Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

Она открыла дверь; они вошли в ее очень розовую комнату. Строгая в своей торжественной и тонко-гармоничной красоте, гравюра висела над камином, висела там среди фотографий подруг новой знакомой Гамбрила, как некий странный предмет из иного мира. Из потрескавшейся золоченой рамы вся красота, все величие религии мрачно взирало на розовую комнату. Маленькие подруги, все в том чудесном возрасте, когда девушкам пора замуж, мило улыбались, делали глазки, обнимали персидских котов или непринужденно стояли, расставив ноги, засунув руки в карманы герлскаутских форменных бриджей; розовые розы на обоях, розовые с белым занавески, розовая постель, ковер земляничного цвета наполняли всю комнату розоватыми отголосками наготы и жизни.

И отрешенные от всего, погруженные в строгий торжественный экстаз, священнослужитель в митре и мантии и умирающий святой – один протягивал, другой в томлении принимал плоть Сына Божьего. Священники строго взирали, ангелочки парили в воздухе строгими и триумфальными фестонами, лев спал у ног святого, а сквозь арку на заднем плане взгляд попадал в мирный ландшафт темных деревьев и холмов.

– Вот она. – И леди взмахнула рукой в сторону камина.

Но Гамбрил уже давно заметил картину.

– Понимаете, что я считал пятишиллинговой монетой. – И, подойдя к картине, он показал на круглую блестящую облатку в руках епископа, вокруг повернутого диска которой, точно вокруг солнца, расположилась гармоническая вселенная картины. – То были дни пятишиллинговых монет, – продолжал он. – Вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы помнить эти большие приятные штучки. Они порой попадались мне на глаза, а освященные облатки не попадались. Так что вы понимаете, в какое замешательство приводила меня картина. Епископ, дающий голому старику в церкви пять шиллингов, а наверху порхают ангелы, а на переднем плане спящий лев. Это было непонятно, это было темно и непонятно. – Он повернулся от картины к хозяйке дома, стоявшей немного в стороне позади него и улыбавшейся загадочно и двусмысленно. – Непонятно, – повторил он. – Но и все на свете непонятно. Непонятна вся жизнь в целом. И вы, – он сделал шаг по направлению к ней, – и вы в частности.

– Неужели? – Она подняла на него свои прозрачные глаза. Ах, как билось ее сердце, как трудно было изображать пресыщенную леди, спокойно исполняющую свою прихоть. Как трудно было почувствовать, что подобные приключения – самое привычное дело. И что произойдет дальше?

Дальше произошло то, что Цельный Человек подошел еще ближе, обнял ее за талию, точно приглашая на фокстрот, и принялся целовать ее с ошеломляющим неистовством. Борода щекотала ей шею; слегка вздрогнув, она опустила лепестки магнолии на глаза. Цельный Человек поднял ее, прошел через комнату, держа в объятиях пресыщенную леди, и положил ее на розовый катафалк постели. Лежа там с закрытыми глазами, она изо всех сил притворялась мертвой.

Гамбрил взглянул на часы и обнаружил, что уже шесть часов. Уже? Он приготовился уходить. Кутаясь в розовое кимоно, она вышла в переднюю пожелать ему счастливого пути.

– Когда мы с вами увидимся снова, Рози? – Он узнал, что ее зовут Рози.

Теперь к ней вернулись хладнокровие и спокойствие знатной дамы, и она могла пожать плечами и улыбнуться.

– Откуда я знаю? – спросила она, давая понять, что она не может предвидеть, какая прихоть придет ей в голову через несколько часов.

– Так, может быть, мне вам написать и узнать как-нибудь на днях?

Она склонила голову набок и с сомнением подняла брови. Потом кивнула.

– Да, можете написать, – соблаговолила согласиться она.

– Хорошо, – сказал Цельный Человек и взял свою широкополую шляпу. Она величественно протянула ему руку, и он галантно поцеловал ее. Он уже закрывал за собой наружную дверь, как вдруг что-то вспомнил. Он обернулся. – Послушайте, – произнес он вслед удаляющемуся розовому кимоно. – Это глупо. Как же я буду писать? Я не знаю вашей фамилии. Не могу же я адресовать письмо Рози?

