Вроде, и дорожки почищены, и снег свеж, бел, и совсем не изгажен серой отрыжкой слякотного города.
Даже вездесущий столичный ветер спит, и не задирает подола шинели.
Поворот, поворот. Вот он – искомый квартал "города мёртвых".
Вдруг, серая мешковина сугроба шевельнулась, вскинулась навстречу, заставив сердце рваться к горлу и заткнуть изнутренний крик ужаса.
– Алëша, принëс?!
– Максим Максимович, милейший, – Пятничкин достал платок и утëр пот, заструившийся под фуражкой, – господин полковник, вы напугали меня, до сме… рти…
– Ах, Алëша, – полковник Н* выглядел столь плохо, что думалось о нëм как о кладбищенском призраке, сгорбился над маленьким белым обелисочком, – мне сейчас не до церемоний, я далëк я от мирского. Далëк. Вот и не додумалось мне, что испугаю тебя.
Пятничкин прочёл на памятнике надпись "Лизонька, Ангел небесный, прости", и не сдержался – спросил.
– Лизонька вам, Максим Максимович, приходится? Почему вы по ней так печалитесь?
– Ах, Алëша, я ей дважды убийцей довожусь. Душе этой чистой. Настолько чистой, что она в бутыль эту треклятую…
И полковник залился старческими слезьми. Теми, что текут из глазниц крупными горошинами и застревают в морщинах.
– Да нет же, Максим Максимыч. Нет! – Всплеснул руками Пятничкин, – Вы ж в то время в Москву отъезжали, когда Лизонька…
– Алëша, – прервал его полковник, – ты сын друга моего единственного, и лишь тебе я доверился, чтобы дело это провернуть, да и открыться могу.
В первый раз я Лизонька убил, когда поселился в квартире в соседнем доме с ней, и не потрудился Хвостнева от своего знакомства отвадить.
А второй раз убил еë, когда бутыль эту, по большому пьянству своему – Хвостневу показал.
Не знал я что у него на уме, у Ирода этого.
Он и Лизоньку соблазнил, и деньги все вытянул у неё. И в бутыль он еë спровадил…
– А бутыль вы где взяли, Максим Максимыч? – Пятничкин подмёрз изрядно, и был не в себе, если откровенно.