Вот мне и подумалось: если сейчас, на голодный желудок, я съем десять сырых яиц, не стану ли я немного курицей? Ну, нет! Одно дело мы и свиньи – практически одно и то же, и по инсулину и по характеру; другое дело мы и куры. Однако… это как свиньи и рыбы? М-да?!

Все-таки пищу надо термически обрабатывать. Те, кто обрабатывает, те и выиграли в эволюционном процессе, это факт, и не надо об этом забывать. Они просто стали жить дольше и успевали накопить больше знаний и передать их следующим поколениям – простейший способ сохранения накопленной информации. Физическая сила рождает тупость, обработанная пища рождает интеллект. Интеллект порождает мысли. Мысли, даже немыслимые на первый взгляд, выдают решение. Я понял, как решить задачу, если все что «дано» надо съесть и в ответе получить ноль. Омлет!!! Все-таки математика правит миром, не говоря уже про кухню.

О, омлет! Омлет – это вам не яичница, которую случайно изобрели, уронив яйцо на раскаленный камень. Омлет – это мыслительный процесс. И молоко здесь самый главный ингредиент. Но в законе подлости «сбежавшее молоко» занимает место впереди «бутерброда с маслом», потому что сбегает оно молниеносно подло. Еще я знаю, что электроплитка крайне инертный нагревательный прибор, практически не поддающийся регулировке. А если омлет подгорит, это будет отвратительно, лучше сразу превратиться в курицу. Да, я устал, потому что прошел 3,5 часа пешком; да, я голоден так, что руки трясутся; да, мой мозг высосали мертвецы, а мою самооценку – грудастые девицы. Но я должен собраться, должен сконцентрироваться, не думать ни о чем постороннем, не смотреть по сторонам, не отвлекаться, все заранее рассчитать, взвесить и приготовить. Невозможно представить, что еще утром я был дома, в своей квартире.

Я закрыл все двери на крючок. Я отключил плитку, чтобы она не перегрелась. Я подобрал крышку для сковородки. Я измерил водой, сколько стаканов молока уместится в сковороду, с учетом процесса возбухания. Я заменил сковородку на другую, более глубокую, вымыл ее и тоже подобрал для неё ту же самую крышку. Нашел венчик – пружинку, продетую в петлю с ручкой. Подобрал миску для смешивания ингредиентов. Открыл баночку с солью. Снова воткнул штепсель в розетку и началось! Пропорции я установил заранее. Стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик. И так до тех пор, пока яйца не закончились. Соль по вкусу, последние обороты венчиком, и я выливаю чуть желтоватую массу на разогретую сковороду. И тут же отключаю плитку от розетки. Секунд через 30-40 снова включаю плитку, слегка помешиваю содержимое, и снова отключаю плитку. Когда почувствовал, что содержимое густеет, накрываю сковородку крышкой и больше не вмешиваюсь в процесс. Но секс штепселя с розеткой продолжается до самого конца – я слежу за ними как последний извращенец. И вот я кончаю! В последний раз разъединяю органы электрической любви и, напевая: «Любовь идет по проводам», не торопясь нарезаю батон. Торопиться некуда, уже ничего не убежит и не подгорит. Чудо свершилось, только ему надо немного остыть.

Когда содержимое первой транспортной ложки сходит на берег, и нежная невесомая масса касается языка – вкусовые сосочки заходятся в экстазе. Я осознаю целую вечность, и еще один день, бесконечный день. И этот день мой.

Глава 4. Мари и Хуан

Ночь выдалась тоже бесконечной – трупаки всю ночь тянулись ко мне и пытались догрызть, но мне было уже почти все равно. Я вскочил «с первыми лучами солнца» (правда, лучей еще не было, лишь слегка забрезжило) и только поэтому, видимо, я уцелел. Я пообещал себе больше никогда не ложиться спать!

Остатки холодного омлета и конец вчерашнего батона составили мой завтрак. Оставив на столе лишнюю сотку для бабы Вари, я тихонечко прикрыл дом и вышел вон.

Сначала я решил спуститься к реке, чтобы сориентироваться на местности. Почти у самого берега стояла обгоревшая деревянная церковь. Она была совсем не похожа на городские церкви, которые я привык видеть, или на церкви с репродукций. Это был великий хендмэйд строителей уже ушедших от нас и забытых в темноте времени. Разглядывая обугленные стропила трёхъярусной конструкции, издалека напоминавшей сторожевую башню кремля, я испытывал благоговение перед их умением созидать. Я почел бы за честь только подержаться за широкую ладонь такого мастера. В сооружении не было плавных линий или изящества тонких деталей. Наоборот, все было грубо, топорно, угловато и на века. Строили, как дышали – без чертежа. Только замысел на песке.