Знатная дама восхищенно рассмеялась. В этом был оттенок настоящего capriccio^[74].

– Погодите, – сказала она и помчалась в гостиную. Через минуту она вернулась, держа в руках продолговатый кусок картона. – Вот, – сказала она и опустила его в карман пальто Гамбрила. Затем, послав ему воздушный поцелуй, она скрылась.

Цельный Человек закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Ну и ну, говорил он себе, ну и ну. Он сунул руку в карман и вытащил карточку. В тусклом свете лестницы он с некоторым трудом разобрал имя. Миссис Джемс… нет, нет, не может быть. Он прочел снова, напрягая зрение; сомнений быть не могло: миссис Джемс Шируотер.

Миссис Джемс Шируотер!

Так вот почему адрес в Блоксем-гарденс казался ему смутно знакомым!

Миссис Джемс Шир… Медлительно сходил он вниз, ступенька за ступенькой.

– Господи, – сказал он вслух. – Господи!

Но почему он никогда ее не видел? Почему Шируотер никому ее не показывал? Теперь он вспомнил, что тот никогда не говорил о ней.

Почему она сказала, что это не их квартира? Это неправда: он сам слышал, как Шируотер рассказывал о своем доме.

Что, она постоянно проделывает такие штуки?

Неужели Шируотер совершенно не представляет себе, какова она на самом деле? А впрочем, коли на то пошло, сам-то он, Гамбрил, это знает?

Он спускался по последнему маршу, когда дверь, отделенная от начала лестницы только маленькой передней, с грохотом открылась, скрипя петлями, и на крыльце обнаружились Шируотер и какой-то из его приятелей, занятые оживленным разговором.

– …беру своего кролика, – говорил приятель (это был молодой человек с темными глазами навыкате и круглыми собачьими ноздрями, очень суетливый, оживленный и громогласный). – Я беру своего кролика и впрыскиваю ему глазной препарат из глаз другого, дохлого кролика. Понимаете?

Первым поползновением Гамбрила было броситься вверх по лестнице и спрятаться в первом попавшемся углу. Но он сейчас же взял себя в руки. Он Цельный Человек, а Цельные Человеки не прячутся; к тому же борода изменила его до неузнаваемости. Он остановился, прислушиваясь к разговору.

– У кролика, – продолжал молодой человек (блестящие глаза и круглые обнюхивающие ноздри придавали ему сходство с охотничьим терьером, готовым с громким лаем пуститься вдогонку за первым попавшимся белым хвостом), – у кролика, как и следовало ожидать, развивается сопротивляемость, его организм вырабатывает специфическое антиглазное вещество. Тогда я беру эту антиглазную сыворотку и впрыскиваю ее своей крольчихе; затем немедленно спариваю ее. – Он смолк.

– И что же? – со свойственной ему тяжеловесной медлительностью спросил Шируотер. Он вопросительно поднял большую круглую голову и посмотрел на собаковидного молодого человека из-под густых бровей.

Собаковидный молодой человек торжествующе улыбнулся.

– Детеныши, – сказал он, подчеркивая свои слова ударами правого кулака о ладонь левой руки, – детеныши рождаются с ненормальным зрением.

Шируотер задумчиво подергал свои огромные усы.

– Гм, – медленно произнес он. – Очень замечательно.

– Вам, надеюсь, понятно все значение этого? – спросил молодой человек. – Мы, по-видимому, воздействуем непосредственно на плазму зародыша. Мы открыли способ создавать приобретенные признаки…

– Простите, – сказал Гамбрил.

Он решил, что пора идти. Он сбежал с лестницы, промчался через выложенную плитками переднюю и вежливо, но решительно протиснулся между двумя собеседниками.

– …и делать их наследственными, – продолжал молодой человек, воодушевлению которого ничто не могло помешать, который говорил, несмотря ни на какие препятствия перед ним, под ним или вокруг него.

