На этом заканчиваются мои детские воспоминания. Вместе с дедушкой исчез на долгие десять лет и дед Ермолай. Я стал забывать их. Сегодня мне исполнилось восемнадцать, и я тоже работаю на литейном заводе сборщиком. Но это, как обычно говорят, совсем другая история.
**
Худо мне, ой, как худо. Третий месяц не нахожу покоя, отшиваю друзей и безразлично хожу на завод. Виной тому мой младший дядя и моё отзывчивое сердце, порыву которого я послушался с благословения дедушки, мир его праху. Нет, отныне сердце моё будет холодным, как лёд, и расчётливым, что твоя нормировщица в день аванса.
Зачем я поднимался тогда, летом, по деревянной лестнице на второй этаж двухэтажного дома, не имея никакого обдуманного плана? Зачем долго размышлял, что я скажу открывшим мне дверь людям, не находя ничего подходящего? Зачем решил: будь, что будет, и нажал на звонок с нужной фамилией; один из множества, облепивших правый косяк массивной двери коммунальной квартиры?
Но будет сокрушаться, как худая баба: в конце концов, мне послезавтра, 23-го ноября, в среду, идти на призывной пункт, и гори оно всё огнём. Чемодан, наследованный после деда, уже разинул пасть, и его нутро ждёт, когда я положу в него старое исподнее да средства гигиены. Сегодня, соответственно, понедельник, 21-е, за окошком идёт мокрый снег, а передо мной чистые листки тетрадной бумаги да едва початая бутылка розового портвейна. Приглушённо рапортует о чём-то из угла радиоточка. Только что я опять выгнал гостей. Один из них, самый ненормальный, Аркаша Дуев по кличке «Муха» на пороге обозвал меня «стебанутым», и обещал начистить при случае физию. Плевать.
Я взял чернильную ручку, оглядел её, словно ища в ней совета, и вот, что написал в тот меланхолический вечер:
Дверь мне неожиданно отрыла Фаина Раневская, точнее, небрежно выглядевшая дама, очень похожая на её героинь из довоенных кинофильмов: в бигуди и с папироской, зажатой между зубами. От дыма папиросы и тусклого света лампочки в парадном она щурила левый глаз и пыталась узнать меня:
«Вам кого, молодой человек?» – спросила «Раневская».
«Мне нужно поговорить с вашим сыном, не возражаете?» – как-то официально получилось у меня.
Дама вытащила изо рта папиросу, стряхнула пепел и рукой попыталась разогнать дым.
«А что он натворил?» – поинтересовалась она и сложила на груди руки, стараясь принять солидный вид.
«Да ничего», – смутился я. – «Я просто хочу ему задать один вопрос. Вы позволите?»
«Бить будете…» – Догадалась дама. – «Давайте-давайте, двигайте отсюдова», – принялась она меня активно выпроваживать. И, обернувшись, крикнула уже в сторону квартиры, – «Сева, тебя бить пришли!» – А потом решительно объявила, уже опять мне:
«Я во двор его не пущу!»
Я стал путанно объяснять, что никого бить не намерен и готов задать интересующий меня вопрос у них дома, но только, по возможности, без свидетелей. Что разговор займёт минут пять, и никаких физических расправ не последует. Я заметил про себя, что у меня появилась какая-то лёгкость в общении, которая случалась редко. По-моему, я сделал даже даме комплимент.
«А, ну это всегда пожалуйста», – неожиданно быстро согласилась дама и пустила меня в квартиру.
Это была обычная, довольно мрачная коммуналка с длинным коридором, заканчивающимся общей кухней, на которой сидел, закинув ногу за ногу, на табуретке всклоченный мужчина в майке-алкоголичке и перебирал струны гитары с бантом на грифе. Судя по распространявшемуся духу, рядом жарили рыбу, слева зажурчала вода, кто-то вышел и с изумлением огляделся, вынося из уборной стульчак, а в одной из запертых комнат кто-то другой отчаянно, словно в крышку гроба, заколачивал в мебель тугие гвозди.
Женщина, похожая на Раневскую, показала мне на дверь своей комнаты, а сама пошла на кухню, где вскоре послышался под перебор гитары её грудной бас:
«Идём, идём, весёлые подруги,
Страна, как мать, зовёт и любит нас!