Из-за угла вырулил прямо на меня какой-то старикашка.

– Эй, сынок, табачку не найдется?

– Нет, батя, не найдется. Не курю, – ответил я достаточно грубо, смущенный тем, что был застукан за интимным занятием ощупывания древней постройки.

– Ну, я тогда закурю, – старик присел в проеме церкви. Достал полоску газетной бумаги, оторвал от неё квадратик и свернул кулек для конфет куклы Барби. Наполнив его зеленой травкой из жестяной баночки, он закурил.

С первым облачком дыма я приготовился втянуть запах махорки, который нравился в детстве, но запах меня разочаровал.

– Махра, – откомментировал старик, – может тебе тоже скрутить?

– Спасибо, не надо. Я же не жлоб, отец. Я, правда, не курю.

– Что нравится? – спросил он, закинув голову верх и разглядывая верхние стропила.

– Очень, – сознался я. – Правда, не столько нравится, сколько сожалею. Сожалею, что не застал до пожара, сожалею, что не застал тех мастеров. А Вы их застали?!

– Да ты что?! Церкви больше веку. Неужели я так плохо выгляжу? – хихикнул старик. – Нет, возможно, когда я родился, эти плотники еще были живы, но, я то был еще молочным. Да и не забывай: родился то я уже при Советской власти, и интересу к церквам тогда не было никакого. И хоть край у нас раскольничий и набожный, в школе нас учили другому. Мой отец, мой дед и все прадеды носили бороды по подобию божьему. Борода у раскольников – это основной символ веры: голову секи, а бороду не моги. А я всю жизнь прожил без бороды и даже на сталелитейном в городе работал. Вишь как!

Я с опаской смотрел, как кусочки бумаги и травы искрами разлетаются из самокрутки старика во все стороны.

– Не боись, – сказал он, перехватив мой взгляд, – капля никотина не сжигает церковь, так как она сама опиум для народа. Во! – Старик тихонечко заржал, как коршун, кружащийся вокруг своего гнезда.

– А это тогда откуда? – спросил я, раздраженно разводя руками. – Короткое замыкание?!

– Это, сынок, молния.

– Да, ладно?! – не поверил я.

– Что, не веришь, что гроза может ударить в церковь?

– Ну, как-то в голове не укладывается, – растерянно произнес я.

– Значит ты человек верующий, – удовлетворенно подытожил старик, сворачивая новый пакетик для Барби. – А дело было так. Церковь закрыли сразу, как только пришла Советска власть. С тех самых пор она и стоит – недействующая. Моя бабка утверждала, что в тот год, когда закрыли церковь, как раз построили школу в начале села.

Когда мы были маленькими, в церкви был амбар, хранили зерно. А когда мы уже подрастали, в церкви устроили клуб. Поначалу туда ходили наши родители. Ходили как на праздник: одевали все чистое, да опрятное. Пели песню под гармошку. Какая-то самодеятельность у них там была: хор, постановки, агитация. А потом мы выросли, и наш сверстник Васька Шалопутный стал устраивать в церкви дискотеки, типа городских. Родители туда, конечно, перестали ходить – отжали мы родителей-то. Зато мы почувствовали свободу: извивались как ужи, кто на что горазд, девок пощипывали, самогоном баловались – городским подражали. Огурство – одним словом. А Васька был лучшим плясуном и песни похабные на магнитофоне ставил, с матерком. Мысль о том, что бесчинствуем в храме божьем, его даже как-то подстегивала, заводила. И вот однажды возвращался Васька с обеденной дойки, матери ведра с молоком на коромысле помогал донести. Как бабы потом рассказывали. Налетела небольшая тучка, упало несколько капель, загрохотал где-то вдали гром. И с практически чистого небосвода жахнула молния. Бац! И тот час снова засветило солнце, как будто ничего и не было, будто всем показалось. Но молния попала в толпу женщин, возвращающихся с дойки. Разметала многих, но чудом никто не пострадал, только молоко разлили. Весь удар пришелся на Шалопутного. Васька долго болел, но выжил. Танцевать уже не мог: его слегка парализовало. Ходил, подволакивая правую ногу. Но дискотеки продолжал в клубе устраивать. Через пару лет в него снова ударила молния, и на тот раз, ему пришел карачун. Вот я запамятовал, но кажись, между этим был еще один раз, когда его шибануло. Потому как он по этому поводу анекдот любил рассказывать. Мол, когда первый раз поп упал с колокольни, и не разбился, все сказали: «Повезло». Когда второй раз свалился с колокольни, и не разбился, все сказали: «Совпадение». А уж когда поп третий раз свалился с колокольни и не разбился, все сказали: «Привычка». Ну, похоронили мы Шалопутного Василия. На могиле установили крест, как положено. Приходим его навестить на сороковой день, а крест напополам расщеплен. Что за святотатство? Поставили новый крест. А через некоторое время и он оказался расщеплен. Только на этот раз по обугленным краям догадались, что молния била в Васькину могилу. Так и лежит он теперь, без креста. После этих событий клуб в церкви прикрыли, и долгое время она пустовала. А вот когда перестройка в городе началась и народ толпами, как раньше на демонстрацию, повалил в церкви: кто молится, кто креститься – это стало очень модным; в нашу церковь попала молния. Не в саму церкву, конечно, а в рядом стоящее дерево, от которого и пошел пожар. Церковь отстояли всем миром, благо, что до воды два шага. Но помня про Васькино проклятье, решили, что это божий знак и церковь совсем забросили. Интересно, что в тот год, когда молния ударила в церковь, на селе закрылась и школа – учить стало некого. И село наше совсем потерялось.

