Про Реку Оредеж
Александр Петрович в реке Оредеж поймал рыбу фугу. Пожарил как корюшку и накормил друзей. Нет, никто не умер, все просто часто бегали до ветру.
Про то, как Александр Петрович гирю возил в лифте
Александр Петрович купил гирю, но не смог донести её до дома. Так она в лифте и ездит.
Про Сигареты «Прима» без фильтра
Александр Петрович бросил курить, когда в продаже не стало сигарет «Прима». Поэтому в глухом переулке Мариенбурга он не нашёл, что ответить на страшный русский вопрос: «Закурить не найдётся?».
Про Аппетит
Однажды Александр Петрович захворал, и у него пропал аппетит. Пришёл доктор с клеткой яиц, и аппетит у Александра Петровича появился.
Про то, как Александр Петрович любил танцевать
Александр Петрович любил танцевать. Но с ним никто танцевать не любил.
Про Стоматологию
У Александра Петровича было мало зубов. Он пошёл в стоматологию. Теперь слишком много.
Про Жену, Александра Петровича и жареные грибы, которые жена Александра Петровича не сумела приготовить
Александр Петрович пошёл за грибами, принёс жене, но она не умела их готовить. Он её отругал и всё съел как карпаччо, сырым.
Борода
Только ленивый не писал о бороде. Я, пожалуй, тоже напишу. Про свою бороду, правда, я писать не стану, потому что это неинтересно. А, точнее напишу про неё очень коротко: она у меня сперва становится как у Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна вместе взятых, а затем получается такое безобразие, что хоть в зеркало не смотри, и приходится всё сбривать. Поэтому я буду рассказывать про чужую бороду.
Например, вот у Владимира Аркадьевича вдруг заболела борода. Я не хочу сказать, что ему было просто больно бриться или было больно её перед зеркалом расчёсывать на подбородке – нет, борода болела постоянно, мучительно и уничтожающе, как зубы. Он, не зная, что делать, пошёл к семейному врачу. Там сидела полная женщина с накрашенными губами и сильно подведёнными глазами, выслушала пациента, выкинула в урну чуть почирканный медицинский бланк и отправила человека с бородой к цирюльнику.
У цирюльника, как и следовало ожидать, не было никакой анестезии, поэтому, когда он тронул бороду опасной бритвой, Владимир Аркадьевич так завопил, что у цирюльника выпал из рук инструмент, и с тех пор начали так дрожать руки, что ему пришлось сменить профессию: сами понимаете, что цирюльнику с дрожащими руками недалеко и до смертного греха. Цирюльник стал проводником в плацкартном вагоне, ибо проводник плацкартного вагона с дрожащими руками – это далеко не редкость.
Естественно, Владимир Аркадьевич со своей бородой снова вернулся к семейному врачу. Полная женщина, увидев его, почему-то вздохнула и выписала номерок в какой-то шестой кабинет.
В шестом кабинете ему пощёлкали перед глазами, задали пару дурацких вопросов и выписали номерок в кабинет номер тринадцать, где стояла кабина с рентгеновской аппаратурой. Рентгеновская техника выявила только какую-то несущественную гадость, к нашему рассказу не относящуюся.
И вот собрался консилиум видных в городе докторов, который, недолго думая, решил под анестезией сбрить Владимиру Аркадьевичу его злосчастную бороду. Его подбородок кругом обкололи новокаином и начали брить.
Два дня Владимир Аркадьевич не мог даже открыть рта, не ел и не разговаривал с коллегами по офису, потом наркоз отошёл, но за это время выросла новая щетина, и муки повторились. Делали даже эпиляцию, которой пользуются женщины, но и её хватало максимум на одну неделю.
Дважды Владимиру Аркадьевичу предлагали пересадку кожи (не знаю откуда) на подбородок, но он так на неё и не решился. От боли он готов был лезть на стенку, что, в конце концов, и сделал. Теперь Владимир Аркадьевич сидит на стенке и горько плачет.
