Пробег

120 миль.

Я снова где-то далеко… Вокруг меня ночь, наполнившая закоченевший, похоронный мир. Тащусь на минимально возможной скорости. Магнитола выключена, возможно, навсегда. Музыка мешает мне, она имеет свойство греметь и поглощать слова. А я хочу, чтобы меня слышали. Я хочу быть услышанным. Я не могу так, не могу один, не могу держать в себе. Я подыхаю от одиночества, от пресловутого свободного полета, который – миф, придуманный нытиками, неспособными завести отношения. Мне не нужна свобода, я хочу выкинуть ее в мусорку.

Рядом со мной сидит моя Блондинка. На ней джинсовый костюм, пригодный для дорог, на которых она привыкла жить, которые стали ее домом. Теперь она не одна. Теперь нас двое. Мы едем потихоньку в ночь, и нет бешеных гонок, нет порочных страстей, только мой убаюкивающий, тихий голос. Мы переродились в одну из ночей. Мы стали другими.

Я рассказываю ей, как я провел день. Как колесил по городу с шефом, и тот заколебал меня своей болтовней о новой избраннице. Привыкнув к его всегдашней немногословности, я выражаю удивление таким вот переменам. Я спешу поделиться своим удивлением с ней, с ней единственной, которой я доверил самое сокровенное, которая доверила мне самое сокровенное…

Она молчит, глядя перед собой в нехотя расступающуюся перед нами темноту. Она молчит, лишь улыбается, легко и чуть загадочно. Она не может ответить. Она мертвая, она умерла. Ее нет для меня, ее нет для всех, вообще нет. Нет для Пули, для Птицы, для Рефрижератора. Для Свина, Лады, Трубы, Поворота, М.Ежа, Ястреба, Осколка. Ее нет…

Но она со мной. По-прежнему и уже навеки.

Вот и родной-чужой-любимый-ненавистный каземат. Город, где я живу всю жизнь, но в то же время я здесь проездом. Что я позабыл здесь? Что мне делать? Вновь гряда однообразно-скучных домов, пресные лица, одно и то же небо…

Небо.

Я взглянул на часы. Пять утра. Я промотался где-то всю ночь, как шарахается пьяный – незнамо где. Я был где-то далеко, но не помню, где именно – все стерлось, все в тумане. Уже начинает светать, сумрак раздвигается, в воздухе обозначается сероватая мгла, и в нем, в этом зернистом негативе, город еще более мертв.

Небо…

Я резко вывернул вправо и надавил на газ. Теперь я мог ездить, мог поехать куда угодно. Истерика больше не напоминала о себе. Но только путь ли это? Нет. Нет, это не путь. Тупое движение в никуда. Двигаться, чтобы не подохнуть.

Я ехал в сторону пригородных домов, спящих и серых, к высокому холму. Мимо старого кладбища, где похоронена моя первая подружка, с которой я потерял девственность и на могиле которой был всего один раз. Выше и выше в гору. Мимо огородов, до самой вершины. Развернул автомобиль, обнаружил даже некое подобие стоянки. Поставил машину на ручной тормоз, заглушил двигатель. Посмотрел вниз.

Подо мной расстилался спящий город. Зернистая мгла скрывала его полностью, он угадывался лишь по огонькам. Но дальше, много дальше, за горной грядой, что высилась над городом, все менялось.

Занимался рассвет.

Я смотрел на кричаще-розовое зарево как заколдованный. Я видел то, что не видел до этого ни разу в жизни. Я видел жизнь. Видел приход ее в мир, видел приход солнца. Тьма отступала, как черное воинство под напором светлых сил, и боковым зрением я мог заметить физическую границу ночи. Я никогда не думал, что ночь имеет границы, но это было так.

