Дорожное эхо

Капибара

 
В дебрях Бруклинского ZOO есть питомица одна —
с мордой суслика большого, с круглым телом кабана.
 
 
По лужку бредет лениво, от жары ныряет в пруд…
И так дивно это диво – капибарою зовут.
 
 
Хорошо здесь капибаре – тут корытце, там лежак.
Позовут – подходит к паре заглядевшихся зевак.
 
 
Ишь, как смотрят, мол, как рады – эта women, этот man!
И совсем себе награды с них не требует взамен.
 
 
Поведет крутой ноздрею и отправится назад…
До сих пор ночной порою снится мне тот карий взгляд.
 
 
Снится край земного шара – этот ZOO, этот зной…
Капибара, капибара, что ты делаешь со мной!
 
 
Твое чудное явленье третий год в душе ношу.
И сейчас в стихотворенье об одном тебя прошу:
 
 
если та, что там со мною летним днем была в тот год,
вновь к тебе порой дневною ненароком подойдет —
 
 
повернись лохматым брюхом иль по кругу пробеги,
почеши себя за ухом трудным способом ноги!
 
 
Даже если зной начнется – подойди к ней от пруда!
Пусть увидит, улыбнется – как со мною, как тогда….
 
 
И, улыбкою согретый, улыбнусь и я судьбе.
Я грущу о women этой. Я вздыхаю о тебе.
 

2006

Щенок

 
Этот черный щенок был как засланный казачок —
к магазину на даче подкинутый в это лето…
Подбежал и прильнул ко мне, выбрал хозяина, дурачок!
Но зачем и кто мне послал испытанье это?
В электричке молчал, на соседей глядел, как граф,
но потом, близ метро, лай собачий услышав в парке,
он из сумки моей вдруг ответил басистым: «Гав!» —
О, вы видели только б растерянность той овчарки!
И потом – сколько раз обмирала моя душа,
когда он грыз книги и нагло трепал тетрадки,
и глядел, ну, точно, как Гриня на Бурнаша,
ни малейшей вины не чувствуя в беспорядке!
Никого не боялся – с ротвейлером к носу нос!
Тот с ощеренной пастью – на пару с владельцем дюжим!
Но уже через миг играют – щенок и пес,
и с хозяином мы – улыбаемся, курим, дружим…
Он и умер играючи – слишком уж был живой!
За обрывком газеты помчался веселым бесом
и догнал, придавил – на совсем пустой мостовой! —
и на фары далекой машины взглянул с интересом…
А она – иномарка! Все гуще, все ярче свет!
Тормозов ей жалко, и ряд поменять – ума нет!
…Много в небе вечернем осенью звезд и планет,
ни одна из-за бобика падать в траву не станет.
 

2008

Соловей

 
Щелкая и чмокая всю ночь,
соловей поет о жаркой страсти —
так что куст шатается, точь-в-точь
как безумный, от такой напасти!
 
 
А вослед другие соловьи —
не таясь, признаться в чувствах рады!
А поэты пишут о любви —
больше от тоски и от досады…
 
 
Господи, прочти хоть у кого —
где же эти радостные вопли?
Эти «ах!» и трепетное «О-о!»…
Нет, все больше – вздохи или сопли…
 
 
Отчего ж о счастье без затей
не поем, пока оно в избытке?
Отчего в густом меду страстей
вязнут даже слабые попытки?
 
 
Я мечтал порядок изменить!
Я влюблялся, может быть, затем лишь,
чтобы страсть словами оттенить
и объять, как Ты весь мир объемлешь!
 
 
Но и я был звучен лишь сперва,
и гортань пересыхала скоро!
А когда опять нашлись слова —
и для соло слабо, и для хора!
 
 
Господи, ну что ж Ты, как назло —
вовремя не дашь воспеть реальность?
Ведь когда остыло и прошло —
все не то – и голос, и тональность!
 
 
«Впредь тебе наука!» – хмуришь бровь…
Но скажи мне, Господи, а ну-ка:
для чего ж тогда Ты шлешь любовь,
если в ней – такая лишь наука?
 

2008

Письмо чужой подружке

 
Ты была с любовником тверда,
говорила грустно, но сурово —
что пора расстаться навсегда,
что выходишь замуж за другого.
Мол, поскольку с ним в твоей судьбе
ничего не светит, муки кроме,
срок пришел подумать о себе…
Ты сказала: «Поздно пить боржоми!»
То-то он и мне, приятель мой,
с этой тусклой новостью несносен —
меж тобой, бедняжкой, и семьей
третий год плутает, как меж сосен!
Говорит: «Расстались, баста, ша!»
Но послушай, тут такое дело:
я – то вижу, где его душа,
дурочка, остаться захотела…
Ты уж ее, глупую, гони,
чтоб не шлялась по твоим пределам,
ты уж ей, наивной, объясни,
что негоже расставаться с телом.
Не мешай, скажи, моей судьбе,
не следи за мною, сделай милость!
Больше не обломится тебе
более того, что обломилось…
 