Фигут
Стажёр
Суслов очень не любил подвыпивших людей. Даже если симпатичный ему соратник по партии вдруг на банкете начинал с воодушевлением говорить пусть даже и правильные вещи, Суслов весь изгибался, как уж, и просил с жалостливой миной:
«Николай Анисимович, давайте обсудим после», – и снова сосредоточивал внимание на своей тарелке с нетронутым крабовым салатом.
Одно время какой-то бывший стажёр исполнял обязанности его помощника. Это был смышлёный парень, бойкий и эрудированный. Но Суслов постепенно начал к нему присматриваться с явным подозрением. То пахнёт от того без сомнения неприятно, то выскажется вроде бы весело, но с какой-то иносказательностью.
«Вы, верно, употребляете?» – спросил однажды Суслов.
Тот многозначительно поморгал и промямлил что-то невразумительное.
«Вот что, голубчик, садитесь-ка сегодня вон там, за краешек стола для заседаний и разберите всю стопку накопившихся документов, но так, чтобы я вас целый день видел».
Бывший стажёр сдался.
Весь день он переписывал по несколько раз бумаги, пытался сосредоточиться, рвал в отчаянии листы и потел. Под вечер в изнеможении даже отбросил канцелярские принадлежности и схватился руками за голову.
«Так», – трагически вздохнул, глядя на него, Суслов. И снисходительно добавил:
«Пей, но дело разумей!»
Бывший стажёр послушался и благополучно продолжил карьеру в госаппарате.
Пельмени
Многие, наверное, знают историю про то, как студент купил на Сенном рынке у старухи пельмени, принёс их в общежитие, кинул в кастрюлю, а они у него не всплыли: оказались гипсовыми. Он ещё потом выяснил, что бабка, которая ему их продала, живёт на Гороховой, подкараулил бабку в параднике, затащил за волосы на кухню и под страхом смерти заставил проглотить эти её миниатюрные скульптурные поделки.
Старуха сразу же послушалась, всех до единого пельменя по очереди закинула себе в рот, икнула, с минуту просидела неподвижно, потом опрокинулась со стула, немного засучила ногами, будто поехала куда-то на велосипеде и на веки затихла.
Потом, на следующий день прибыли милиционеры, сперва заподозрили в произошедшем наследницу квартиры Софью Тагировну, но после пары допросов поняли, что, скорее всего, старуха самостоятельно рехнулась и объелась дряни.
Так бы история и закончилась, однако у студента однажды утром после кошмарного сна вдруг сменились жизненные идеалы, нравственные ориентиры и моральные принципы. А всё вместе это означает, что откуда не возьмись, проснулось в нём довольно неприятное чувство: угрызение совести. Он сначала забросил учёбу, а потом съехал из общежития в какую-то подозрительную семейку, где самой порядочной была мать его девушки, которая если бы не шептала постоянно ему в след: «Когда же ты подохнешь, психопат!», то была бы вполне себе обыкновенной тёщей. Короче говоря, эта часть истории заканчивается тем, что бывший студент собрал одним хмурым ранневесенним утром в рюкзак своё бельишко и пошёл в околоток с повинной: мол, это я отравил старуху. Пенитенциарная система долго не думала, и студент скоро поехал в свой «мёртвый дом».
Но прежде чем выбросить из повествования тёмные годины его острожной жизни и рассказать о дальнейшем развитии событий, следует добавить ещё сценку, предшествующую судебному процессу.
Для проведения следственного эксперимента тогда старуху эксгумировали, сняли с неё все мерки и размеры, сделали набитое ватой чучело, похожее на фигуру потерпевшей, и на квартире начали представление с вырезанными из картона пельменями, которые студент неловко пихал в специально нарисованный рот. На вопрос: «Сколько же было этих, так сказать, заготовок?», студент ответить не смог, помялся, взглянул, словно ища помощи, на присутствующую толпу людей и неожиданно для себя нашёл в этой размазанной человеческой гуще – глаза… Глаза женщины, которые лучились от счастья, восторга и восхищались героизмом преступника.
«Сорок или, может, сорок два пельменя, не помню…», – смущённо потупив взор, пророкотал студент и опять взглянул в глаза (не будем скрывать) Софьи Тагировны.