– Черт! – сказал Шируотер. Цельный Человек наступил ему на ногу. – Извините, – добавил он, рассеянно прося прощения за то, что ему сделали больно.

Гамбрил поспешно зашагал по улице.

– Если мы в самом деле открыли способ непосредственно воздействовать на плазму зародыша… – неслись ему вдогонку слова собаковидного молодого человека; но он был уже слишком далеко, чтобы дослушать фразу до конца. Существует много способов, подумал он, приятно провести вторую половину дня.

Собаковидный молодой человек отказался зайти в дом: ему еще необходимо до обеда поиграть в теннис. Шируотер поднялся по лестнице один. Он снимал шляпу в передней своей квартирки, когда Рози вышла из гостиной с подносом, уставленным чайной посудой.

– Ну как? – спросил он, нежно целуя ее в лоб. – Ну как? К чаю были гости?

– Только один, – ответила Рози. – Я пойду, заварю тебе свежего.

Она выскользнула, шурша своим розовым кимоно, в кухню.

Шируотер уселся в гостиной. Он принес с собой из библиотеки пятнадцатый том «Биохимического журнала». Что-то такое нужно было там посмотреть. Он перелистал страницы. Ага, вот оно. Он принялся читать. Рози вернулась.

– Вот тебе твой чай, – сказала она.

Он поблагодарил, не подымая глаз от журнала. Чай остывал на столике возле него.

Лежа на софе, Рози размышляла и вспоминала. Неужели то, что произошло сегодня, спрашивала она себя, произошло на самом деле? Все это казалось весьма неправдоподобным и далеким теперь, в этой ученой тишине. Она не могла преодолеть чувства некоторого разочарования. Только и всего? Так просто и ясно? Она пыталась привести себя в более приподнятое настроение. Она даже пыталась почувствовать себя виноватой, но тут она потерпела полную неудачу. Она попыталась почувствовать восторг – опять неудача. Конечно, он безусловно очень необыкновенный человек. Столько бесстыдства, и в то же время столько деликатности и такта.

Какая жалость, что нельзя позволить себе переменить мебель. Теперь-то она видит, что мебель ни к черту не годна. Она пойдет и выскажет тете Агги свое мнение о том, что все эти ее кустарные изделия – ужасное мещанство.

Нужно бы завести ампирный шезлонг. Как у мадам Рекамье. Она видела себя возлежащей за чайным столом. «Подобно очаровательной розовой змейке». Так назвал ее он.

Да, теперь, когда она снова подумала об этом, все это стало казаться ей очень, очень странным.

– Что такое гедонист? – вдруг спросила она.

Шируотер поднял глаза от «Биохимического журнала».

– Что? – сказал он.

– Гедонист.

– Человек, который считает, что цель жизни – удовольствие.

«Убежденный гедонист» – да, неплохо сказано.

– Чай совсем холодный, – заметил Шируотер.

– Надо было пить раньше, – сказала она.

Снова наступило продолжительное молчание.

Рози стала гораздо приемлемей, думал Шируотер, отмывая руки перед ужином, в том смысле, что она гораздо меньше пристает, когда он занят. Сегодня вечером она почти не отрывала его от книги, или, вернее, оторвала только раз, да и то на самую малость. Раньше бывали времена, когда это дитя положительно отравляло ему существование. Вспомнить хотя бы те первые месяцы после женитьбы, когда она вообразила, будто ей хочется изучать физиологию и помогать ему в работе. Он вспомнил, сколько часов он потерял, пытаясь втолковать ей основные понятия о хромосомах. Большим облегчением было, когда она отказалась от своих притязаний на помощь. Он предложил ей заняться вышивкой узоров по трафарету. Можно было бы делать чудесные занавески и всякие такие штуки. Но ей эта мысль пришлась не очень по вкусу. Затем последовал длительный период, когда ее главное занятие состояло, по-видимому, в том, чтобы не давать ему заниматься. Звонила к нему в лабораторию, врывалась в кабинет посидеть у него на коленях, или обнять его за шею, или подергать за волосы, или задать какой-нибудь глупый вопрос, когда он был поглощен работой.