Везде нужны заботливые руки,
И наш хозяйский, тёплый женский глаз».
Пела она эту песню, почему-то, как романс: «Идио-о-ом, идио-о-ом, весёлые подру-у-уги…», словно действительно хотела приласкать всю страну.
В комнате, перед окном, спиной ко мне сидел за письменным столом, обложенный книжками мальчик лет тринадцати и что-то писал. В солнечных лучах розовели его оттопыренные уши. Он обернулся, поковырялся в носу и вытер что-то с пальца об штанину.
Я ожидал увидеть некоторую его схожесть с моим дедом и его отцом, но ничего похожего не заметил. На секунду подумал отыскать в нём черты моей бабушки, но тут же вспомнил: «при чём тут бабушка?». Нет, это был ни на кого непохожий, какой-то индивидуальный, что ли, подросток. Он вопросительно и спокойно ждал моего объяснения.
«Здравствуй… Сева», – неуверенно начал я и тут же вспомнил, что моего кота тоже зовут Севой.
«Ну, здравствуй, хрен мордастый», – ответил Сева и продолжил ждать, что я ему скажу.
Я назвал своё имя, он обдуманно кивнул:
«Так», – и я кое-как начал объяснять, что являюсь его родственником. Сева перебил меня:
«Стоп-стоп-стоп», – он поднял руку. – «Я начинаю о чём-то догадываться». Он встал и полез на полку, достал фотоальбом и, порывшись, вынул фотографию моего деда.
«Этот?» – он, не выпуская из своих рук, показал карточку мне, затем поглядел на неё сам и отложил в сторону.
«Жаль, что ты не можешь мне о нём рассказать», – он попытался изобразить огорчение и даже манерно вздохнул.
«Почему это?» – не видел причины я.
Сева сделал удивлённое лицо, посмотрел так, будто я был младше его, а не он меня, и ему приходится объяснять тривиальные вещи.
«Тебе лет восемнадцать, так? То есть в сорок втором тебе было около года, когда…»
«Стоп-стоп-стоп!» – теперь уже сказал я (тут мне впервые показалось, а чем дальше, тем чаще я стал замечать, что перенимаю интонацию, жесты от моего младшего родственника). – «Стоп. Ты считаешь, что он погиб на войне?»
«А то нет?» – он усмехнулся, словно я отстаивал какую-то глупость..
Пришлось рассказать ему правду.
«Жаль», – протодушно выслушав меня, ответил Сева и снова поработал в носу пальцем.
Впрочем, это мало его опечалило, он небрежно бросил фотоальбом на кровать и протянул мне руку:
«Краба», – попросил он и сильно пожал мою пятерню, абсолютно по-мужски, с характерным коротким замахом, а другой рукой тут же хлопнул по плечу, точно прибил на нём насекомого.
«Садись», – указал он мне на кресло.
Я уселся и решил поменять интонацию разговора. Всё-таки я уже совершеннолетний человек, а пришёл к подростку.
«Уроки делаешь», – кивнул я на письменный стол.
«Нет, стихи пишу», – без капли застенчивости ответил Сева.
«Стихи? И получается? Хотелось бы слышать», – я вальяжно устроился в кресле.
Сева пожал плечами, взял тетрадку, открыл её на произвольной странице и прочитал какую-то белиберду под названием «Полёт-2», я даже не разобрал большинство слов. Там было вроде «светоморф стратопадал пал» и тому подобное.
«Слушай, парень, что это было?» – среагировал я. – «Мой тебе совет: кончай с этим вздором и пойдём, проветримся».
«Я пытаюсь освоить технику Крученых», – пытался скорее не оправдаться, а пояснить свою позицию Сева.
«Да уж, техника кручёная, ничего не скажешь?» – отметил я.
«Алексея Крученых», – терпеливо поправил Сева. – «У того, правда, полностью отсутствует цветовая передача в буквах и слогах, а у меня же всё на своих местах».
Я глядел, ничего не понимая.