2008

Баллада для двоих

 
У нее со здоровьем все время одни напасти!
То спина заболит, то сердце, то набегается на морозе —
вот уже и ангина; не женщина, а несчастье!
И хандрит опять, в самый раз при таком хондрозе!
И приходит он – под хмельком, и ботинки в глине.
Снова шлялся где-то и якобы с другом Сашкой!
И напрасно он ей с порога рассказывает, что при ангине
помогает водка, а также шалфей с ромашкой!
И уже намечается ссора – у всех же нервы!
И игра в молчанку как минимум до рассвета!
Я не знаю, как в этом случае выкручиваетесь, например, вы?
Но послушайте, что он ей говорит на это.
– Вот и мне, – говорит, – хоть с болячкой готов любою
совладать легко, со здоровьем одно мученье!
Потому что болен давно и тяжко одной тобою
и уже не знаю, возможно ли излеченье!..
Никогда не знал чудеснее карантина,
дай мне руку, и сразу все мысли мои – в цейтноте!
И вся жизнь за дверью – тоска, суета, рутина,
ты и там звучишь в моем сердце на верхней ноте!
Как же жил я раньше, симптомов таких не зная?
Об одном прошу: не растай, прошу, не исчезни!
Видишь, жар у меня, ты – прохлада моя лесная!
А других лекарств и нет при такой болезни…
 

2009

Композитор в Крыму

 
Леша Мыльников входит в воду, как со стапеля верфи
крейсер,
и вскипает Черное море перед мощной его фигурой,
и скрывает от взглядов женских с ближних к нам лежаков
и кресел,
и кильватерным следом вьется за седой его шевелюрой…
 
 
Я его догонять не лезу – ни с охотой, ни с чувством долга!
ибо мы с ним вчера поддали, и полнеба сегодня в тучах,
и к тому же он плавать любит далеко и довольно долго,
и к тому же медуз полно там – круглых, скользких
и очень жгучих!
 
 
И пока я сижу на пляже, стиховой пробавляясь строчкой,
три часа сторожа уныло полотенце его и тапки —
наблюдаю из-под ладони за далекою белой точкой…
Иногда и совсем не вижу, и тогда мои чувства – зябки!
 
 
Нет, наверно раскинул руки и глядит в небеса, ощерясь —
никакого ему похмелья, никаких размышлений трудных, —
то ли слушает музы голос, моря Черного звон и шелест,
то ли их уже переводит – на язык духовых и струнных
 
 
Мне не важно, с какой Эвтерпой он сейчас там
беседы водит, —
пусть скорее плывет обратно, удивительно мне не это…
Вот откуда таким счастливым он на берег из волн выходит
с совершенно готовой темой для дуэта или квартета?..
 
 
И пока мы идем до дома, он ворчаний моих не слышит —
потому что он композитор, ну а я-то поэт всего лишь…
Листик нотный из папки вынет – и рисует значки, и пишет.
– Леша, выпьем?
– Потом, я занят. —
Против этого не поспоришь.
 

Колокольчики

 
Да простят меня люди верующие и неверующие извинят:
на Валдае чудес немеряно, вы их встретите неизбежно…
А в селении Мшенцы ангелы колокольчиками звенят —
и так трогательно, и так трепетно, и так нежно!
 
 
Я и сам изумлялся, слыша их – и у этой избы, и той!
И у той, в иван-чае тонущей – то едва-едва, то слышнее…
А еще здесь ключи, как омуты (говорят, что один – святой)!
И старинная церковь высится, и поповский дом рядом с нею.
 
 
Эти Мшенцы – деревня бывшая, не поймешь уже, чем жива:
избы, крытые старой дранкою, вряд ли чиненные лет двести…
Перетерли деревню в крошево века прошлого жернова:
две-три бабки да пять-шесть дачников – вот все жители
в этом месте.
 
 
Но, похоже, и здесь меняется жизнь убогая на глазах —
подступает пора духовности, наступает конец безверью!
Вот и церковь, спасибо батюшке, оживает, стоит в лесах,
и туристы спешат к источнику, где часовенка над купелью…
 
 
Может быть, от усердья этого и наладятся здесь дела?
Не о том ли и колокольчики так играют, поди узнай-ка!
Но тут дождик случился затемно – наша крыша и потекла…
Поутру подсобить с починкою попросила меня хозяйка.
 
 
И полез на чердак заброшенный я по лесенке приставной,
вижу клочья соломы сгнившие, рухлядь всякую посередке;
сквозь дырявый фронтон полосками льется с улицы
свет дневной,
и вся дранка прибита гвоздиками к доскам треснувшим
обрешетки…
 
 
И когда вновь нежная музыка зазвучала вокруг и над —
не готов повторить я письменно то, что чуть не вымолвил
устно! —
ветер в щели подул, и гвоздики все – шевелятся и звенят…
Чудеса не бывают долгими, долго может быть только грустно.
 

2010

В метро

 
На «Удельной» ты сядешь в метро
и – под рокот соседней беседы
задремав – полетишь, как ядро,
в направлении «Парка Победы».
 
 
А напротив – девчоночий лик,
то ли едет она, то ли снится.
Ты на «Невском» очнешься на миг,
а на месте девчонки – девица.
 
 
Та в веснушках была и юна.
Эта в блеске косметики броской.
А на «Фрунзенской» глянешь из сна —
едет женщина с полной авоськой…
 
 
Двери хлопнут, проедут огни,
сквознячок пробежится по коже —
и подумаешь вдруг, что они
друг на друга – все трое – похожи.
 
 
И привидится вдруг в твоем сне,
что вот так, если вдуматься здраво,
и мелькает вся жизнь – как в окне
струны кабелей слева направо,
 
 
что, пока ты в дремоте витал,
жизнь свою продремал ты, беспечный…
И скрежещет колесный металл —
на краю остановки конечной!
 
 
Тут ты вздрогнешь, мотнешь головой
и ресницы раздвинешь – и точно,
вон старуха сидит пред тобой,
все в морщинах лицо и отечно…
 
 
А уж больше и нет никого.
Знать, и впрямь – окончанье маршрута.
И в стекло на себя самого
страшновато взглянуть почему-то…
 

2001