Шируотер с удовлетворением думал о том, что он был исключительно терпелив. Он никогда не раздражался. Он просто занимался своим делом, словно ее здесь не было. Словно ее и не было.

– Иди скорей, – услышал он ее голос. – Суп остынет.

– Сейчас, – крикнул он в ответ и принялся вытирать свои большие толстые руки.

Да, за последнее время она сделала большие успехи. А сегодня, сегодня она вела себя просто-таки примерно.

Тяжело шагая, он вошел в столовую. Рози сидела как хозяйка в конце стола, разливая суп. Левой рукой она придерживала широкий розовый рукав кимоно, чтобы он не попал в тарелку или в суповую миску. Сквозь пар от чечевицы виднелась ее жемчужно-белая обнаженная рука.

Какая она хорошенькая! Он не смог преодолеть искушения и, подойдя к ней сзади, нагнулся и неуклюже поцеловал ее в затылок.

Рози оттолкнула его.

– Что с тобой, Джемс? – укоризненно сказала она. – Во время еды! – Изысканная леди должна положить конец этим неуместным неуклюжим интимностям.

– А как же во время работы? – со смехом спросил Шируотер. – Хотя сегодня вечером ты была изумительна, Рози, просто изумительна. – Он сел за стол и принялся за суп. – Ни звука все время, пока я читал; или по крайней мере только один звук, насколько я помню.

Знатная леди ничего не сказала, она только улыбнулась – слегка презрительно, с оттенком жалости. Она отставила недоеденную тарелку супа и положила локти на стол. Засунув руки в рукава кимоно, она кончиками пальцев начала легко и нежно поглаживать свою кожу.

Какая она гладкая, какая мягкая и теплая и какая скрытая там, под рукавами. И все ее тело такое же гладкое и теплое, такое же мягкое и скрытое, еще более скрытое там, под розовыми складками. Как теплая змейка, притаившаяся тайком, тайком.

Глава 10

Идея Патентованных Штанов понравилась мистеру Болдеро. Она необычайно понравилась ему, говорил он, необычайно.

– Из этого можно сделать деньги, – сказал он.

Мистер Болдеро был невысокий смуглый человечек лет сорока пяти, подвижный, как птица, с остреньким птичьим носиком, с карими птичьими глазками как бусинки. Он вечно суетился, вечно гнался за двадцатью зайцами, вечно неутомимый, готовый к бою, вечно со светлой головой. Кроме того, он был всегда неаккуратен и вечно всюду опаздывал. У него отсутствовало чувство времени и чувство порядка. Но он выше этого, как он любил говорить. Он занимался доставкой товаров – или, вернее, товары, претворенные в более удобную форму наличных денег, чудесным образом доставались ему сами.

Своим видом он напоминал птицу. Но умом, решил Гамбрил после первой или второй встречи, он походил на гусеницу: он пожирает все, что находится перед ним. За день его ум поглощал такое количество пищи, которое в сто раз превышало его собственный вес. Мысли и познания других людей служили ему пищей. Он пожирал их, и они немедленно становились частью его самого. Все, что принадлежало другим, он присваивал себе, не задумываясь, не испытывая угрызений совести и так естественно, точно все это давно принадлежало ему. И он поглощал идеи с такой быстротой, так молниеносно заявлял всему свету о своих правах на них, что порой вводил в заблуждение самих творцов этих идей: они начинали верить, что он и вправду предвосхитил их мысль, что он уже много лет знал то, о чем они только что ему сообщили, потому что он повторял их слова с небрежным видом и с абсолютной убежденностью человека знающего – знающего инстинктивно или, если угодно, унаследовавшего это знание.