– А вы не пытались как-то заново отстроить? Пускай на новом, не проклятом месте. Сейчас властями это только приветствуется, – поинтересовался я.

– Уже некому. Да и дух в людях уже не тот. Да, духа-то совсем не осталось, а без духа такое не поднять. Ты вот руками здесь все ощупывал – ты почувствовал сейчас какой-нибудь дух в этих стенах?

– Точно нет, – уверенно ответил я. – Только утерянное мастерство.

– Тебя, сынок, как зовут-то? – в голосе старика появился интерес.

– Андрей.

– Знаешь, Андрюша, если что-то упустил, потом не восстановишь. Держись крепко за то, что дорого. Дорожи тем, что имеешь. Вот и мы, полтора века по лесам прятались – берегли свою истинную веру. У нас даже село, изначально, вон за тем пригорком пряталось. Метров в семистах отсюда, чтоб подальше от реки. По воде, да по льду к нам самый прямой путь. Село тогда даже называлось по-другому. А потом, когда гонения на убыль пошли, потихоньку перебрались на самый берег к воде. Потому как река – первое средство от пожаров. Вот тогда то мы и стали называться Летуново. А туристы, что по реке плывут, теперь удивляются, как мол, ваши предки такое живописное место для жительства выбрали. А выходит – они и не выбирали, они больше по лесам хоронились. Вот и получается, что место действительно чудное выбрали, а дух-то подрастеряли. Духу как птице, не каждый дом подходит.

– Скажите, как мне пройти через заповедник, – вежливо перебил я историю про Духа.

– Выходишь на дорогу, – удивился старик, – и топаешь по ней. Километров пять будет. Дорога у нас тут одна. Аккурат заповедник на нее и поставили – разъединили нас с низовьями, теперь только верхом ездим: через Арью, да Перерывы. Пропуска, конечно, можно добиться, но хлопотно. Тебе куда надо попасть? В Старый Яр?

– Да, в Старый Яр, – соврал я.

– Чую я, нет у тебя разрешения на проход? Те, у кого есть, на машинах приезжают. Есть у нас тут свои тропы, да ни к чему они тебе – только время потеряешь, да и заблудится недолго. Ты шагай по дороге. Въездные ворота лесом обойди, а потом снова выходи на дорогу. Если попадешься, рассказывай про родственников из Старого Яра, мол, сто лет не видел, а еще лучше, мол, на похороны спешу. Похороны дело святое – даже из армии отпускают.

Мы поднялись наверх, и я набрал в дорогу воды из «колодца у церкви». Интерфейс колодца оказался очень дружественным – не журавль с Буратиной в небе. И вода, как потом выяснилось, невероятно вкусной.

– Эх, жаль, что табачку у тебя не нашлось – надоела эта ганджа, – пробормотал старик напоследок. Пальцем объяснил мне куда идти и удалился по сельской улице, подволакивая правую ногу.