«Вот, гляди», – начал он, – «есть буква «А»: серая, мышиного цвета; буква «Б» краснеет багрянцем; «В» уже незаметно розовеет; становился чёрным, как уголь, буква «Г»; ну, и так далее. Буква «У», к примеру, звенит золотом. В стихотворении все цвета сливаются в сплошную картину. Понял?»
Я честно и отрицательно покачал головой.
«А ещё я неплохо рисую», – признался Сева.
«Если так же неплохо, как пишешь, – валяй, показывай».
Он достал из-под вороха бумаг карандашный рисунок, полностью составленный из разноцветных равнобедренных треугольников.
«А это что такое?»
«Портрет моей матери», – представил картину Сева.
Я пренебрежительно и размеренно прыснул, как паровоз, спустивший пар, и отложил лист.
«Слушай, друг, морочь голову кому-нибудь другому, а?»
«Нет, ты неправильно смотришь», – воспротивился Сева, и начал, несколько волнуясь, торопливо объяснять:
«Нужно расслабить глаза, нужно, будто смотришь в никуда взять, и медленно отводить листок от лица».
Он снова протянул мне картинку с треугольниками. Я послушался и сделал, как он велел. Действительно, на некотором расстоянии я начал различать в этих разноцветных примитивных геометрических фигурах объёмное лицо Фаины Раневской.
«О, Господи», – пробормотал я. – «Слушай, а ты действительно чокнутый. Бросай-ка это дело, и пойдём на воздух».
Сева послушно накинул пиджак и мы вышли. Правда, прежде я попросил:
«Слушай, подари мне этот рисунок. На память…»
Сева пожал плечами, вернулся к столу и несколько небрежно протянул мне листок. Я сложил его вчетверо и положил во внутренний карман. И да, мы вышли. Женщина, которая ранее впустила меня, продолжала петь под гитару:
«Найдёшь жениха по любви без калыма…»
Мы шли по тенистым аллеям городского парка, и я всю дорогу рассказывал о своей жизни, стараясь скорее отвлечь себя, а не Севу от его странностей. Говорил, что живу один; у меня есть кот, которого зовут (тут я запнулся и соврал): «Сеня»; что работаю на литейном заводе сборщиком, а скоро должны призвать в армию. У меня есть красивая девушка на три года младше меня, и что она, пока в школе каникулы, работает билетёром в кинотеатре, поэтому можно будет туда ходить бесплатно, но, правда, не к началу сеанса, а после того, как все рассядутся, и погасят свет. Что у меня много друзей-хулиганов, а пара-другая и вовсе рехнувшиеся. Что бабка моя умерла два года назад. В последнее время та пристрастилась настаивать некую траву под названием морозник, хвасталась, что снова обрела девичью талию, но, к сожалению, потеряла аппетит. Я даже как-то пошутил, что вскоре она станет моложе меня. Но бабка не успела достичь этой цели: три последних месяца она полностью отстранилась от пищи и затем отдала Богу душу.
«Жаль», – посочувствовал Сева.
Мы подошли к кинотеатру, когда сеанс уже начался. В очередной раз показывали «Большой вальс». Моя девушка Люся уже ждала нас возле чёрной портьеры, завешивающей вход. Я представил ей своего дядю, а он, сделав какой-то нелепый комический реверанс, поцеловал Люсе руку. Девушка засмеялась. Кое-как мы нашли три свободных места в середине зала возле прохода.
Я видел это кино уже раз пять или семь, не знал только того, с чего всё начинается, впрочем, не узнал и в этот раз. Недолго я крепился и ёрзал в кресле, ибо вскоре заснул под знакомые до оскомины любовные перипетии Штрауса и оперное подвывание Милицы Корьюс. Долго ли я плутал в паутинах дрёмы, но очнулся от лёгкого смеха Люси, которая пыталась сдерживать в ладошку смех, в то время как Сева тихо бубнил ей на ушко что-то исключительно смешное, махал на экран и на пальцах к тому же что-то параллельно изображал, словно показывал фокусы. Воистину, все неприятности подкарауливают нас в тот момент, когда дремлет наш разум. Но поскольку провидение не раз предупреждает нас об опасности, прежде чем огорчить, то я не придал этому никакого значения. Осознал я это несколько позже. Короче говоря, мы в хорошем расположении духа вышли после сеанса на белый свет, и Севастьян попрощался.