Когда они в первый раз завтракали вместе, он попросил Гамбрила рассказать ему все о современной живописи. Гамбрил прочел ему краткую лекцию; не успели подать сладкое, как мистер Болдеро уже говорил совершенно свободно о Пикассо и Дерене. Из его слов можно было заключить, что у него в гостиной имеется первоклассная коллекция их работ. Однако, будучи глуховатым, он путал имена, и все тактичнейшие поправки Гамбрила пропадали впустую. Невозможно было заставить его произносить имя знаменитого испанца не «Бакоссо», а как-либо иначе. Бакоссо – ну еще бы, он знал все о Бакоссо еще тогда, когда ходил пешком под стол! Бакоссо успел превратиться в одного из старых мастеров.

Мистер Болдеро обращался с официантами так строго и так хорошо знал, каковы должны быть порядки в хорошем ресторане, что Гамбрилу стало ясно, что он на днях обедал с каким-нибудь придирчивым гурманом старой школы. А когда официант сделал попытку подать к бренди маленькие рюмки, мистер Болдеро преисполнился страстного негодования и вызвал метрдотеля.

– Вы хотите сказать, – кричал он в неистовом порыве законного гнева, – что вы не знаете, как полагается пить бренди?

Вероятно, подумал Гамбрил, сам мистер Болдеро не далее как на прошлой неделе научился попивать коньяк из гаргантюанских кубков.

Разумеется, не были забыты и Патентованные Штаны. Стоило мистеру Болдеро один раз услышать о Штанах, как он уже говорил о них с полным знанием дела. Они принадлежали ему, по крайней мере мысленно. И лишь великодушие мистера Болдеро мешало ему окончательно присвоить их себе.

– Если бы не старая дружба и уважение, которое я питаю к вашему отцу, мистер Гамбрил, – сказал он, весело подмигивая над бренди, – я попросту захватил бы себе ваши Штаны. Со всеми потрохами. Попросту присвоил бы их.

– Да, но мой патент, – сказал Гамбрил. – Во всяком случае, заявка уже сделана. Агенты работают.

Мистер Болдеро разразился смехом.

– Вы, может быть, воображаете, что это помешает мне, если я захочу быть бесчестным? Я беру вашу идею и организую производство. Вы подаете в суд. Я призываю на помощь всех ученейших юристов. Вы обнаруживаете, что ввязались в судебный процесс, который может обойтись вам в несколько тысяч. Откуда вы их возьмете? Вы вынуждены пойти на соглашение вне стен суда, мистер Гамбрил. Вот к чему это вас приведет. И, надо вам сказать, соглашение это будет для вас очень и очень невыгодным. – Мистер Болдеро жизнерадостно засмеялся при мысли о невыгодности соглашения. – Но не огорчайтесь, – сказал он. – Я так не поступлю, будьте покойны.

В этом Гамбрил был далеко не уверен. Он попытался со всем возможным тактом выяснить, какие условия намерен предложить мистер Болдеро. Но тот выражался крайне туманно.

Во второй раз они встретились у Гамбрила. Модернистские рисунки по стенам напомнили мистеру Болдеро, что он стал теперь знатоком живописи. Он рассказал Гамбрилу все о живописи – словами самого Гамбрила. Правда, время от времени мистер Болдеро делал какой-нибудь легкий промах. Например, Бакоссо по-прежнему оставался Бакоссо. Но в целом исполнение было на высоте. На Гамбрила, однако, оно произвело самое тягостное впечатление. Потому что в мистере Болдеро он узнавал злейшую карикатуру на самого себя. Он ведь тоже ассимилятор, более разборчивый, без сомнения, более тактичный, обладающий большей способностью превращать ассимилированное чужое в нечто новое, в нечто подлинно свое; но все-таки – гусеница, бесспорная гусеница. Он стал присматриваться к мистеру Болдеро, внимательно и с отвращением, как смотрят на какое-нибудь отталкивающее memento mori.

Было огромным облегчением, когда мистер Болдеро перестал разглагольствовать об искусстве и согласился снизойти до дел. Гамбрил специально для этого случая надел показательную пару Штанов, изготовленную по его заказу мистером Бодженосом. В интересах мистера Болдеро он подверг их всестороннему испытанию. Он со всего размаху хлопнулся на пол – без малейших ушибов и болезненных ощущений. Он по нескольку минут подряд комфортабельно сидел на остром краю декоративной каминной решетки. В промежутках он, как манекен, расхаживал взад и вперед перед мистером Болдеро.

