Меж тем, Нельку уже уволокло в сторону еë кровати, и она, сама того не ведая, теряла, как лепестки, ненужные свои детские одёжку.
Ладони и губы принца из сказки били Нельку электрическими разрядами, и она подчинялась этим ударам без слов, без звуков… Изгибаясь, поворачиваясь, опускаясь и вздымаясь, взлетая и опадая, извиваясь и вытягиваясь в струну.
Он, словно превратил Нельку в неведомый инструмент, который следовал силе мысли мужчины, его дыханию и желаниям…
В сером оконном проёме раннего утра застыла переполненная непонятным Нелька.
Она, распахнув глаза, высматривала постыдные места на теле обнажённого мужчины, втягивая всем своим естеством его спящие черты.
Грязные подъезды были наспех прошлёпаны тряпкой, и Нелька, стремглав побежала домой.
Звонкой пустотой брякнула хлипкая квартирная дверь. Первая Нелькина любовь бесследно исчезла в недрах железнодорожного вокзала…
– Как это? – Нелька пытливо царапалась в душу Светке Чисовой, которая в свои шестнадцать уже нянчила двухмесячного сына. – Ну вот, что "там" начинается? А?!
Нелька смотрела на Светку, поглаживая свой тощий живот, словно уговаривая, заклиная его на чудо.
Вот уже неделю Нелька бродила у вокзала, заходила на перрон, с тоской заглядывала в окна поездов и электричек. Она, даже, накупила пережаренных масляно-капающих пирогов. Целый мешок.
Просто, Нелька много раз слышала хмельные россказни мамки о том, как она с цыганкой встретилась, и про Нельку в животе узнала.
Но вокзальные пироги на вкус и запах были отвратные, и Нелька с силой бросила кулëк в руки чумазого цыганëнка.
И понеслась прочь, задирая коленки, и рыдая самыми горькими слезами, которые может исторгать разбитое девичье сердце.
Ну так хотелось Нельке родить ребёночка от своего раскрасивого первого мужчины.
Вот, до судороги в ногах, до волны древней, первобытной неги, что рождается в затылке и растекается по ключицам, соскам, животу… ниже, ниже. И уже горячо, томно, невыносимо.
Ночами грызла зубами подушку, измоченную слезами, и бесконечно трогала свой живот.
Заклинала его, уговаривала, обещала себе всякие приятные глупости…
Лишь бы…
А днём – бесконечные разговоры с подружками, обсуждения "про это", закатывание глаз, и ужимки "взрослой женщины".
Нет. Не случилось с ребёночком, не получилось.
Нелька глотала "с горя" противный портвейн сидя в песочнице.
Как обычно, вести о том, что Нелька уже "не целка" – разлетелись по окрестностям, словно ветер.
И поплелись к ней, потянулись вереницы многочисленных хахалей вооружённых "пузырями" и сальными шуточками.
А Нелька, убитая своим горем, была как каменная.
Она пила тëплое пойло, грызла слипшееся сладкущее монпансье, лениво отмахивалась от потных ладошек сновавших по еë оцепеневшему телу.
Как-то, само собой, у Марии в квартире опять начались разгуляи.
И уже Нелька обсиживала разные мужицкие коленки, пуская дымные колечки в загвазданный в конец потолок.
"Гуляла" Нелька со всеми подряд. С оттягом, с надрывом, с удалью хмельной.
Так прокатились пара лет.
И Нелька уверовала в свою женскую пустоту, как когда-то это сделала Мария.
Губы Нельки, наконец, вернули себе улыбку, но уже другого толка. Всем казалось, что Нелька знает тайну, и улыбается этой тайне своим огромным лягушачьим ртом.
Лето сунуло свой нос в разрез пыльных штор. Нелька проснулась, и зачем-то надела "те самые" синие джинсы.
Длинные ноги повели еë не на работу, а на вокзал, на который она перестала давным-давно бегать, обозлившись на него за разлуку.
Нелька сонно плелась по ранне-утреннему перрону, и остановилась, как вкопанная.
Он!
Это был он! Дурманящий, сладкий, зовущий запах прожаренных в масле вокзальных пирогов.