Я купил себе новый сотовый телефон взамен того старого, который разбился. Я позвонил Пуле, ведь номер остался в памяти sim-карты. Мы поговорили. Без истерик с моей стороны. Он рассказал мне то, чего я не знал. Она устроила ралли. Моя Блондинка, она устроила свое собственное ралли, установила личный скоростной рубеж, выбрала свой путь. Ее отрезок был куда больше моего – от Уфы до Толбазов. До того места, откуда я скинул ей первое сообщение после расставания. Где-то на середине на ее пути возник рейсовый автобус. Она выкрутила руль, она должна была удержаться, ведь у нее не «девятка», у нее «Ситроен», который цепляется за дорогу, словно на шинах у него крючки. Но Xsara подвела. Машина кувыркалась и кувыркалась. Никто, даже Пуля, не мог знать, умерла ли она сразу или нет.

А может, Xsara тут вовсе не при чем? Ведь мы обогнали смерть, мы двое осмелились на эксперимент, на который до нас не отваживался никто. Мы обошли нашу смерть, но это оказалось иллюзией. Смерть отомстила. Я думал, смерть ищет меня, чтобы уничтожить. Но ее месть оказалась ужасней. Она оставила мне жизнь, но забрала у меня то, что намного дороже жизни.

Пуля сказал мне, что лично занялся похоронами. Их отец попал в больницу с сердечным приступом, узнав о гибели дочери. Ольгу кремировали – то, что от нее осталось. А прах Пуля развеял у обочины. В том самом месте, где она встретила смерть. Сейчас там велось интенсивное строительство. К сороковому поминальному дню Пуля запланировал воздвигнуть там памятник.

Почему она молчала раньше? Почему игнорировала мои звонки? Почему? Я не знал, а спрашивать Пулю просто не смог.

Я взглянул по ту сторону гигантской лощины, на дне которого испуганным зверьком ютился мой городок. Что-то начинало подниматься из-за гор. Что-то необъятное, величественное, что-то невозможно шафранное и пылающее. Такое, какой была моя любовь к единственной женщине, влюбленной в дороги.

А каземат дрых. Каземату было похер, он спал. В каземате сгустился мрак. Каземат потушил свои огни и продолжал безразлично сопеть в огромной тени гор, и он не знал солнца, он не знал любви. Ее знал только я.

У каждой дороги своя история, своя легенда. Проложенные в разное время, они отделены друг от друга, как царства, эпохи или галактики. Новая трасса обросла легендой. Легендой о Блондинке и Мухе. Легендой о двух людях, помешанных на трассе, один из которых готов был отказаться от пристрастия ради любви, другая же осталась верной себе до конца и приняла смерть.

Но она оживет. Она оживет, моя Блондинка, как оживает легенда. Она оживет в устах ее брата. В устах других, кто знал ее и любил. В устах Свина и Рефрижератора. В устах Птицы и Ястреба. В устах Педали и Поворота. В устах Лады и М.Ежа.

Мир, расстилающийся подо мной, был тих и безмолвен. Но я слышал, каким-то образом слышал, как оживают сотни двигателей. То был плач машин, плач людей, – всех тех, кто принимал участие в наших гонках, слал нам сообщения, предостерегал от опасностей и ошибок, болел за нас. Мир спал, но изнутри его распирали стенания людей, что жили в самых разных уголках региона, однако были вместе, были сплочены.

Были семьей.

Величественное, огромное, сверкающее светило явило свой лик из-за гор. Внизу расползалась дымка, превращаясь в туман, который испуганно и униженно истлевал, прячась в землю. Бескрайний небесный купол надо мной засверкал золотыми полосами. Великое чудо природы. Чудо, принадлежащее всем без исключения. Всем, а тем более ей, самой прекрасной блондинке на свете, которая уже его никогда не увидит…

Я вытер слезы с лица. Глубоко вздохнул, чувствуя, как горечь уходит, подобно униженному туману, и появляется уверенность. Я завел двигатель, тронул машину. Вниз с горы на бешеной скорости, вниз к городу, который уже не пугал. Домой. Домой.

Я знал, что должен делать.

90 миль.

МЕНЮ: Сообщения.

Создать.

