделал вид, что не знаешь меня, ― вспомнив его равнодушный взгляд, меня охватила грусть… Что я здесь делаю?

Карло с минуту молчал, а потом вдруг произнес:

– Я думал, что ты его любовница.

– Что?! Знаете что, синьор Броски? То, что я сейчас нахожусь здесь, с вами, еще не повод говорить обо мне ужасные вещи! Сначала Риккардо, а теперь и вы… Я пришла к вам не для того, чтобы выслушивать незаслуженные оскорбления. Я не могу быть чьей-либо любовницей, понятно? И вообще, какое вам дело до этого, если вы смотрели на меня, как на пустое место!

Он верил и не верил мне, по его лицу пробегали тени сомнений, но все же Карло улыбнулся:

– Против сенатора у меня никаких шансов.

Я повернулась к нему. Его взгляд был таким же теплым, как в тот волшебный вечер в театре, когда мы были с ним вместе. Он забрал обратно мою ладонь, словно она уже была его собственностью, и от этого теплого жеста я потеряла голову и стала ласкать его руку легкими касаниями пальцев.

– Извини меня, я глупец! ― помолчав, он добавил: ― Это все из-за тебя… Ты тревожишь меня. Я думаю о тебе. Еще неделю назад я не смел представить, что буду разговаривать с тобой, а теперь ты здесь, со мной, ― он перевернул мою руку и медленно поцеловал в ладонь.

– С тобой, ― эхом отозвалась я. ― А теперь спи, мне пора уходить. Спокойной ночи!

Слабость вскоре взяла свое. Он тихо вздохнул, закрыл глаза, и через минуту дыхание его стало спокойным и ровным. Я загасила свечу и, никого не встретив во всем доме, вышла на улицу и вдохнула полной грудью прохладу ночи.