Вы, конечно, поняли, что полоумная старуха Софье Тагировне, откровенно говоря, опостылела более, чем всем остальным, взятым вместе, а тут как гром среди ясного неба с освежающим после дождём – вот он, долгожданный дон Кихано гарцует на своём Росинанте.
Так вот, прошло пять лет и Иннокентий Владимирович (кажется, я до этого момента не назвал по имени-отчеству главного персонажа), освободившись по УДО, неспешно прогуливался по залитому весенним солнцем Невскому проспекту. Все эти годы Софья Тагировна не забывала Кешу: посылала ему передачи с тёплым бельём и съестными продуктами, писала письма с тонким подтекстом и недомолвками, а под конец хлопотала о досрочном освобождении, своём разводе, решении других неприятностей, чего в конце концов и добилась. И вот они встречаются в «катькином сквере». Он пришёл первым, согнал со скамейки каких-то странных мужиков в кожаных штанах и сел ровно напротив Гаврилы Романовича Державина, который глядел с постамента отстранённо в пространство и, разведя руки, похоже, что декламировал по книжке свои стихи. Иннокентий Владимирович же погрузился в чтение газеты «Работа для вас».
Минут через семь-восемь подошла и Софья Тагировна в пуховой красной куртке-«коламбиа», чёрных джинсах, замшевых сапожках и без головного убора. Каштановые волосы развевались и искрились на солнце, и она их пыталась рукою закинуть назад. Сперва Софья начала очень смущаться, проглатывала слова, пытаясь наверстать несказанное за этот долгий промежуток времени, но когда ввечеру за окном загорались фонари, уже теребила в квартире на Гороховой волосатую грудь Иннокентия Владимировича и рассказывала какую-то чепуху под его посткоитальные сигареты «оптима» и читаемую им газету про работу.
«Нашёл…» – отвлечённо сказал он.
«Кого нашёл?» – спросила она, подразумевая саму себя.
«Ж.д. ст. Предпортовая. Грузчик мельничного комбината. Опыт работы не требуется, без в/п, зарплата от… Комбинат производит оладьи, блины, пельмени, выпечку…».
А ещё они после ужина любили играть «в дурака» на раздевание.
Иннокентию Владимировичу всегда либо везло, либо он просто умел лучше играть в карты, поэтому у Софьи Тагировны постоянно на кону была если не честь, то возможность остаться полностью раздетой донага. Иннокентий Владимирович в эту же очередь, лишившись только носков и свитера и предвкушая победу, всегда потирал руки, но тут полез добирать карты и… да-да, в пиковой даме он увидел свою старуху. Та усмехалась, ела пельмени из Предпортовой, поправляла несуществующий парик на плотно остриженной голове и как будто грозилась в беззубой усмешке: «Ужо тебе!..».
Длилось это всего мгновение, но так прожгло психику Иннокентия Владимировича, что в его желудке стало холодно и легко, словно в склепе, он привстал со стула, сказал: «Вроде не пил, но мне как-то очень нехорошо», и, чуть склонившись, посеменил до кушетки. А когда ему уже казалось, что вроде бы обошлось, и он остался один в комнате, то даже, кажется, задремал. Но вдруг, сердце его как-то неправильно заходило за грудиной, и он услышал, как отворилась входная дверь, и раздались тихие, тяжёлые шаги. Они приближались. Стены в его глазах начали менять свою геометрию, месторасположение, то сдвигались, то увеличивали пространство, потом сверху, как штукатурка, посыпались с шелестящим звуком какие-то целлофановые мешки, превращающиеся в деньги, много денег, и свет погас…
Остался только женский голос Софии Тагировны, она тихо разговаривала в прихожей со своим бывшим мужем, пришедшим забрать свой походный рюкзак и резиновые сапоги.
Александр Петрович
Про то, как Встречают по одёжке
У Александра Петровича были сандалии, которые его жена давно хотела выбросить. Но поскольку он в них ходил до ПУХТО, берегла. А однажды он их по ошибке надел, поехав на работу, и стал директором.