<Муха>: Всем членам «Сети». На сороковой день со дня ее гибели. Участок: Уфа-Толбазы. Старт от уфимского КПП в 10.00.

ОТПРАВИТЬ: Сразу всем абонентам.

Я знал, что все без исключения поймут мое sms.

60 миль.

Утреннее Аитово… Есть такая дыра близ границы Башкирии. Знакомая скособоченная остановка, выглядящая так, словно ее пинали семеро. А вот холм, закрывающий меня от ветра. Утро выдалось безветренным, но холм на месте, как и тысячу лет назад. Я не вижу пацанов на велосипедах, но знаю, что они где-то неподалеку. И та деревенская модница, предмет сплетен и пересудов,– она спит в одном из домов, вернувшись лишь под утро, ночная натура, как и я.

Все в точности так же, как и в прошлый раз,– уже давно здесь ничего не меняется. Разница лишь в том, что мне некому звонить, и мой мобильник отключен. Никто не будет ждать моего звонка на другом конце региона, никто не будет встречать меня в Уфе. Никто не будет рваться на головокружительной скорости на свидание со мной.

Спокойно, без нервов, я выкурил сигарету. Тронул автомобиль, вывел его на дорогу. Некогда инопланетные существа утыкали дорогу колоссальными гвоздями, а потом все их выдернули, но остались ямы. Я держу 90 км/ч, – скорость, разрешенную дорожным законодательством на междугородних трассах. Я ничего не успел в этой жизни, но я уже не тороплюсь. Куда мне спешить? Это мое поминание, моя панихида, мой прощальный путь. Путь, намеченный Блондинкой, который я лишь повторяю.

Знакомые территории, знакомые деревни. Я был здесь недавно, я изучил маршрут назубок. Теперь-то я могу оглядеться по сторонам, и именно для этого я еду. Места красивые, нет слов, Башкирия – антипод неказистости. Но только если вы думаете, что мне сладостно от этой красоты, то вы ничего не поняли. Ведь она уже никогда этого не увидит. А мне одному не в радость. Не могу больше один. Подыхаю.

Я включил музыку. Тихо-тихо, для фона. Музыка уничтожает слова, а я хочу быть услышанным. Боль разорвет меня изнутри, скоро разорвет, но пока не время. Пока я не могу ей этого позволить.

Еду на медленной скорости. Я плачу, плачу, плачу на всем протяжении пути, я не представляю, сколько в человеке слез, но они текут безостановочно. Я плачу по своей ушедшей любви, которую судьба отняла у меня, и я ненавижу судьбу, ненавижу эту красоту вокруг, ненавижу напыщенное существование. А вот она, деревня Самодуровка. Там, как мы помним, дурят. Я смеюсь сквозь слезы. Я не успел рассказать ей об этом приколе. Я многое не успел ей рассказать.

Мне это кажется, или же в самом деле сегодня чересчур много машин на трассах? Куда все рванули, хотелось бы знать? День вроде рядовой, будний. Сегодня я взял у Марата отгул, чтобы окончательно похоронить свою любовь. А что же остальные? Спешат по делам, едут в гости к друзьям и родственникам? Жизнь продолжается, а если у меня она сломана, то это не в счет.

Я еду… Господи, какое же это чудо – когда нет страха, а есть лишь путь. Короткий или длинный, стандартный забег или сумасшедшее ралли – какая разница! Дело не в оттенках, дело в езде.

Я сворачиваю направо. Я опоздал немного к сроку, назначенному мной самим, но именно так и предполагалось изначально. Пусть машины схлынут. Я не могу двигаться в общем потоке, мне нужно будет остановиться у ее могилы. Я не хочу быть на виду, а потому поеду следом за всеми.