***

До границ заповедника я шел долго, но быстро. Вспоминая рассказ старика, я мысленно соглашался с ним – не надо никогда восстанавливать уже разрушенное, будь то монастырь или сортир в огороде (это на житейском уровне). Во всех этих новых кирпичных кладках, отреставрированных башнях, восстановленных стенах уже нет присутствия. Это только для лечения туристов за деньги. Другое дело в развалинах. Там всегда присутствует непонятное волнение и дух, который захватывает сердце. Это реальная машина времени – посещение прошлого, а не компьютерная графика. И хотя теория Духа от летуновского старика меня крайне раздражала привкусом словоблудия – как можно изъяснить словами то, что словами, в принципе, выразить нельзя – других слов я не нашел.

Но с одним пунктом Летуновского марихуанщика я был категорически не согласен. Я всегда считал, что ВСЕГДА можно начать ВСЁ с начала. Хотя бы в теории. И, если вдруг не получилось, это не доказывает, что нельзя.

И никаких воспоминаний! Нельзя жить, питаясь воспоминаниями, пусть даже такими вкусными. Только вперед, создавая новые приятные воспоминания сегодня, завтра и на следующей неделе.

При этом, никого не предавая, и всех любя. Вот только мы не можем ручаться за себя, пока не пройдем через это.

Глава 5. Орнитология как наука

Обойдя входные ворота лесом, как научил старик, я снова вышел на дорогу. Мне показалось, что я ее даже узнаю, когда она вывела меня к огромной поляне, или пустоши. По краям ее возвышались огромные сосны. Дорога шла посередине и ныряла в стену леса напротив. Я подсчитал – первый и единственный раз проходил я по этой дороге 26 или 27 лет назад. За это время поля зарастают березовым лесом, и в таком лесу уже растут грибы. Но то поля. Лесные поляны с их мощным травяным покровом, видимо активно сопротивляются появлению древесных ростков. Пригреешь такого, а потом тебе карачун, как выразился бы старик Хуан. Да и берез поблизости не видать. А сосновые леса, как я прочитал еще в студенческие годы, потеряли способность к самовосстановлению – их можно восстанавливать только искусственными посадками. Однако на своем садовом участке, выкапывая молоденькие сосенки, выросшие у забора, с целью пересадить, я обнаружил, что они не самостоятельные деревья, выросшие из семечка, а отводки огромных сосен, растущих по ту сторону забора. Мне очень хотелось посмотреть, есть ли подобная молодая поросль по краям поляны. Но предчувствие погони заставило меня суетно пересечь открытое пространство и углубиться в лес.

Огромные сосны, подметающие небо, смели и мою поспешность. Но не придали мне уверенности. Глядя на них, я понимал, что нет никакой разницы, сколько им сейчас лет: двести или двести двадцать семь. Они остались прежними, это я уже не тот.

Выйдя из Древнего леса, я оказался в смешанном лесу, выросшем уже после лесных пожаров 72-го года. Беспокойство снова овладело мной. Свою трусость мы часто выдаем за законопослушность, так себя приятнее осознавать. Нелепость того, что я не могу свободно пройти по лесу в стране «где так вольно дышит человек…»

Или дышал?

Или не дышал?

Но мог пройти.

А теперь «не мог»?

– Эй, ребята, от кого защищаем? – спросил я вслух. – От меня? Но у меня нет: ни ружья, ни крючка, ни ножа, ни намерений.

В ответ только утренний ветерок шевелил кроны деревьев, и плотный звук птичьего пения глушил мои слова.

– А самое главное, для кого? – продолжал я, распаляясь. – Для будущих поколений? Отлично! А как же я?! Ребята, а как же я? Я тоже Поколение! Поверьте, не самое плохое. И я должен сдохнуть от городской пыли или подавившись шашлыком на даче? А откуда тогда возьмется будущее поколение? Ах, от вас. А ну да, у вас же все хорошо. Ах, это ваша работа. Не пущать – и вам за это деньги платят. Персоналу концлагерей тоже платили зарплату, и нашим работникам НКВД – тоже. Это их и оправдывает – за зарплату можно все! Вот они и не останавливались. Фашисты!!!

Я уже представил (продолжая идти вперед), как меня насильно выдворяют за пределы заповедника, составляют протокол и грозят крупным штрафом, но мне рот не заткнешь, и я развиваю тему.

Конечно, я неистово вам завидую. Я тоже хотел бы работать орнитологом в каком-нибудь заповеднике: взвешивать яички пеночки-веснички. Я бы занимался любимым делом, а государство мне еще бы и деньги за это платило. А еще выделяла бы моторную лодку с двигателем «Вихрь». И пару бочек с бензином – на сезон. А чтобы государство не чувствовало себя обманутым, я бы писал научные статьи, где связывал результаты моего тяжкого труда с надоями козодоя на крупный рогатый скот.