Про Утюг
Александр Петрович не гладил штаны, у него перегорел утюг. Как-то с месяц назад он только его включил в электрическую сеть, и тот весь расплавился по гладильной доске. С тех пор Александр Петрович в штанах спал и считал, что они разглаживаются сами собой. А в один неудачный день решил протопить печь, присел, и штаны порвались на самом неприличном месте. Александр Петрович плохо выругался и не пошёл на работу.
Про Печь, Александра Петровича и сожженные документы Александра Петровича
Александр Петрович начал топить печь и по ошибке сжёг все свои документы, остался только годовой абонемент для прохода в бассейн и свидетельство о разводе.
Про Куру
Александр Петрович сходил в магазин за курой. Кура была телосложения, как в советском прошлом. Ещё её называли «синей птицей»». Где он её достал, я не знаю. Разогрел сковородку, начал резать, а та оказалась живая.
Про Карельский лес, карельскую ягоду и карелскую мошку-1
Александр Петрович пошёл в карельские леса за ягодой, и его съела мошка.
Про Карельский лес, карельскую ягоду и карелскую мошку-2
Александр Петрович вернулся из карельских лесов и сообщил, что истребил всю мошку. Как именно, не уточнил. Но вид был усталый.
Дом над озером
Когда он вышел из зимнего леса и увидел перед собой заснеженное озеро, то понял, что он окончательно заплутал. Сколько раз, да что там раз: сколько лет, десятилетий он ходил по этим окрестностям, но никогда не видел этого озера. Откуда же оно взялось и почему так далеко тянулось теперь и вправо, и влево, теряясь в густых лиловых сумерках? Впереди, тоже не близко, на другом берегу чернели редкие сгустки деревьев, густой кустарник, и в одном месте, чуть выше, казалось, что слабо горел огонёк. Мерещилось ли заблудившемуся человеку этот слабый свет или нет, но выхода не было, он решил идти через замёрзшее озеро вперёд.
Всю свою поклажу, как она была ему и не дорога, он постепенно бросил в лесу, оставил лишь остатки от обеда, топор да спички в обвисшем рюкзаке. Прежде чем продолжить путь, человек присел на берегу в сугроб, кое-как стянул со спины рюкзак, пошарился в нём, вынул половину бутерброда и термос с кофе. Откусив четверть и запив тепловатыми остатками кофейного напитка, он сложил всё обратно и двинулся в путь. Наст снега на озере был толщиной сантиметров тридцать, кругом ни звука, ни души, ни следа пребывания рыбаков. Мгла и девственный снег…
Как же он очутился здесь? Закончив днём работу, человек попрощался с коллегами, переоделся и решил срезать дорогу через лес, заодно нарубить сухостоя хотя бы для протопки. Так пробирался он от одного поваленного дерева до другого, нарубил себе на одну хорошую ношу и побрёл, как он полагал, напрямую к дому. Навскидку – рукой подать, с километр, ну, чутка побольше. Но дорога всё тянулась и тянулась, а просвета до автомобильной трассы, шедшей вдоль леса, видно не было. Он присел под елью и задремал. Потом встряхнулся, сбросил дрова, через час хода вынул из рюкзака и побросал в снег уже спецовку, припрятал под еловым лапником плотницкий инструмент, воткнув рядом для ориентира палку с тряпкой и решив завтра отыскать его, и побрёл налегке, преодолевая снежный покров глубиной по колено, иногда останавливаясь на отдых. В один из таких привалов он закрыл глаза, и хотел было уже заночевать в лесу…
И вот он сейчас идёт по заснеженному озеру. Нет, огонёк ему не мнился, он стал чуть ярче, и даже начинают вырисовываться какие-то строения вроде как похожие на спину большого сказочного чудовища. Но ни лая собак, ни запаха человеческого жилья, ни криков птиц ночных, да и вообще ничего, что бы выдавало в округе что-то живое, не видно, не слышно.