Нет, определенно много машин… В прошлый раз, когда я подъезжал к этому перекрестку, чтобы выехать на оренбургскую магистраль, я стоял у светофора первым, а теперь в хвосте колонны. Интересно, они направо свернут или налево…

И вдруг меня пронзило. Я вдруг все понял. И не огромное количество толпящихся у перекрестка машин заставило меня осознать правду. А странно-растерянные лица людей в форме, сотрудников ГИБДД, что столпились на перекрестке… пытаясь сделать невозможное. Пытаясь управлять стихией. Стихией боли и слез.

БОЖЕ МОЙ, ОНИ ВСЕ ЗДЕСЬ!!!

Сплошной, бурный, невыносимо насыщенный поток двигался наперерез мне по оренбургской ветке. Светофор истошно мигал, зеленый сменялся красным, вновь зеленым. На него не обращали внимания. Машины текли и текли наперерез, не пропуская сбоку. Постовые в панике крутили жезлами. Бесполезно. Отовсюду раздавались звуки клаксонов. Кто-то надрывно завопил в рупор, приказывая машинам остановиться и пропустить тех, кто подъехал с моей стороны. Впустую.

Беспредел. Я создал на дороге беспредел, аналогов которому еще не было. Это все они. Это наша семья. Это «Сеть».

«Десятки» и «Мерсы». «Москвичи» и «Шевроле». «Жигули» и «Хонды». «Джипы» и «Мазды». «99» и «Мицубиси». Перед нами проносился весь мировой модельный ряд автомобилей. Цвет автомобилизма. Они шли впритирку друг к другу на скорости около 60 км/ч, игнорируя светофор, игнорируя правила и постовых, игнорируя мир. Поминальная процессия длиной в тысячу световых лет.

Я выкрутил руль, надавил на газ, вылетел на обочину. Кто-то пронзительно мне засвистел, еще один патрульный понесся мне наперерез, испуганно махая жезлом. Я отвернулся. Я должен быть там, с ними, с членами семьи. И я буду там.

По обочине я обошел длинную очередь, бесплодно ожидающую конца потока. Вам долго придется ждать, друзья мои. Вам придется, простите и не держите на меня зла. Разбилась Блондинка, моя Блондинка, и мне, по правде говоря, плевать на вас на всех.

Я врубил свет дальних фар и нажал на клаксон. Притерся к крайней «десятке». Еще некоторое время двигался правыми колесами по обочине оренбургской дороги. Потом «десятка» подвинулась, и я нырнул в поток.

Мы неслись вперед, наращивая скорость. Мы неслись все вместе. Все без исключения откликнулись на мой призыв. Они все здесь, вот они – те, с кем я общался, те, кто писал мне сообщения. «Ястребы» и «птицы», «трубы» и «рефрижераторы». Мы шли бок о бок в три ряда по трассе, друг за другом. Я посмотрел налево, на водителя «десятки», которая продолжала идти параллельно. В этот момент парень тоже взглянул в мою сторону, и я разглядел в его глазах слезы.

Он кивнул мне, не зная, кто я. Я кивнул ему тоже. Мы не были знакомы друг с другом, но были братьями. Нас объединила любовь к Блондинке.

Его я разглядел еще издали. Памятник, посвященный ей,– я различил его за несколько километров. Я продолжал держаться крайнего правого ряда. Скорость заметно упала. Мы сбавляли скорость, чтобы почтить ее память. Я включил поворотник и прижался к обочине.

Это был не памятник. Это был мемориал. Это было чудом. Площадка громадным полукругом восставала со дна впадины. Наверху площадка была огорожена витиеватым заборчиком, а внутри я разглядел несколько скамеечек. И были цветы. Цветы выносили из машин, которые на минуту останавливались, чтобы тут же уступить место другим. Цветы летели из салонов автомобилей, которые не имели возможности притормозить. Весь мемориал был завален цветами, он пестрел и сиял, но было это сияние погребальным.

Остановившись невдалеке, я какое-то время сидел без движения. Впереди стояло еще несколько автомобилей – сплошь черные «джипы», рядом с которыми столпились незнакомые мне люди. Ее родственники. Я вышел из машины, открыл заднюю дверцу, достал корзину с цветами, которую купил еще вчера. Я не стал закрывать двери. Здесь не было чужаков, чтобы запираться. Только члены семьи.