– Чуточку выпячивается, – сказал мистер Болдеро. – Но все же…

В общем и целом впечатление было благоприятное. Пора, сказал он, подумать о деталях. Нужно будет начать опыты с резиновыми прокладками, чтобы создать модель, сочетающую, по выражению мистера Болдеро, «максимальную эффективность с минимальным выпячиванием». Когда они найдут то, что нужно, они закажут какой-нибудь солидной фирме требуемое количество резиновых прокладок. Что же касается самих брюк, то здесь лучше всего ориентироваться на потогонные мастерские в Ист-Энде, где применяется женский труд. «Дешево и прочно», – сказал мистер Болдеро.

– Идеальный план, – сказал Гамбрил.

– А еще, – сказал мистер Болдеро, – нужно создать рекламу. От нее зависит, можно сказать, – продолжал он торжественным тоном, – удача или неудача всего нашего предприятия. Я считаю это вопросом первостепенной важности.

– Безусловно, – сказал Гамбрил, кивая с важным видом понимающего человека.

– Нужно поставить дело, – сказал мистер Болдеро, – на научную ногу. – Гамбрил снова кивнул. – Мы должны апеллировать, – продолжал он так бойко, что Гамбрилу стало ясно, что он кого-то цитирует, – к извечным инстинктам и чувствам человечества… Они – источник всякой деятельности. Они, если можно так выразиться, тратят деньги.

– Все это очень хорошо, – сказал Гамбрил. – Но как вы будете апеллировать к важнейшему из инстинктов? Я имею в виду, как вы, вероятно, догадываетесь, инстинкт пола.

– Я только что хотел об этом сказать, – ответил мистер Болдеро и поднял руки, словно призывая своего собеседника терпеливо выслушать его. – Увы! Это невозможно. Боюсь, нам не удастся повесить наши Штаны на вешалку полового инстинкта.

– Тогда мы погибли, – с преувеличенным пафосом произнес Гамбрил.

– Нет, нет, – успокоил его мистер Болдеро. – Вы повторяете ошибку великого венца^[75]. Вы преувеличиваете значение пола. В конце концов, дорогой мистер Гамбрил, есть еще инстинкт самосохранения; а также, – он подался вперед, водя перед глазами пальцем, – социальный инстинкт, стадный инстинкт.

– Верно.

– Оба эти инстинкта не уступают половому. Что такое знаменитые «цензуры» нашего профессора, как не запреты, исходящие извне, от стада, и усиливаемые внутри человека социальным инстинктом?

Гамбрил ничего не мог ответить; мистер Болдеро продолжал улыбаясь:

– Нам лучше всего держаться за самосохранение и стадность. Напирайте на удобство и пользу, на гигиеничность наших Штанов: этим вы затронете в публике чувство самосохранения. Играйте на страхе перед общественным мнением, на желании быть лучше ближних, на боязни отличаться от других – одним словом, на всех тех смехотворных слабостях, которые развивает в людях инстинкт толпы. Они будут в наших руках, если мы поставим дело на научную ногу. – Птичьи глазки мистера Болдеро весело подмигивали. – В наших руках, – повторил он и рассмеялся довольным смешком, полным такого бесовского и в то же время по-детски невинного коварства, что казалось – крошечный гном внезапно занял место финансиста в лучшем кресле Гамбрила. Гамбрил рассмеялся тоже: эта гномья веселость была заразительна.

– В наших руках, – отозвался он. – О, я уверен, что им от нас не уйти, если вы возьметесь за дело, мистер Болдеро.

Мистер Болдеро принял похвалу с улыбкой, выражавшей все, что угодно, кроме ложной скромности. Он заслужил похвалу и знал это.

– Я изложу вам кое-какие из моих соображений по поводу организации рекламы, – сказал он. – Чтобы у вас создалось представление. Вы их обдумаете на досуге и сделаете свои предложения.

– Да, да, – кивнул Гамбрил.

Мистер Болдеро откашлялся.

