«Разговорчики!» – хотел крикнуть тогда Иван Сергеевич, когда Стержнёв заговорил о хлебе с салом, но только шепнул, отвернувшись от окошка: – «Хватит. Всем спать»…
Когда на ветру погасла папироса, Коваленко уже спал в странном положении, сидя на подоконнике.
Проснулся он от того, что, как будто бы во сне он подбирал ключи, а на самом деле это лязгал унтер-офицерским наганом, сидя на кровати, товарищ Стержнёв.
«Доброе утро, брат», – весело, как в санатории, отозвался однополчанин. –«Хорошо отлежались, даже не стреляют. Механизм бы смазать», – добавил он, показывая несчастное оружие, встал и ушёл в соседнюю залу, засунув пистолет в карман галифе.
Все его слова расходились эхом как в католическом соборе. И действительно, зала была тёмная и хмурая, а без освещения свод потолка уходил куда-то в неизвестную глубину. Помимо этого, рядом с удивительно широкой кроватью, посередине комнаты стоял овальный стол на изогнутых массивных ногах, в углу угадывался книжный шкаф без книг и рядом на стене повешенная шкура тюленя или нерпы должна была что-то символизировать типа богатства. На полу был расстелен истоптанный ими же самими, Коваленко, Стержнёвым и Молоховым, персидский ковер кроваво-черничных цветов.
Из соседней залы Стержнёв вернулся с бутылкой коньяку и парой стаканов: видимо, из кабинета сгинувшего навсегда жившего здесь дворянина или контры.
Коваленко посмотрел на поставленные на стол стаканы и решил сперва узнать о Молохове, так как Стержнёв проснулся раньше и должен был знать больше. Но не успел Иван Сергеевич сформулировать свой приказ, как раздались гулкие шаги, и в залу вошёл сам Молохов с дымящейся кастрюлей. Чтобы не обжечь руки, он дужки ручек обернул своими портянками. На первом этаже хлопец нашёл коробку английского чаю, развёл во дворе костерок и успел вскипятить воду.
Коваленко со Стержнёвым переглянулись, и Стержёв, как кошка, прошёлся к разбитому окну. Стояло туманное утро и не было ни какого постороннего звука. Этого было недостаточно для их безопасности, и Стержнёв, обернувшись на каблуках яловых сапог, просто и несколько вульгарно закричал на Молохова:
«Товарищ Молохов, какого ляда вы развели костёр в этом саду на виду у врага?»
В ответ по залам пронеслось его же смеющееся и утихающее эхо:
«Ду-ду-гу-гу…»
«Пройдите во двор и оцените обстановку», – добавил Иван Сергеевич и взял венский стул, чтобы сесть за стол, поближе к коньяку.
Молохов надел через плечо винтовку, а Иван Сергеевич, командир разбитого, а, в прочем, так и не созданного подразделения, вместе с бывшим поручиком Стержнёвым взялись за стаканы.
«Гляньте, какая у меня судьба», – начал Стержнёв…
Молохов спустился вниз по винтовой лестнице и перестал слышать разговор двух своих уцелевших товарищей. Он и сам не знал, как остался жив после вчерашнего вечернего боя, да и не должен был жить. Когда отступала армия, ему показалось, что бежать надо куда хочешь, он и хотел было бежать домой, хотя не знал, где он. Но за ворот шинели его схватил этот замком Стержнёв и нехорошими словами велел скрываться вот в той чёрной усадьбе, а сам побежал дальше во мглу, пытаясь оторопить убегавший его, Стержнёва, отряд.
Пройдя через большую крытую веранду, Молохов сразу спустился с каменного крыльца в яблоневый сад. Сквозь глухой туман где-то далеко вдруг пророкотал пушечный выстрел. На всякий случай он загнал патрон в патронник своей мосинке и пошёл вдоль ограды, как привидение.