«Стой!» – я окликнул его. Севастьян обернулся.
«Заходи сегодня к шести». – Я назвал адрес.
Севастьян стал отнекиваться, ссылаясь на то, что он обещал сегодня постирать бельё.
«Жаль», – почему-то теперь уже сказал я.
«Какой хозяйственный парень», – фоном заметила Люся.
«Впрочем, я приду», – неожиданно быстро поменял решение Сева. На этом и договорились.
Мы нередко собирались в моей комнате, но в этот раз причина была серьёзной. Я хотел до армии продать свой мотоцикл, а мой приятель, уже выше упомянутый «Муха» обещал мне вечером принести накопленных денег, и, если я разберусь с зажиганием своего К-175-го, то купить его.
У моего К-175-го, несмотря на его нежный возраст, была уже богатая биография. Я купил его пару лет назад у своего чокнутого друга по имени Лёша «Проказа». Он действительно был с каким-то рябым лицом, да и фамилию носил соответственно: Проказников. За неделю до того, убегая на нём от «володарских», «Проказа» улетел в кювет, разбил себе и без того непутёвую голову о трухлявый пень, а К-175-му погнул раму и что-то ещё по мелочи. «Володарские» хотели было ещё ему поднадовать, но по-джентльменски и благоразумно вместо этого отвезли неудачливого мотогонщика в приёмный покой. Мотоцикл я покупал уже у его старшего брата.
Теперь пришла и моя пора продавать мотоцикл. К вечеру вся шатия была в сборе. Предполагался обыкновенный сценарий с коротким прологом, кульминацией, когда «Муха» выходил покурить на крыльцо и возвращался с разбитым носом, ажиотажем, подогретым желанием догнать (кто на мотоцикле, а кто пешком), обидчиков, и всё заканчивалось развязкой: обычно никого не догнав, мы догонялись сами, останавливая «коня» у магазинчика и закупая очередную порцию вина. Утром, на заводе делились друг с другом недостающими элементами мозаики от терявшейся в туманах развязки действа.
Но, в этот раз, как говорится, что-то пошло не так.
Началось с того, что я никак не мог починить систему зажигания, и мой К-175-й, настойчиво проявлял нрав привязавшегося ко мне жеребца, ибо явно не хотел менять хозяина. «Муха» нервничал, пересчитывал деньги, несколько раз выходил покурить на крыльцо, но возвращался, к всеобщему удивлению, целым и невредимым. Но, наконец, мотоцикл, вздрогнув, ожил и загремел выхлопными трубами на весь коридор. К этому времени все, кроме меня уже нарезались, а Севастьян обрёл всеобщую симпатию. Он шутил, плясал, пел эстрадные песни и даже исполнял какие-то пантомимы. Все ему аплодировали, рассевшись полукругом. Я угрюмо вошёл и примкнул к весёлой компании, одновременно пытаясь догнать их кондицию хересом, который пил целыми стаканами.
Севастьян вдруг ринулся к радиоприёмнику, покрутил ручку настройки, через писк и треск выплыла лирическая песня, и он, подхватив Люсю, ринулся описывать в танце круги по комнате:
«Домино, домино,
Будь весёлым, не надо печали,
Домино, домино,
Нет счастливее нас в этом зале…» – неслась из репродуктора эта злосчастная песня.
Проделав несколько туров, они, запыхавшись, повалились на кушетку, Сева уселся прямо на своего тёзку, который истошно взвизгнув, выскочил из-под тощего седалища и ринулся в угол. Я стал ощущать, что память моя начинает меня подводить. Помню, в коридоре «Муха», расплатившись со мной за мотоцикл, повёл его на улицу, оседлал, взвёл, дал по газам и К-175-й стрелой помчался в вечернее пространство, мгновенно скрылся в кустах, и заглох. «Муха» выволакивал его обратно на дорогу, вынимая из рамы ветки.
Возвратившись по куда-то ускользавшему от меня коридору в комнату, я широким жестом кинул на стол деньги и заревел что-то нечеловеческое: видимо, просил добавки. Гости косились на меня, о чём-то беседовали, кто-то настраивал гитару. Почему-то в комнате не было Севастьяна и Любы. Едва я задумался, где они могут быть, как тут же комната начала менять свою геометрию, и я «поехал в Ригу».