– Мы начнем с того, – сказал он, – что будем апеллировать как можно проще и элементарней, к инстинкту самосохранения: мы укажем, что Патентованные Штаны удобны; что носить их – это значит избегать боли. Несколько кричащих лозунгов о комфорте – вот и все. Проще простого. Нет ничего легче, как убедить человека, что на воздухе сидеть приятней, чем на дереве. Но тут же, не оставляя вопроса о твердых сиденьях, мы должны сделать незаметное фланговое движение и атаковать социальные инстинкты. – И, приложив кончик указательного пальца к кончику большого, мистер Болдеро легким движением отвел руку в сторону, точно скользя по гладким медным перилам. – Мы будем говорить о величии и о тяготах сидячей работы. Мы должны подчеркивать ее духовное достоинство и одновременно осуждать связанные с ней неудобства. «Почетный Стул», знаете? Можно развить эту тему. «Стулья Сильных Мира Сего». «Стул, управляющий конторой, возвышается над миром». Из этого уже можно кое-что сделать. А затем нужно подпустить исторической болтовни насчет тронов: как почетны, но как неудобны они были. Мы должны заставить банковского служащего и государственного чиновника гордиться своим положением и в то же время стыдиться того, что они, такие замечательные люди, вынуждены мириться с болью в ягодицах. В современной рекламе нужно льстить публике – не в елейном, униженном, коммивояжерском стиле старых мастеров рекламы, ползавших на брюхе перед клиентами, которые стояли выше их на общественной лестнице. Этот стиль устарел. Теперь мы выше их, потому что у нас больше денег, чем у конторщиков и чиновников. Современная лесть должна быть мужественной, прямолинейной, искренней; она должна выражать восхищение равных – тем более лестное, что мы вовсе не равные им. – Мистер Болдеро приложил палец к носу. – Они чернь, а мы – капиталисты… – Он рассмеялся.

Гамбрил тоже рассмеялся. В первый раз в жизни он подумал о себе как о капиталисте, а эта мысль была смехотворна.

– Мы им льстим, – продолжал мистер Болдеро. – Мы говорим, что честный труд облагораживает и возвышает; на самом деле ничего подобного: он делает человека тупым кретином. А после этого мы намекаем, что этот труд станет менее неудобным, а значит, еще более возвышенным и благородным, если они будут носить Патентованные Штаны Гамбрила. Понимаете, к чему я веду?

Гамбрил понимал.

– После чего, – сказал мистер Болдеро, – мы переходим к медицинской стороне вопроса. Медицинская сторона, мистер Гамбрил, это страшно важно. В наши дни никто не чувствует себя хорошо, по крайней мере никто из обитателей больших городов, особенно если они заняты той бессмысленной работой, которую мы с вами восхваляем. Учитывая это обстоятельство, мы должны убедить их, что здоровым может быть лишь тот, кто носит пневматические брюки.

– Вы думаете, это будет так легко? – спросил Гамбрил.

– Ну еще бы! – В смехе мистера Болдеро была заразительная самоуверенность. – Нужно начать с нервных центров, расположенных в позвоночнике; указать, что их деятельность нарушается, когда мы сидим на жестком; и что слишком продолжительное пребывание на твердых сиденьях вызывает их атрофию. Мы должны с ученым видом говорить о главном поясничном ганглии – если таковой вообще имеется, в чем я, по совести сказать, не слишком уверен. Эти разговоры о ганглиях должны носить несколько мистический характер. Вы, наверно, знакомы с подобного рода ганглионарной философией, – продолжал мистер Болдеро. – Она иногда, по-моему, очень увлекательна. Тут можно развести целую диссертацию на тему о непонятных и мощных инстинктах, о чувствах и о сексуальных проявлениях, управляемых поясничным ганглием. О том, насколько важно, чтобы этот ганглий не повреждался. Что при теперешних условиях цивилизованной жизни и так чрезмерно развиваются интеллект и грудные ганглии, управляющие высшими эмоциями. Что в результате мы быстрее изнашиваемся, становимся слабыми и неуравновешенными. И что единственное спасение – если мы не собираемся коренным образом изменить условия жизни – в том, чтобы носить Патентованные Штаны Гамбрила. – Произнеся или, вернее, выкрикнув эти последние слова, мистер Болдеро выразительно хлопнул ладонью по столу.