Наконец он у берега. Сухой, увядший, покрытый снегом камыш, за ним густой, заросший целой стеной кустарник и вот она, дорога. Странная дорога: гладкая, идеально вычищенная и нисколько не запорошенная. Но куда по ней идти: вправо? Влево? Он перешёл на другой край дороги к тому самому деревянному дому, действительно, состоящему из двух построек, соединённых друг с другом каким-то крытым коридором. Далее в одну и другую сторону прямо к строению примыкал уходящий во тьму забор из штакетника. Калитки было не видно. Человек снял рукавицу и осторожно постучался примерно там, где было светящееся окно, закрытое плотными шторами. Тут же свет погас, штора с одной стороны колыхнулась, расправилась обратно, зажёгся свет и через пару минут откуда-то слева на дорогу вышел мужчина в расстёгнутом ватнике, надетом на вязаный свитер с высоким горлом, в джинсах, заправленных в вязаные носки. Обут он был в калоши, на голове покоилась на ходу положенная ушанка с поднятыми вверх ушами, похожими в полумраке на рога.
«Чем могу помочь, любезный?», – негрозным баритоном спросил хозяин.
Человек от смущения и от той радости, что после долгих мытарств может, наконец, говорить с людьми, даже засмеялся, и сквозь смех попросил подсказать, в какую сторону ему идти, чтобы добраться до его деревни.
Хозяин нахмурился:
«Я с детства живу в этих местах, но о такой деревне не слыхал».
Человек начал тогда перебирать соседние деревни: что побольше или поменьше и даже закончил райцентром, но хозяин этой избы только хмурился.
«Хорошо, разберёмся. Пойдёмте в дом. Отогреетесь, обсохните, отужинаете и поговорим».
«Неужели я тронулся головой?», – подумал человек, следуя за хозяином. – «Ну не мог же я за несколько часов оказаться чёрт знает где? То есть там, где не знают названия своего же районного центра? Или у него плохо с географией?» Он прошёл через калитку, и хозяин запер дверь на щеколду. Собак, как это не странно, действительно не было.
Изба представляла из себя обычное деревенское жилище: крыльцо, сени с инструментом, развешенным на гвоздях, из сеней прямо чернел неосвещённый дверной проём, заваленный дальше какой-то рухлядью и направо открытая, но завешенная плотной тканью дверь в светлую просторную комнату, на огонёк в которой он и шёл по озеру. В доме никого не было, по крайней мере, в этой гостиной. Человек снял бушлат, повесил его поближе к печке, снял сапоги и поставил тоже в тепло. Хозяин пригласил ночного гостя к столу, поставил перед ним тарелку, принёс хлеба, вилку, солёных огурцов, холодное отварное мясо, которое выудил из кастрюли с бульоном и стал у плиты греть варёную картошку на постном масле. В это время уже застучал крышкой вскипевший чайник, и по всему помещению пьяняще запахло лесными ягодами и травами. Одно тревожило заблудившегося человека: где же он находится, впрочем, ладно, разберёмся, видимо устал очень, как бы ещё и не разболеться, а то, что-то ломит меня. Действительно, ему показалось, что у него погнало температуру.
«Вот картошка, чай, ешьте и ложитесь на печь, поспите, а завтра поговорим. Я пошёл к своим», – и, открыв дверь в крытый коридор, хозяин удалился во второе строение, которое человек заметил ещё на улице.
Через силу съев одну картофелину с ломтиком мяса, он с большим удовольствием опорожнил две приличного размера кружки с чаем, а чайник с остатками поставил на полку у изголовья печи (мало ли ночью проснётся жажда) и сам полез следом под лоскутное одеяло. Действительно, очень похоже, что у него жар. Он закрыл веки и в абсолютной тишине попытался заснуть. Он, похоже, и вправду задремал, но как-то тяжело, словно в каком-то погребе с той лишь разницей, что этот погреб был даже излишне натоплен.
Духота изматывала его. Он вздыхал, ворочался в горячем поту, снял даже нижнюю рубашку, но сразу остудился и задрожал. Сердце билось часто, и подступала тошнота, как при угаре. Так подумал человек. Он сполз с печки, надел свой тулуп, штаны, кое-как обулся и вышел на крыльцо отдышаться, но тошнота не проходила, а стужа перемежалась с жаром, и липкий пот стекал по спине, и под надетой шапкой тоже закипал на шевелюре. Он решил немного прогуляться по дороге.