Вылетев на улицу, я упёрся руками о стенку дедушкиного сарая, и бурая лава изверглась из моего нутра нескончаемым потоком. Я кашлял, сплёвывал горечь и не мог утереть глаз. Не знаю, сколько прошло времени, оно, кажется, остановилось, когда я начал приходить в себя, точнее, не в себя, ко мне основательно пришёл тот ненавистный дед Ермолай из далёкого детства. В ушах стояла гулкая тишина, обеспокоенная биением сердца в висках, и Ермолай тяжёлым взглядом оглядывал окрестность. Тут начались галлюцинации, а, может быть, где-то рядом закопошилась кошка или крыса, но мне показалось, что я отчётливо слышу доносившиеся из сарая звуки. Я был убеждён: точно такие же звуки в сарае я слышал однажды ночью в детстве. И мной овладело странное спокойствие.
Я основательно подпёр лопатой снаружи дверь сарая и пошёл в коридор за канистрой с бензином. Где-то по пути я нашёл ветошь, промочил её горючим, осенил злосчастный сарай пару-тройку раз топливом, зажёг от спички тряпку и бросил её на дощатую стенку. Помню, что сам удивился тому, как огонь вспыхнул заревом, словно в дурном фильме. Языки пламени ползали по дереву, будто ощупывая его, а я просто стоял и смотрел. Поймал себя на мысли, что как мой малолетний дядя, задумчиво ковыряюсь в носу. Вокруг меня забегали люди, кто-то крепко дал мне в живот, и я осел на ступеньки крыльца. Передо мной склонилась брезгливая гримаса Севастьяна и на заднем плане злое лицо Люси. Оба мне что-то говорили в унисон. И тут вдруг Севастьян широко размахнулся и отправил меня в глубокий нокаут ударом в скулу.
Очнулся я утром в своей постели. Я лежал в одних трусах. Комната была прибрана. Кот сидел на стуле на моей одежде и спокойно глядел на меня. На мгновение я подумал, что мне приснился весь этот кошмар, но подкативший приступ дурноты поставил всё на свои места. Преодолевая себя, я поднялся, умыл под рукомойником опухшую щёку и, пройдя по половицам, глянул в окно. Потушенный сарай чернел опалённой снизу стеной. Тут же в комнате запахло кислой гарью. Я огляделся. Деньги аккуратно были сложены на книжной полке, справа от настольных часов. Бутылки оккупировали целый угол. На столе под накрытыми тарелками лежали остатки еды. И что мне теперь делать?
Наступил понедельник, и я кое-как его отработал. Работяги особо не приставали ко мне с вопросами, только изредка интересовались:
«Кто это тебя так?»
Я врал, что рубил дрова и «поленом прилетело». Работяги понимающе отходили от меня со словами:
«Ну-ну…»
Одна только девушка из соседнего цеха приходила посмотреть на меня со скорбным состраданием на лице.
А после работы я зачем-то опять напился и пошёл к Севастьяну. Впрочем, зачем об этом и всём остальном писать? Дальше входного порога я всё равно не прошёл.
Мне опять дверь открыла «Раневская», принюхалась, как ищейка, а что там принюхиваться? Я стоял, держась за стену и перила, и со злой интонацией пел песню «про домино, домино». Хорошо, что хоть по лестнице не спустили, и то ладно.
Люсю я больше не видел. Она сама не приходила, с началом учебного года она перестала подрабатывать в кинотеатре, а сам я боялся идти подкарауливать её у школы, да и просить прощения не было ни малейшего желания.
Да чего уж там, не всё так уж плохо: недавно я познакомился с той девушкой из соседнего цеха, которую тоже, как оказалось, зовут Люсей (что весьма удобно), и сегодня она обещала прийти ко мне в гости.
Как там по правилам? На этом заканчивается моя грустная история, я откладываю перо и вряд ли возьму его опять в руки. Ну, разве только для того, чтобы где-нибудь расписаться в ведомости или подписать приказ.