– Великолепно! – сказал Гамбрил с искренним восхищением.

– Медико-философическая болтовня такого сорта, – продолжал мистер Болдеро, – действует всегда безошибочно. Мы ведь обращаемся к публике абсолютно невежественной в этих – да, по существу, и во всех других – вопросах. Незнакомые слова производят на нее очень сильное впечатление, особенно если они звучат так хорошо, как слово «ганглий».

– Жил когда-то в какой-то там Новой Англии человек, у которого были расстроены ганглии, – пробормотал Гамбрил improvisatore^[76].

– Вот именно, – сказал мистер Болдеро. – Вот именно. Слово звучит хорошо, а это самое главное. На публику оно производит впечатление. И публика благодарна. Люди благодарны нам за то, что мы сообщили им какие-то необыкновенные сведения, которыми они могут щегольнуть перед своими женами или друзьями, заведомо не читающими той газеты, где появилось наше объявление, – могут сообщить эти сведения небрежно, знаете, с таким видом, точно они еще на школьной скамье знали все о ганглиях. И эти познания из области метафизики и патологии придадут им такую значительность в их собственных глазах, что они будут всегда вспоминать о нас с благодарностью. Они приобретут наши брюки и посоветуют своим знакомым сделать то же. Вот почему, – и мистер Болдеро снова отклонился, на этот раз в область дидактики, – вот почему прошли времена секретных патентованных средств. Нет никакого смысла говорить, что вы открыли какой-то секрет, известный, скажем, древним египтянам. Публика ничего не понимает в египтологии, но зато она знает, что подобная наука существует. А если так, то не может быть, чтобы фабрикант патентованного препарата знал что-нибудь неизвестное университетским профессорам. То же самое и с другими секретами, не египетскими. Публика знает о существовании медицины и опять-таки не верит, что фабрикант может знать в этой области больше, чем доктора. Современный мастер рекламы действует в открытую. Он сообщает вам все. Он объясняет, что висмут под действием желудочного сока образует дезинфицирующую кислоту. Он указывает, что молочный фермент разлагается раньше, чем попадет в толстую кишку, и что поэтому мечниковский препарат обычно не оказывает нужного действия. После этого он сообщает, что единственный способ сохранить фермент от разложения – это смешать его с крахмалом и парафином: на крахмале фермент развивается, парафин же не дает крахмалу перевариться раньше, чем он попадет в кишечник. В результате он убеждает вас, что единственная дельная вещь – это смесь крахмала, парафина и фермента. Поэтому вы покупаете именно этот препарат, чего вы никогда не сделали бы, не будь объяснений. Точно так же и наши брюки, мистер Гамбрил: нельзя требовать, чтобы публика приняла их на веру. Мы должны научно объяснить, почему эти брюки полезны для здоровья. А при помощи ганглий, как я уже отметил, мы можем даже убедить их, что брюки полезны для их бессмертной души и для всего человеческого рода. Вы и сами, наверное, знаете, мистер Гамбрил, что ничто так не действует, как обращение к духу. Сочетайте духовность с практичностью – и публика у вас в руках. Она сама пойдет, как рыба на червяка. Это самое мы и должны сделать с нашими брюками. Мы должны придать им значимость, духовную значимость. Нет, решительно, – закончил он, – из этих ганглий нужно извлечь все, что возможно.

– Постараюсь это сделать, – сказал Гамбрил, преисполнившийся энергии и самоуверенности. Водородистые речи мистера Болдеро надули его, как воздушный шар.

– Уверен, что вы с этим блестяще справитесь, – поощрительно сказал мистер Болдеро. – Литературное образование – лучшая школа для современного коммерсанта. В качестве практика и дельца я всегда на стороне старинных университетов, особенно их преподавания гуманитарных наук.