Потому что полевая орнитология – это чистая наука. Это подглядывание за птичьим Царством с детским врожденным любопытством. Прикладной аспект там, конечно, тоже есть: аэродромы, утиные охоты, птицеводство, испражнения птиц на лысые головы памятников. Но в общей пестрой картине знаний об орнитофауне – это маленькая доля, и то притянутая за перья.

В университете мой однокурсник, собиравшийся специализироваться на кафедре ботаники, любил говорить: «Ботаника – это поэзия». И ушел в микробиологию, потому как поэзией сыт не будешь. По той же причине, и я не стал орнитологом. К моменту окончательного выбора у меня уже была двухлетняя дочь и жена, отнюдь не ботаник, а физик-ядерщик. И я выбрал семью. И подходящие для семьи источник дохода и местожительства.

Любовь к орнитологии привил мне отец. Когда мы гуляли по лесу, и из куста можжевельника выпорхнула птичка, отец осторожно развел ветки и показал мне маленькое чудо. Сплетенное среди стволов маленькое гнездышко, как будто, игрушечное, идеально круглой формы. А в нем такие же игрушечные яички совершенно невероятной окраски! С того момента птицы интересовали меня больше всего. Я ходил и заглядывал в каждый можжевеловый куст с надеждой снова увидеть чудо. Потом я узнал, что птицы строят гнезда не только в можжевельнике, а еще и в крыжовнике – у бабушки в огороде. На деревьях, на земле, в поленнице дров, между досок обшивки бани и под коньком дома. Под коньком гнездились ласточки, они совершенно не боялись людей, и наблюдать за ними можно было до позднего вечера.

Информации не хватало. Я собирал ее отдельными предложениями из разных книг и журналов типа «Юный натуралист» и выписывал их в специальную тетрадку. С фотографиями была просто беда.

На самом деле, это и есть основная задача орнитологии нести знания о птицах людям. Это наука для людей. Потому что птицы с нами везде: в лесу, в парке, на даче, на речке, в походе, на рыбалке, на пикнике, на троллейбусной остановке. Каждый из нас может открыть глаза, развернуть уши и стать орнитологом-любителем. Немного недостающей информации, фотографий, аудиофайлов из интернета и чуть-чуть методики. И вы уже в курсе, кто поет на соседней антенне, и кто с «хорканьем» только что пролетел над вашей головой. Мир вокруг вас сразу наполняется звуками, красками и живыми существами. Еще Чарлз Дарвин в свое время удивлялся: «Как это каждый джентльмен не делается орнитологом». Потому что красивее птиц могут быть только бабочки, но они не поют и затруднительны в изучении. Есть еще конечно подводное царство, но не везде, да и не каждому суждено быть водолазом. Птицы всегда с нами, а там, где нас нет, они еще интереснее. А феномен птичьего пения! Ночь любви без соловьев – это понедельник. Лес без птичьего пения – это мертвый лес. Рай без райских птиц – это преисподняя.

Я давно уже перестал разговаривать вслух с виртуальной охраной и популяризировал любительскую орнитологию «майселф».

В развитых странах любительская орнитология была популярна уже в мои студенческие годы. Но сам термин я узнал совсем недавно, когда знакомая предложила заняться с ней бердвотчингом у нее на даче. Я не понял, и тем разочаровал ее. Это побуквенная транскрипция с английского, переводится как «наблюдение за птицами». По-русски звучит ужасно, но ради птиц можно привыкнуть. «Бёрд вот черт» – это человек, который смотрит не в телевизор, а на птиц. Хотя по слухам, бердвочеры – это не всегда любительская орнитология, а больше целевой туризм, хорошо организованный и востребованный. Целая индустрия. Небольшая группа по путевке едет в Тридевятое царство посмотреть и сфотографировать жар-птицу. Особенности ее биологии их мало интересуют: про них можно и прочитать. Проводник выведет в нужное место. Главное увидеть своими глазами, снять или сфотографировать, для доказательства поставленной галочки. Каждый новый тур – это новый птичий вид, возможно, другая страна. Я не вижу ничего плохого и в этом: птица, как повод для путешествия – это здорово! А увидеть новых птиц – это счастье. Сродни счастью обнаружить гнездышко внутри можжевелового куста.