Он шёл полураздетый по безлюдной дороге ночью и без страха, в той же сплошной тишине. По его мнению, не прошло и пяти минут, как он добрался до места, где находилось его предприятие. Но фонари не горели, лежали какие-то другие строительные заготовки, похожие на гробы, а потом вышел бывший, покойный сторож и сказал:
«Здравствуй».
Вокруг Света
У Колумба был целый эскадрон кораблей. На нём плыли Васко да Гама, Фернан Магеллан, наш Семён Иванович Дежнёв, Витус Беринг (опять, из тех, понаехавших варягов), ну и прочая, не менее известная публика. Однажды Христофор сказал «Табань!», после чего все собрались на нейтральной территории, чтобы о чём-то договориться. По такому случаю к ним с юга даже прибыли Беллинсгаузен с Лазаревым. У каждого из первооткрывателей в руках был инструмент типа агрономического, с которым ходят по полю и меряют аршины и косые сажени в плечах. Каждый выложил свои карты, а кому чего не хватало, тот поехал заново мерить обратно, потом всё склеили воедино, и получилась карта-мира. Отсюда и пошёл туризм.
Если раньше человек, когда его прогоняли вон, шёл искать подножный корм на чужбине, пиша там «Божественную комедию» или «Метаморфозы», то теперь он даже не успевал садиться в дилижанс и сентиментально не ехал во Францию и Италию. Он держал в руке заграничный паспорт, визу, кредитную карту и боялся их потерять. Ехал на воды, и стало достаточно точной географической карты, чтобы можно было путешественнику ткнуть пальцем и сказать: «Я еду сюда, там полный «оллинклюзед» и ещё в этой греческой деревушке, пишут, зарезали в ванне Байрона». Дело за малым: чемодан на колёсиках, фотоаппарат, любимый гаджет, семья и прошлогодние накопления. Да, так началась эпоха сезонных кочевников.
Фигут
Русское лото
Фурсенко с Кудриным по субботам играли в лото на деньги.
Перед игрой они выпивали целый самовар чаю и приступали. Фурсенко в этот раз перемешивал бочонки и доставал их из льняного мешочка с невыразимой быстротой. Чтобы окончательно запутать Кудрина, он щедро использовал данные народом имена бочонков, а Кудрин, сосредоточившись и не меняясь в лице, закрывал на карточках бумажными фишками выпавшие цифры. На кону стоял целый банк.
«Лебединое озеро! Стульчики!» – кричал Фурсенко. – «Бабка с клюшкой! Крендельки! Часовой! В первый раз!»
Глаза Кудрина едва заметно бегали по полям карточек.
«Кудри! Ем один! Туда-сюда! Топор в озере!» – входил в раж Фурсенко. – «Валенки! На троих! Полста! Лебедь с топором! Старый дед!..»
«А сколько деду лет?» – поинтересовался Кудрин.
«Пятьдесят шесть…»
«Мои года – моё богатство», – пропел Кудрин, закрывая последнюю цифру.
Кера
1.
«Мен кетен», – привычно бросил вверх, в пролёт лестницы и скрипящим на втором этаже под гнётом жены половицам Самойл Ильич. Напоследок глянул в зеркало, на своё плохо поддающееся бритве лицо и сверил симметрию зачёсанных волос с заметной проседью. Выйдя на крыльцо своего особняка с мезонином, он ослабил под слегка влажным воротничком галстук, справился с новыми, непривычными карманными часами, зажёг регалию и, пустив облачко дыма, окинул взглядом залитую утренним светом брусчатку Сумской улицы. Мимо прошёл, приподняв в приветствии шляпу, меценат Юткович.
Утренняя газета, прочитанная Самойлом Ильичом за завтраком (хлеб с брынзой, чай, мёд, пара кислых яблок, папелито), сообщала о вчерашних похоронах на Холодной горе директора департамента по градостроительству Гиндзбурга. В статье перечислялись главные вехи из жизни покойного, прилагался список присутствовавших на процессии. Для поддержания статуса этого события, была представлена и общая их передержанная в реактиве фотография. Среди человек сорока, составленных суетливым фотографом в три ряда, в верхнем (слева направо третий), и без того по жизни смуглый, чернел теперь резким силуэтом совладелец табачной фабрики Бургас Самойл Ильич, снявший шляпу и позволивший рассмотреть читателю свои растрёпанные космы, и только.