«Гляньте, какая у меня судьба», – начал Стержнёв. И вдруг переменил интонацию:
«А ты знаешь, Иван Сергеевич», – продолжил он, покручивая в руке стакан, – «это как будто я только половину жизни прожил. Наверное, любил, и то не в полную силу. А когда при прежнем режиме разрешили дуэли, раз был секундантом, и то стрелявшиеся явились с перепоя и не стали стреляться, просто обнялись, и всё».
Он замолчал, посмотрел куда-то в сторону и залпом выпил коньяк и опять прилёг на перины.
«Думал с вами из себя героя сделать при нынешней власти, вы же у нас на кафедре были авторитетным человеком…», – замечтался Стержнёв.
Со стороны сада отчётливо раздались два коротких выстрела. Коваленко и Стержнёв резко встали, так что под Коваленко подвернулся и упал на паркет венский стул, а под Стержнёвым заговорили матрасные пружины.
«Началось», – прошептал Иван Сергеевич и стал проверять обойму своего несовременного револьвера. Они разошлись по комнате: Стержнёв встал у дверей, взведя курок и подняв руку, Иван Сергеевич опять сел на подоконник, высматривая через разбитое стекло возможного противника. Пауза была недолгой: со стороны лестницы раздался кашель Молохова, который поднимался, гремя оружием. Через минуту он был уже в тёмной зале, сгрузил две винтовки на широкую кровать, где до этого спал Стержнёв и произнёс:
Там у ограды есть ещё пулемёт, позвольте попросить вашей помощи, я один его не принесу».
Все трое переглянулись и спустились в сад. Небо было до горизонта затянуто, и моросил слабый дождик. За редким штакетником лежали двое убитых, один из них лежал в стороне навзничь, второй, видимо, тянул пулемёт, но так и лёг ничком впереди него, срезанный пулей Молохова.
«Хорошее начало», – определил Иван Сергеевич, Стержнёв только горько усмехнулся:
«От такого начала конца не видать».
Втроём они выломали пару досок забора и втянули орудие сперва до дома, а потом установили его на первом этаже, в помещении бывшей кухни, окно которой позволяло осуществить наибольший простор в сторону самого вероятного направления атаки противника, то есть, в окрестные луга.
Стало уже ясно, что в этом местечке из живых их осталось только трое, и они начали пересчитывать патроны.
«Начатая коробочка», – не считая, кинул брезгливо на кровать картонные соты с патронами Стержнёв, и заложив ногу за ногу, принялся смотреть в окно, разминая папиросу.
«У меня своих полторы», – Иван Сергеевич, переминаясь с боку на бок вытащил из карманов свой боеприпас. У стола змеёй лежали ленты. – «И винтовочно-пулемётных полторы ленты».
Стержнёв безразлично посмотрел на Коваленко и с простой, даже, скорее, скучной интонацией сказал:
«Я жизнь прожил до половины. Помните, как у сурового Данта в «Божественной Комедии»?»
И не успел он иронично усмехнуться, как где-то рядом ухнул и что-то разбил в дребезги снаряд. И тут же зарокотал из помещения кухни пулемёт Молохова. Коваленко вскочил, и ринулся вниз, на кухню.
«Ты куда бьёшь?» – заорал Иван Сергеевич, спустившись по винтовой лестнице. Но присмотревшись, увидел выступающую из тумана линию солдат, которые шли с винтовками наперевес прямо к ним. Коваленко схватил винтовку, и двинул мимо тёмной разорённой мебели обратно наверх. Оснастившись у раскрытого окна, он начал отстреливаться из винтовки в какие-то призрачные фигуры, заметив краем глаза, что Стержнёв тоже занял позицию, но почему-то перематывает носовым платком левую кисть руки.
За первой линией наступавших шла вторая и третья, которых Иван Сергеевич уже сквозь оседающий к земле туман видел теперь отчётливо. Внизу ещё коротко, экономя патроны, работал пулемёт Молохова. И тут что-то раскололо оконную раму и Стержнёв осел. Коваленко кинул в сторону оружие и, взяв под мышки Стёржнёва, поволок того до кровати.
Война на мгновение отступила куда-то далеко, а казалось, что навсегда. Замолчал даже на нижнем этаже пулемёт Молохова, наверное, он был убит.