Вот и я мог бы каждый год, совершенно добровольно, проводить маршрутные учеты в данном заповеднике: в один и тот же день, в один и тот же час, как положено… Стоп! Вот что я сейчас тут делаю.

Я снял рюкзак, отыскал в кармашке блокнот и ручку. На развороте блокнота по центру провел центральную линию и две линии по бокам. Образовавшиеся коридоры подписал: «25 м». С правой стороны листа создал еще одну колонку «Прим.». В примечании поставил: число, время, погода – «зае…» и биотоп – «спелый сосновый бор». Приблизительно так должен выглядеть международный стандарт учета численности птиц на маршруте. Придумали его финны, поэтому и называется он – финские линейные трансекты. Работает это так: я иду по линейному трансекту, т.е. по прямому маршруту (обычно это просека, но в моем случае годится и дорога заповедника – она почти прямая). И фиксирую в блокноте всех птиц, которых услышу в полосе шириной 25 метров, справа от меня, и в такой же полосе слева от меня. Это главная полоса учета. По сторонам от главной полосы есть еще дополнительные полосы, шириной по 100 м, если я еще не все забыл. Птицы, обнаруженные там, фиксируются в блокноте за пределами основного коридора. Каким- то образом я еще должен измерять пройденное расстояние и помечать в блокноте.

С чувством собственной значимости я продолжил свой путь. Сначала кроме пения зябликов я ничего не мог разобрать. Потом слух мой произвел тонкую настройку, и появились другие исполнители. И я увлекся. Некоторые виды я не сумел точно идентифицировать и отмечал их условными названиями, чтобы позже по аудиозаписи внести коррективы. Какие-то пения я путал между собой и не мог достоверно отличить. В студенческие годы я пожаловался на эту проблему своему научному руководителю, и связал ее с отсутствием внутри меня музыкального слуха. Но тот успокоил: «Возможно, ты не будешь разбираться в соловьиных коленах, или распознавать в пении скворца заимствованные трели других птиц, но идентифицировать их может почти глухой. Потому что песня птицы – это ее индивидуальность. Все дело в практике, все дело в практике. Зимой лучше слушать магнитофонные записи, чтобы навыки не пропадали до весны». Но маршрутные учеты я не любил в силу их субъективности и относительности. Как можно определить на каком расстоянии от тебя поет птица: в 25 метрах или в 35, особенно в старом лесу? В советской школе орнитологии методика была несколько иная – без ограничения полосы обнаружения. И за основу расчетов положены знания средней дальности обнаружения конкретного вида – табличная величина, измеренная эмпирическим путем. У финнов математическая составляющая их методики была более сложная. По сравнению с нами они, вообще, были более продвинутые. В то время, когда у нас на полном серьезе писались научные статьи, как на основе часового механизма гигрографа фиксировать количество прилетов птицы к гнезду… Финны ставили телекамеру и, сидя в кресле, в толстом вязаном свитере и чашкой дымящегося кофе в руках, вели наблюдение за гнездовой жизнью больших синиц. Я сам выпиливал из фанеры ящик для кинокамеры «Аврора» формата «Супер 8» (она работала от батареек), чтобы установить ее перед гнездом и снимать момент кормления птенцов. Но вопрос датчика, который в нужный момент будет запускать камеру, я так и не решил. Но склонялся к индукционному.

Вот и сейчас я выглядел подобающе: очки, рюкзак, борода и блокнот в руках. Мне не хватало только бинокля для завершения образа научного сотрудника. Правда, биноклем не рекомендуется пользоваться при маршрутных учетах: даже птицы, попавшие в поле зрения, не участвуют в вычислениях. Но кто же об этом знает.

Приблизительно через час я полностью выдохся. Чем выше поднималось солнце, тем больше становилось птиц. И я снова слышал только птичий хор, не различая отдельных голосов. А по теории я должен был учитывать, начиная с восхода и в течение 4-5 часов. Правда, и пройти я должен был всего-то 5-6 км. С такой скоростью я двигаться, конечно, не мог. Я должен был бежать – у меня есть цель. Короче, от легенды пришлось отказаться и снова уйти в партизаны песчаных дорог.

Ничего, в следующем году, в тот же день и в то же время, как и положено, я прокрадусь в заповедник и снова замерю относительную плотность птичьего населения на этом отрезке дороги. Какое сегодня число? 14 мая. О-оо, я слегка поторопился. Для Средней полосы России время учетов с 20 мая по 20 июня? Ну, хорошо, я проползу попозже.