Самойл Ильич разглядел снимок и, тряхнув газетой, продолжил неторопливо листать страницы.
На третьей полосе сообщалось о побеге из-под стражи его сотрудницы, уличённой вчера же его «правой рукой», приказчиком Шиловым, в краже. Самойл Ильич, прочитав новость про побег, сложил газету, поднял глаза через распахнутое окно на заросли караганы и одним осязанием нашёл на столе утреннюю папилито. Чиркнул спичкой…
2.
Двадцатилетнюю Керу привела на фабрику пару месяцев назад начальница смены косая Фрида, цыганка с лиловым шрамом у виска, три года назад покинувшая цыганский табор после гибели мужа, подстреленного, как в вестерне, при разбойном нападении на бакалейный магазин. Шумное это было для Харькова дело.
«Вот, глядите. Погубят девку на Даниловке за красу её», – предсказала она, подтолкнув ту в сторону разговаривающих мужчин. Девушка усмехнулась, глядя на приказчика, и демонстративно повернулась боком. Шилов, стоя у конторки, оглядел её поверх очков с головы до ног, достал было, усмехнувшись в ответ, перо и новый лист бумаги для оформления, но Самойл Ильич остановил его руку и пригласил девушку в свой кабинет.
«Как звать тебя?», – спросил он, отдёргивая гардины и позволяя солнечному свету придать краски розовым обоям и красноватой лже-чипэндейловской мебели, купленной у разорившегося паши в Стамбуле.
«А как тебе любо. Хоть Марфой. Давай, скажу бахи?»
«Потом. И всё же?»
«Говорят, мать Керой называла».
«Милое имя: Кера».
«И что с того?..»
И тут её дерзкий тон куда-то пропал, а в глазах появилась страшная истома:
«Не удержишь ты меня, караим, у тебя всё уже по жизни расписано, а я по зодиаку рыбка: то туда гляну, то обратно. Вильну хвостиком, и нет меня».
«Я предлагаю тебе работу, Кера, мне нет до тебя дела, если работа тебе будет не по душе», – Самойл Ильич, подтянув брюки и отдёрнув жилет, поместился в кресло и вынул портсигар.
«Ой ли?»
Самойл Ильич усмехнулся:
«Нет, не «ой ли»», – «ты права, Кера».
И он сам услышал, что имя её он произнёс словно на тон глуше, чем требовалось.
«Есть ли где жить тебе, Кера?», – постучав папиросой о портсигар, попытался он вернуть деловой стиль беседе.
Девушка рассматривала загадочные, расставленные скорее для красоты, нежели для практической цели предметы в книжных шкафах.
«Нужно полагать, что через подобные предложения проходят все девушки, которые хотят найти работу на этой фабрике? Ох уж и в паскудное место я попала. Скажите косой Фриде, что она сутенёрша!»
Самойл Ильич спокойно затянулся папиросой.
«Нет, не поверишь, ты – первая», – ответил он сквозь дым.
«Верю, верю», – лениво ответила Кера, – «иначе бы не поднялась сюда, а исцарапала бы внизу всю физиономию твоему прихвостню очкастому и убежала».
«Чем это тебе Шилов не взлюбился?»
«Чем и ты, караим. Но тебе прощаю, у тебя деньги».
«Любишь деньги?» – Самойл Ильич, улыбнувшись, перегнулся через кресло, чтобы смахнуть пепел в стоявшую на столе пепельницу.
«Как и ты. Пока они свободе способствуют».
«Я тебя неволить не собираюсь…»
«Ох, караим, караим. Седой уж, а жизни не знаешь. Убегу от тебя с твоими деньгами, от тоски убегу».
«Поймают», – безразлично пожал плечами Самойл Ильич.
Кера замолчала и, не то, чтобы задумалась, но начала словно шептать под нос молитвы.
«Нет, не то. Давай, караим, рассказывай свою историю», – и она села к нему на колени.