***
Вы можете не верить уже написанному так же, как можете и не доверять дальнейшим строкам. И дело не в том, что я обещал не браться за перо: тут я сдержал своё обещание, ибо набираю теперь плохо подобранные слова на старой, заново настроенной пишмашинке, а дело в другом, то есть именно в том, что я, вопреки зароку, продолжил жить согласно своему темпераменту – этому вечному нашему спутнику в этом неверном подлунном мире, полном искушений и коварств. Но от времени выше описанных событий прошёл уже солидный срок, и вы должны понять меня.
Так вот, сразу после армейской службы я женился на Люсе из соседнего цеха. Мы стояли во дворце бракосочетания перед молодящейся женщиной с шестимесячной завивкой и чувствовали позади сдержанную нетерпеливость приглашённых гостей. Я шагнул первым к столу, за которым стояла эта женщина с шестимесячной завивкой, пальцы её были усеяны кольцами (я подумал, что кольцами разведённых пар), и чернильным пером поставил на акте незатейливую закорючку. А через год у меня родился сын.
Назвал я его своим именем, как в своё время поступил со мной мой отец, как поступил и мой дед при рождении моего отца. Мне кажется, что тогда я был неплохим отцом: приходил домой с самодельными пирамидками, которые вытачивал в обеденный перерыв, выгибал там же, в свободное от работы время из проволоки нечто наподобие «бирюлек», а когда сын чуть-чуть повзрослел, мы, вместе с другими молодыми отцами, заливали на дворе ледяную горку. В выходные я забирал мальчика себе в гараж, где он, сидя на корточках, сопел и внимательно наблюдал, как я меняю тормозные колодки на своём 403-м «Москвиче».
Мальчик рос, я тоже дорос до начальника цеха, жена по вечерам смотрела телепрограммы типа «Кинопанораммы», отвлекаясь кормлением ребёнка из ложки: ложка замирала возле рта младенца, он ворочался, не хотел есть кашу, жена отводила взгляд от телевизора и утирала вафельным полотенцем испачканные щёки ребёнка. Раз в полгода мы ездили в цирк. Помню, например, как опускалась на манеж стальная решётка, и выпущенный на арену поджарый лев лениво перепрыгивал с тумбы на тумбу через обтянутый бумагой обруч, отмахивался лапой от стека дрессировщика, такого же поджарого, как сам лев, и рычал, словно его снимали для заставки американских фильмов компании ЭмДжиЭм…
Я хорошо запомнил эту дату: была среда, 14-го сентября, я возвращался парком с работы и встретил мою первую любовь, то есть свою первую Люсю. Собственно, отсюда и началась моя двойная жизнь.
Мы сидели на белой изогнутой скамейке возле пруда с утками, и Люся, глядя перед собой куда-то в пространство, рассказывала о своей личной жизни. Суть её откровений сводилась к тому, что мой «дядя» Сева, в целом, «славный малый», учится в Суворовском училище…
«В Суворовском? Я думал, что он поступит в художественное училище», – перебил я Люсю.
«Нет, он сказал, что там учатся только люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией, а он хочет увидеть настоящую жизнь», что через день пишет ей письма, но настолько странные, что на второй странице из обязательных пяти у неё при чтении начинает щемить скулы и её тянет зевать.
В тот день домой я вернулся уже за полночь. Перед уходом от Люси я специально глотнул у неё пару-тройку раз из горлышка коньяку «КВВК» и дома сказал жене, что отправляли некоего вымышленного Степаныча на пенсию. Так, или примерно так продолжалось с полгода. Иногда я выдумывал себе командировки по области.
А потом вернулся с лейтенантскими погонами подтянутый Сева, и наступила следующая дата, которую я никогда не забуду, но которую здесь не буду точно обозначать. Это было в весеннюю распутицу, в пятницу, в первых числах марта, точнее, в один из тех унылых мартовских дней, с ветром и мокрым снегом, которые и без того не хочется задерживать в памяти, а тем более, если это день, когда расходится по швам всё внутреннее устройство в человеке. В тот вечер Севастьян застал меня у его Люси и сразу всё понял. Точнее, даже не так, а вот как.