«Расскажи мне про свою жизнь, ты же из этих краёв» – попросил Стержнёв. И Иван Сергеевич начал рассказывать про местных дивчин и парубков. Потом про местную речку, что впадает в Днипро, про урожай яблок в революционный пятый год. А когда дошёл до того, что это его, Ивана Сергеевича Коваленко, усадьба, как-то одновременно с этими словами тихо, не успев удивиться, с раскрытыми глазами скончался Стержнёв. Одновременно в дверях показался белогвардейский офицер с новой английской выхолощенной двустволкой, которой тот небрежно поводил одной рукой, взявшись двумя пальцами за спусковые крючки.
«Не балуй», – поводил офицер своим охотничьим ружьём.
Коваленко поднял глаза, глядя прямо в ствол оружия. Неизвестный ему человек не стал стрелять, он поднял стул, положил ружьё на колени и буднично достал из планшета лист бумаги и чернильный карандаш. Ниже этажом в большом количестве ходили люди.
«Вы можете описать неповреждённые ценности этой усадьбы?»
«Вы же видите, что их нет».
«Нет, так нет», – помедлив, ответил офицер, потом вздрогнул всем телом, крикнул солдата, встал из-за стола и вышел из тёмной комнаты. На лестнице офицер услышал выстрел.
«О, даёт Николаич, не церемонится», – говорили белогвардейцы, загружая в телегу всё, что попало.
Фигут
Амстердам
Суслов был, как известно, идейно выдержанным гражданином своей страны. Но, однажды, они с Николаем Анисимовичем вместе с советской делегацией оказались в Амстердаме.
После всех мероприятий, Николай Анисимович поздним вечером за рукав увлёк Суслова в район «красных фонарей». Деваться Суслову было некуда, и всё закончилось так, как и должно было закончиться.
Утром Суслов, судорожно надевая штаны и одновременно поправляя очки, спросил молодую женщину о цене.
«Вход рубль, выход – два», – сосчитала та в уме прибыль за восемь часов приведённого вместе времени.
Пьеро
Быть в пять лет сиротой под присмотром двоюродной тётки стало тяжело. Он немножко ещё подрос и по тёмному старому Киеву ушёл казалось бы в никуда. Позже он признается, что чуть не стал бандитом.
В городе на рынке торговали гусями. Они сговорились с местным хлопцем, и пока тот пытался бабе продать кулёк подсолнуха, второй схватил птицу за шею и побежал вон. Птица сопротивлялась, но вскоре затихла.
Спичек не было, развести огонь им на околице не удалось, и они пошли в сторону хутора. По дороге решили гуся продать.
Навстречу им вышел селянин, и предложил за гуся ведро картошки и горилку. Они согласились и позже продали ведро картошки другому селянину, спросив у того по поводу ночлега. Тот зевнул и предложил лечь на сеновале. Ребята согласились.
Сено было ещё свежее.
«Слушай, а как тебя звать, приятель?»
«Хаджонков», – ответил приятель и отвенулся. – «Слушай», – он добавил, не просыпаясь, – «Ты слышал о синематографе?»
«Ну да», – ответил товарищ, ни к чему не придавая значения.
И они крепко уснули. И тем же утром решили поехать в Санкт-Петербург.
Они шли каким-то широким полем, и к ним пристал мужик.
«Дай» – говорит, «прикурить». Ему дали завернуть махорки, и он начал рассказывать про тяжёлую жизнь, но наш главный герой вдруг грассируя запел:
«Он стал нищим, он стал вором, и это очень жаль». И отбил по штанам какую-то чечётку.
Ребята переглянулись, зааплодировали, а в итоге продолжили добираться до Москвы, а не до Санкт-Петербурга. В душном вагоне в Белгороде пристала к ним бабка. Сначала предлагала купить лука и яблок, а потом, когда они отказались, прищурилась и начала плохо о них отзываться.