Я прошел мимо людей из «джипов» и ступил на мемориальную площадку. Я старался идти осторожно, но все равно раздавил по пути несколько красных и желтых бутонов, которыми было усыпано здесь все. Проследовал мимо скамеечек, на которых в более спокойный день кто-нибудь мог посидеть и поразмыслить. А дальше…

Я увидел ее. Я увидел ее, такую же, как в жизни. Такую жизнерадостную, такую живую. Она смеялась мне, смеялась в лицо миру, смеялась в лицо смерти, и мне мерещилось, что еще чуть-чуть, и она сойдет с мраморной плиты, подойдет ко мне и, иронично улыбаясь, спросит:

Привет, Муха. Как трасса?

Слезы текли и текли бесконечно. Я никак не мог заставить себя сделать следующий шаг. Я смотрел на нее с расстояния. А она смотрела на всех. И смеялась… смеялась… смеялась… Теперь она будет смеяться вечно, невзгоды не властны над ней.

Наконец, я приблизился. Поставил корзину с цветами, раздвинув несколько других. Опустился на колени, придавив еще парочку бутонов. Время летело мимо меня, как мимо летели автомобили. Я смотрел в ее карие глаза, вспоминал ее слегка срывающийся голос. Вспоминал, как увидел ее впервые. Вспоминал, как она укусила меня за мочку уха. Вспомнил тоску в ее глазах, когда я сказал ей, что вижу в них далекий свет, и я готов бросить все и мчаться к этому свету, потому что он для меня – единственная в жизни ценность. Вспомнил ее невесомый, но невыразимо нежный поцелуй на прощание.

Не представляю, сколько прошло времени. Может, час, может, сутки. Когда же я поднялся с колен и вытер слезы, то обнаружил, что поток машин продолжает течь мимо надгробия. Сколько же нас? Господи, сколько нас?! Это же целый мир!

Какой-то человек направлялся в мою сторону, не обращая внимания на то, как бутоны цветов хрустят под его туфлями. Он был высок, одет в длинный кожаный плащ. Я знал, кто это. Только человек с таким острым взглядом способен укротить гоночный автомобиль. Я ждал, когда он приблизится, но особых эмоций я не испытывал.

Мы разглядывали друг друга. Ни он, ни я не пытались протянуть руку, не пытались представиться. Я знал, кто он, он знал, кто я. Нам не о чем было говорить, абсолютно не о чем. Но и молча уйти я тоже не мог.

И тогда я спросил:

– Зачем ты писал мне в тот день? Зачем прислал сообщение?

Он продолжал изучать меня. Я не знал его мыслей. Есть люди, которые всегда остаются загадкой. Он из таких.

– Столько цветов…– Я растерянно огляделся по сторонам, не выдержав его пристального, в какой-то степени даже настойчивого взгляда.– Она их достойна.

– Ее любили все.– Он говорил, как рубил топором.– Все, кто ее знал. Кто хоть раз с ней общался. Но сама она любила только тебя. Я не знаю, почему.– Он помолчал, продолжая неотрывно смотреть в мои растерянные, вновь наполнившиеся слезами глаза.– Теперь ты должен понимать, почему я писал?

– Меня?– Мои ноги стали дрожать.– Ты сказал – меня?

Он усмехнулся. Усмешка вышла такой же резкой и топорной.

– Да, ты нонсенс, Муха. Ты нонсенс, недаром она говорила, что второго такого нет. Теперь я это вижу. У тебя такое огромное воображение, ты перевернул этот мир. Ты – начало новой эры, и даже не понимаешь этого. Сегодняшний день – переломный в истории, а ты стоишь, и у тебя слезы. С таким воображением ты не видишь самых элементарных вещей.

– Каких вещей?– К слезам добавилась ярость.