Я вскочил из-за кухонного стола, во-первых, по причине удивления, потом, для того, чтобы быть готовым к потасовке и, в-третьих, от желания подтянуть тренировочные брюки. Но Сева вежливо, без эмоций поздоровался и достал из кармана бутылку водки. Затем снял шинель и уселся за стол напротив. В свете кухонной лампы сверкнули военные значки на его выпускном мундире. Мы молча выпили и закурили, кажется, я что-то у него спросил, он отмахнулся от вопроса и налил ещё. Я думал, что туча миновала, и несколько успокоился, пригладил волосы, закинул ногу за ногу, всем видом изображая полную индифферентность к происходящему. Как говорится, «валял дурака». Разговор, правда, не клеился, но спиртное предательски разливалось по телу теплом и уютом. Люся включила радиолу, и по кухне после недолгого предварительного шипения грампластинки полилась песня:
«Из далека, долго,
Течёт река-Волга,
Течёт река-Волга,
Конца и края нет…»
Но тут произошло что-то стремительное. Мне даже показалось, что сейчас меня будут резать, а Люся потому и включила музыку, чтобы заглушить мои предсмертные вопли.
Сева схватил меня за шиворот майки, поволок в прихожую, сорвал с крючка моё демисезонное пальто, зачем-то, нервничая, вставил в рукава стоявшую рядом лыжную палку и запихал меня (тут я понял, зачем) во всю эту конструкцию. Запястья перевязал синей изолентой, которую достал из тумбочки, оттуда же достал банку с гуталином. Я сидел в углу, как мальчик, изображающий игрушечный самолёт, и орал благим матом, пока он терпеливо ловил мои дрыгающиеся ноги, чтобы обуть меня, а я пытался ими же отмахаться. Затем Сева прошёл на кухню и, вернувшись с ложкой, начал меня кормить гуталином, приговаривая:
«За маму, за папу, за дедушку, за бабушку…»
Я всеми силами старался уворачиваться, но только тем самым позволил измазать себя, и одновременно уже чувствовал желудком подступающую дурноту от оказавшихся внутри меня несъедобных веществ. Вылетал я за дверь под заключительные слова песни:
«Среди хлебов спелых,
Среди снегов белых,
Течёт моя Волга,
А мне семнадцать лет».
Вывалившись на тускло освещённую улицу и, еле удерживая равновесие, я тут же сообразил спрятаться в тени арки, где меня, как следует, прочистило. Голову саднило, по пальто растекались разводы чёрной пены. Я прислонился затылком о кирпичную стену, словно изображая распятие. Возвращаться домой в таком виде не могло быть и речи, я долго соображал, куда мне идти, пока, наконец, в сознании не проклюнулось, что надо пройти более-менее нелюдимыми переулками к Аркаше («Мухе») Дуеву, который жил в частном доме через пару кварталов. Как я не пытался избежать встречи с людьми, но пару барышень испугал изрядно. Одна даже начала одной рукой крестить меня вслед, а другой удерживать подругу, которая рвалась убежать подальше.
«Муха» сперва меня не узнал и, выглядывая в окно через тюлевые занавески, угрожал вынести ружьё, если я не пойду прочь, но, приглядевшись, сильно и надолго расхохотался. Потом, прежде чем помочь, сбегал обратно в дом за фотоаппаратом и попросил жену сфотографировать нас вдвоём. Подробностей он не спрашивал, только по-дружески снял с меня узы, повёл умыться и обрядил в старый двубортный костюм. Мы пили чай, жена «Мухи» временами качала головой, а сам «Муха» не мог остановиться и время от времени заливался каким-то девичьим смехом, приговаривая между приступами:
«Ох, батюшки!»
Вернувшись домой уже под утро, я промямлил перепуганной жене, что меня ограбили хулиганы, и завалился спать. Тогда мне приснилось, что я бегу по взлётной полосе аэродрома и не могу подняться в воздух, а сзади меня пытается догнать Людмила Зыкина со своим оркестром и сворой собак.
Утром я действительно проснулся под собачий лай во дворе, и первой моей мыслью было – купить себе гирю, чтобы подтянуть на будущее свой тонус во избежание в дальнейшем подобных казусов.