Москва ребятам понравилась до тех пор, пока не началась Первая Мировая. Пока Хаджонков развивал кинематограф, второй наш герой, точнее, первый, успел влюбиться в Приму того же кинематографа – Веру Холодную. Однажды они сидели в ресторане, к Вере подошёл какой-то грузин, чтобы пригласить потанцевать, но Александр Николаевич так посмотрел на соперника, что тот начал извиняться. А вот когда он от души написал Вере: «Ваши руки пахнут ладаном», Вера обиделась на него, взяла и бросила.
Дальше история нашей страны пошла наперекос. Александру Николаевичу делать здесь стало нечего, и он влюбился в Марлен Дитрих. Es war wunderbar.
А как-то утром, выйдя голым и мокрым после ванной, запел по-русски в глаза ошалевшей Дитрих:
«Стал я грустный, стал печальный поутру. Друг мой давний, я умру». Она дала ему нет, не пощёчин, полотенце и вскипятила чаю. И он уехал.
Дальше была русская колония в Китае. В местном шалмане он спел в конце «Желтый ангел» и вышел, закурив, из кафе, получив жалкий гонорар.
«Извините», – позвал он будущую супругу. Молодая женщина оглянулась.
«Я устал от белил и румян», – и он грустно улыбнулся.
И вдруг перестали писаться песни, как у любого влюбившегося нормального русского человека, не по своей воле живущего на чужбине. В Китае родилась девочка, а в Москве Сталин, нет не родился от Вертинскогого, но когда был в плохом настроении, Сталин слушал Александра Николаевича. Итак, Александр Николаевич через консульство получил опять Родину. Родилась ещё одна доченька, и он стал ездить по всей необъятной стране со своими прежними песнями. Он пел:
«Мне на клабдище споют всё те же соловьи» где-то в Забайкалье или на Дону. Залы зимой зачастую не отапливались, люди сидели в тулупах, отогревали ртом руки, а он пел, переступая летними туфлями по скрипящим от старости досок и мороза половицам местного ДК.
Говорят, Пол Маккартни за всю жизнь дал две тысячи концертов, Александр Николаевич дал три тысячи. И шесть раз проехав через всю страну, он опять вернулся в Питер, теперь уже навсегда. Поселился возле Исаакия в гостинице Астория. Ближе к ночи, после концерта, он вошёл в номер и снял галстук. Сел в кресло. А затем его не стало.
Ключи
Телефон и женщины
Герасим Тарасович перепутал номера телефонов и вместо любовницы позвонил жене. Он долго общался и, ничего не подозревая, обещал приехать. Жена приготовила ужин, а он, разумеется, не пришёл.
Человек в майке
Герасим Тарасович ошибся дверью. Ему открыл дверь человек в майке и высморкался в платок. Герасим Тарасович даже не успел ничего сказать, как его приняли за любовника жены человека в майке. Вскоре рядом с ним положили на снег очки и портфель.
Третий Плейшнер
Герасим Тарасович ошибся дверью как Плейшнер. Он так и сказал: «Я ошибся». Но ушёл под утро, потому что его не выпускали, и он был третьим.
Женская непредсказуемость
Герасим Тарасович постучал в дверь. Ему громко сказали женским голосом: «Занято».
Квартира и дачная баня
Герасим Тарасович открыл дверь квартиры ключом от дачной бани. И вошёл не домой, а в баню, где на полоке сидели какой-то мужик и голая женщина. Мужик ещё спросил: «Чего тебе?».
Собственная квартира
Герасим Тарасович пришёл домой. В кресле спал пожилой мужчина. Герасим Тарасович понял, что ошибся парадной и не стал будить пенсионера. Когда он спускался вниз, на нижней лестничной площадке его попросили «дядя, дай прикурить», но он чудом вырвался и побежал обратно наверх.
Гараж
Герасим Тарасович открыл ворота гаража в третьем каре у Павловских ворот, а там уже сидели его приятели.
Шкаф
Герасим Тарасович открыл ключом шкаф. Думал там найти скелет любовника своей жены, но нашёл свои старые штаны, и из шкафа вылетела моль.