– Она хотела быть, как ты, неужели ты этого не понял, идиот? Она для этого устроила свое ралли. Она потому и не брала трубку. Она хотела соответствовать тебе, дотянуться до тебя. Хотела быть достойной подругой героя.

– Что?!– Я не выдержал. Я вцепился в его плечи, начал трясти его в ярости и испуге.– Что ты несешь?! Какой герой? Какой из меня ГЕРОЙ?!

Он вдруг резко вырвался, схватил меня за руки, развернул лицом к трассе, по которой продолжали ползти автомобили, и я поразился, сколько в этом человеке физической силы. Он мог походя переломать мне все кости.

– Посмотри на них! Смотри на них! Они здесь не только из-за нее. Они здесь и из-за тебя тоже. Они хотят увидеть героя в реальности.

Я смотрел. Я видел их всех. Они сидели за рулями своих автомашин, и каждый глядел в нашу сторону.

Раздалось несколько сигналов – мелодичных и печальных. Один человек, управляющий иномаркой, модель которой я не успел разглядеть, помахал рукой.

– Они разделяют твое горе,– сказал Пуля, потом также резко отпустил меня и четким шагом направился к выходу с мемориальной площадки, давя по пути цветы.

А я продолжал стоять, глядя сквозь слезы на колонны машин. На все эти «Мерсы» и «99», «Джипы» и «Жигули». Они продолжали ехать… ехать… и этому потоку не суждено было кончиться никогда. И многие, действительно многие, поднимали руки в скорбном жесте, выражая мне соболезнования – мне, оставшемуся в живых.

30 миль.

Ее звали Наташа. Знакомство наше вышло неожиданным и случайным. Из череды дней, тупо тянущихся после прощания с Ольгой, это знакомство, наверное, единственное, что мне запомнилось.

На сей раз Марат не стал прятаться. Мне уже было известно об изменениях в его личной жизни, так что я вовсе не удивился, когда среди рабочего дня он задал мне направление на город Ишимбай. Мы двинули туда по знакомой до отупения дороге. Миновали легендарную развилку, с которой началась моя печальная сага. Я посмотрел на разворот лишь один раз и сам поразился тому, сколь мало он вызвал во мне эмоций.

Вам, наверное, интересно, как мир отреагировал на мою выходку? Скажу вам: никак. Никак он не отреагировал. Пресса молчала. Телевидение тоже. Даже Авторадио ни разу не упомянуло о том, что творилось на трассе Уфа-Толбазы в один из дней. Слухами полнится земля, но даже этот механизм здесь фатально не сработал. Я ждал вопросов от Марата, с которым проводил большую часть дня, но Марат оставался в неведении. Я полагал, что услышу об этом от других людей – в гараже или в автосервисе,– но и там – тишина. Инцидент не просто затерялся. Такое ощущение, будто кто-то всесильный вычеркнул эту страницу из летописей автомобилизма. «Сеть», конечно же, молчала, по своим причинам. Ну а те водители, кому посчастливилось оказаться свидетелями, скорей всего ничего не поняли.

Не было и официальных сведений о кончине Блондинки. Ни один региональный канал не посчитал нужным открыть миру правду, донести до людей величественность мемориала, выстроенного Пулей. Словно кто-то не хотел, чтобы этот факт муссировался в народе. В общем, понятно, кто.

Я часто задумывался над словами ее брата. О том, что мы на пороге новой эпохи. Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду, какую именно эпоху – мировую или автомобильную? В тот день я был слишком потрясен и раздавлен, чтобы расспрашивать. Да и сомневаюсь, что Пуля снизошел бы до талмудиста.

Я сидел в служебном БМВ, припарковавшись возле дома, где некогда жил и здравствовал друг Марата. Я настроился на долгое ожидание, понимая прекрасно, что этим двум нужно побыть вместе какое-то время. Но шеф вдруг появился через пять минут. Я подумал, что-то случилось. Или он забыл что-нибудь в машине. Инстинктивно я приподнялся.

Марат открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья. Он не стал залезать внутрь, просто слегка наклонился, чтобы видеть меня.

– Она хочет с тобой познакомиться.

Минуту я пялился на него, не беря в толк, чего ему от меня надобно. А когда все же сообразил, то задал самый тупой, но тем не менее единственно возможный в моем положении вопрос.

– Зачем?

– Затем, что вы с моим другом чем-то похожи.

Я опешил. Во мне, признаться, уже давно зрело ощущение, что все вокруг знают обо мне куда больше, чем знаю о себе я сам.

– С чего вы взяли?

– Роман, не будь тупицей. Вокруг тебя же не слепые. В тот день, когда я назвал тебе диагноз, «патологический автомобилист», помнишь? Я имел в виду тебя.

Я разглядывал свои руки. Марат терпеливо ждал.

– Из меня что, прет?– угрюмо спросил я, не поднимая головы.

– Многие видели, как каждый вечер после работы ты рвешься из города.

На самом-то деле рвался я вовсе не из города. К городу я равнодушен, как стал равнодушен ко многим вещам. Я рвался… Нет, я не мог ему сказать. Да и незачем.

Она оказалась очаровательным и милым созданием, эта светловолосая женщина, два месяца как вдова. Она была красива сказочно, я понимал это умом – той аналитической частью, которой Пуля обладает в стопроцентном виде. Но она была ничто рядом с моей Блондинкой. А потому ее красота меня не трогала.

Мне думалось, она будет лезть мне в душу. Зачем-то она изъявила желание со мной познакомиться: наверное, Марат наплел ей что-то. Я думал, она будет расспрашивать меня о дорогах. Но нет. Мы мило поболтали о том, о сем, в основном – на отвлеченные темы. Они с Маратом пили вино, я – кофе. Разглядывая эту женщину, Наташу, я понял, почему она дала согласие Марату, в то время как боль от потери мужа еще не угасла. Она была из числа тех женщин, кому просто необходима защита. Им нужно вручить себя кому-то, кто полностью позаботится о них, кто возьмет на себя ответственность даже думать за них. Не будь Марата, она дала бы согласие любому другому.

Разумеется, озвучивать все это я не стал. Я видел светящееся лицо шефа: он, наверное, вне себя от счастья, до сих пор не может поверить, что такая красавица согласилась быть с ним. А мне хватило десяти минут, чтобы понять, что за этой красотой ничего нет. Она пуста, эта Наташа. Ну, может, я и преувеличиваю, но это близко к правде.

И все-таки как женщина она была хитрой. Мы прощались; я стоял на пороге, готовый выйти из дома, внутренности и убранство которого даже не задержались в моей памяти. Наташа внимательно на меня посмотрела.

– Сейчас я поняла, что меня так поразило, когда вы только что вошли, и я вас увидела,– сказала она.

Она продолжала изучать меня. Все кому не лень изучают меня. Я же нонсенс, второго такого нет, черт возьми. Я молча ждал продолжения. А она ждала вопроса, я видел это, но медлил. Рядом ничего не понимающий Марат переводил взгляд с меня на нее. На его лице обосновалась вежливая улыбка, которая мне казалась глуповатой.

– Что же вас поразило?– спросил я равнодушно.

– У вас старые глаза…

Еще какое-то время мы смотрели друг на друга. Потом я молча пожал ей руку, вышел из дома и направился к машине.

На обратном пути Марат исподволь попытался разузнать, что же так тянет меня из города. Я понимал его интерес, он спрашивал меня, а думал о своем погибшем друге. Как затмить его в сердце красавицы, вот о чем он думал. Поначалу я отмалчивался. Потом, чтобы он отвязался, сказал, что меня просто привлекают путешествия, а еще я люблю ездить ночью. Он отвянул, и мне полегчало.

Что меня тянет? А ничего. Ни хрена меня не тянет из города. Меня не привлекают путешествия, я соврал, меня не прельщает исследование территорий, как это было раньше. Каждый день у меня один и тот же маршрут, одна и та же цель. Каждый день я езжу на ее могилу. Я столько не успел рассказать ей, и до сих пор остается слишком много.

В один из таких дней я вновь повстречался с Пулей. Стоял выходной день, и я приехал на ее могилу пораньше. Со вчерашнего дня мне уже столько нужно было ей рассказать. Я стоял на коленях у плиты, смотрел на нее, смеющуюся в лицо всему миру, а в перерывах между глотанием слез тоже пытался улыбаться.

Спустя вечность я поднялся, отряхнул колени. Цветы исчезли, кто-то основательно прибрался здесь. Я вернулся в машину и уже хотел ехать домой, но тут впереди меня остановился громадный «джип». Задняя дверца открылась, и я увидел его.

Какое-то время он стоял, глядя в мою сторону, решая, должно быть, подходить ему или нет. Я ждал, держа руку на ключах зажигания, готовый, если он отвернется, тут же тронуться в путь. В конце концов он все же направился ко мне.

Он не стал садиться рядом, не стал протягивать руку. Просто остановился с моей стороны, закурил. Я последовал его примеру. С минуту мы молча курили, не глядя друг на друга. Я знал, что он умеет выдерживать паузу. Да только теперь это умел и я.

– Ну как поживаешь?– спросил он без выражения.

– День за днем,– ответил я ему в тон.

Он выдал одну из своих топорных усмешек.

– Часто здесь бываешь?

– Каждый день.

Мне не было смысла юлить. Скажи я ему или нет, что это изменит?

– Вот что, Муха. Ты не знал Ольгу, как знал ее я. Поэтому открою тебе кое-что. Может, это и странно слышать от такого человека, как я, но она была бы рада, если бы у тебя все сложилось. Если есть рай, во что я не верю, но во что точно веришь ты, и она тебя видит оттуда, она будет счастлива.

– Сложилось – что?

Он хмыкнул.

– Ну, знаешь, эта хрень, которая заведена у людей. Каждой твари по паре.

– Исключено.– Я сам поразился вспыхнувшей во мне ненависти.

– И почему, можно узнать?– Пуля оглядел меня с усмешкой, но и с любопытством. Я знал природу его интереса. Я раскрыл его тайну, для меня Пуля – не загадка вовсе. Он ничего не чувствует, вот и весь секрет. У него нет чувств, у него нет эмоций. Он как механизм, аналитик. Его психоз – намного глубже и страшнее, чем мой. Ведь я свой осознаю, а он твердо верит, что стоит на ногах незыблемо. Вот ему и любопытно, что чувствуют другие.

– Я не хочу травмировать кого-то,– ответил я ему честно.– Любая женщина радом со мной, даже тупица, все равно почувствует, что я люблю другую.

Пуля перевел взгляд на мемориал.

– Но ее больше нет,– произнес он, задумчиво затягиваясь.– Есть ли смысл так убиваться, ее не вернешь?

Сейчас я посмотрел на него открыто. Впервые я почувствовал себя выше, несравнимо выше этого богатого, смелого, сильного, но душевно убогого мужчины.

– Это для вас всех ее нет. Помнишь, ты писал мне по sms? Для вас ее нет. Но для меня она жива. Она здесь.– Я положил руку на грудь, в которой билось мое сердце.– И всегда будет там.

Прежде чем сказать что-либо, Пуля сосредоточенно докурил сигарету. Потом отбросил «бычок», коротко обернулся на свой «джип», словно проверяя, не может ли нас кто подслушать.

– Если все так, как ты говоришь, я должен тебе сказать. В прошлый раз я не стал, да и не думал, что вообще скажу. При вскрытии установили… Короче, Ольга была беременна.

Я долго смотрел перед собой, положив руки на руль. Я сидел недвижимо, как каменный. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь сдержать рыдания. Но не было их, этих рыданий. Как не было больше слез. Уже ничего не было.

Потом я завел двигатель. Не глядя на Пулю, я включил первую передачу и тронулся в обратный путь.