Глава III. Братство крыс
… Он очнулся и поднял голову, первым делом учуяв кисловато-прогорклый запах чужой обители, где ему явно было не место. Когда же, проморгавшись, Рыжик обрёл способность ориентироваться в темноте, то его взору предстало крысиное семейство, состоявшее примерно из тридцати особей и находившееся непрерывном движении. Вдруг, как по команде, крысы замерли и уставились на него – маленькими мерцающими угольками ненависти. «Всё», – обречённо подумал котёнок. – «Сейчас сожрут. Специально ждали, когда в себя приду. А я ведь такой молодой… Наверное, меня ещё и котом нельзя назвать».
Он положил голову на сопревшую дурно пахнущую землю. Сзади была стена. Тельце его саднило и ныло в ободранных до костей местах, а на холке явственно запеклись глубокие ранки, отзывавшиеся болью при малейшем движении. «Скорее бы», – устало подумал Рыжик. – «Всё равно ведь я уже не жилец».
Вдруг что-то безжалостное ворвалось в его мозг – безжалостнее всего, что он испытывал ранее. Нечто запредельное, разрывающее череп изнутри. «О-о-о-у-у-у-о-о-о!» – в судорогах завопило его сознание. – «Да просто перекусите мне горло, ну что же вы, гады, делаете!» Но тут… тут чудовищное давление на мозги прекратилось, и они неожиданно выдали на поверхность следующее: «Мала добыча… Шкура да кости. Ну ничего, ничего… Крови все попробуют. А я начну с самого сладкого – с хребта…»
Рыжик поднял голову и вздрогнул. На него, ощерившись, в упор уставилась бездонной выпуклой чернотой с отблесками пожара внутри здоровенная (почти с метр – ей-ей!) крыса. Изо рта и с усов её капала слюна. «Ничего себе…» – котёнок, оказывается, ещё мог чему-то удивляться. – «Экземпляр».
Это занесённое в его сознание чужеродное угловатое словцо должно было бы стать последним проявлением работы удивительного мозга, потому как тут же, измученный, едва не взвизгнув от боли, он изогнул шею, чтобы гигантской крысе было удобнее перекусить его с первой же попытки. Но тянулись секунды, а он почему-то не ощущал ничего, кроме нарастающей боли в загривке. А потом в его мозгу снова отозвалось: «Папа! Давай не будем его убивать, а? Он же меня не стал… Правда-правда – я знаю: он мог, но не стал». – «Цыц!» – взревела крыса размерами вытянувшегося в длину в ущерб всему другому порося. – «Пшёл отсюда, сосунок, а то сожру тебя, как и твоих хилых братцев!»
Рыжик повернул голову. Перед оскаленной мордой его потенциального убийцы ёжился всё такой же мокрый перепуганный крысёныш, которого котёнку надо было совсем недавно хватать за горло. «Ах ты…» – Рыжик умилился прямо аж до слёз на глазах. Он лизнул крысёнка («Бр-р-р! Да уж, не Василиса…») и легонько толкнул его носом в бок, чтобы тот уходил. Потом с вызовом уставился в страшные зрачки вожака. Но тот, вдруг чему-то озадачившись, захлопнул пасть и тоже уставился на свою жертву.
«Ты… ты что? Ты нас понимаешь?» – пронеслось в мозгу у котёнка. – Нет, это невозможно, просто невозможно… Эй – а ну кивни, если слышишь!»
Рыжик кивнул. Небрежно так, с чувством собственного достоинства, с вызовом. Он ждал, что вот сейчас крыса закончит удивляться и броситься на своего закоренелого врага, который к тому же умеет считывать её потаённые крысиные мысли. Однако, этого не произошло. Хвост чудовищного грызуна в сильном волнении начал выписывать замысловатые восьмёрки, иногда плетью стегая вспотевшую землю, пасть опять осклабилась.
«Нет…» – застучало в висках у котёнка, – «Я не стану сейчас тебя убивать… Ты мне ещё пригодишься. Оч-чень пригодиш-шь-ся!»
Рыжик бессильно уронил голову – напор в голове стал очень сильным. «И этот орёт…» – подумалось почти в беспамятстве, и мысли свои показались ему далёкими и чужими. – «Везде одно и то же. Все хотят убивать, убивать, убивать – и орут, орут, орут… Наверное, им просто больше нечего сказать. Как же мне всё-таки плохо…»
Он впал в беспамятство. Снова очнулся («Живой…») от настойчивого писка под ухом. Пищал крысёныш, притащивший какую-то заплесневелую корку прямо ему под нос. Есть нисколько не хотелось, мучила жажда. Рыжик мотнул головой, встал на дрожащие лапы и направился к большой луже, мрачно мерцающей в темноте грязными барашками зыби. Он только сунул голову, чтобы полакать дурно пахнущей водицы, как прямо перед ним из лужи выросла крысиная голова и уставилась на него злыми красными глазками, ощерив мокрую морду. Котёнок испуганно попятился назад, голову пронзило стрелой-посланием: «Эх, кабы не приказ…» Крыса тут же ловко ушла в глубину – лужа, оказывается, была и не лужей вовсе, а ямой с водой. Рыжик всё-таки немного попил из настоящей, без сюрпризов, лужице неподалёку и побрёл обратно на своё место у стены. Крысёныша там уже не было. Корки тоже.
Земля пахла лужей – противно так пахла; лежать на ней было неприятно, но Рыжик старался не обращать на это внимания. Он готовился умереть, не веря, что отсрочка может быть долгой. Хорошо бы вот самому: закрыть глаза и поплыть, поплыть куда-то, и открыть их далеко-далеко отсюда… А где? Это был вопрос. «А может, никакой смерти и нету – а есть другой сон, в котором я и проснусь… И там опять будут крысы. А что? То, чего больше всего боишься, может преследовать тебя и после смерти». Некоторое время Рыжик трудно размышлял над этим, потом устал.
Снова возник крысёныш, начал пищать у него в голове. «Шёл бы ты отсюда, малой, не до тебя мне сейчас…» Но связь была односторонней, и волей-неволей пришлось слушать. Крысёныш нёс полную несуразицу: «Ты правда меня слышишь? Я тебе принёс поесть… (Рыжик скосил глаза и, действительно, увидел на земле что-то грязное и зелёное, сильно смахивающее на камень). Вижу, вижу, что слышишь. Вот здорово! Ты ешь, обязательно ешь… Это вкусно. Я не хочу, чтобы ты умирал. Мне здесь очень одиноко. Я, наверное, какой-то неправильный…» Тут его монолог был прерван тощей стремительной крысой, которая почти одновременно оттолкнула сердобольного сородича, оскалилась на котёнка и, схватив зубами его предполагаемый обед (или ужин?), была такова. В голове у Рыжика раздался плач. «Вот видишь? Здесь каждый за себя. И каждый ненавидит друг дружку. А ведь мы семья, но папа может легко меня съесть, когда проголодается и не будет ничего другого взамен… Ну почему всё так плохо?»
Скоро он наплакался и убежал. Рыжик попробовал было уснуть, но мешала каша звуков в голове и снаружи. Тело болело. Приходилось терпеть и, за неимением лучшего, он стал наблюдать за крысиным семейством.
Клан занимал обширное место в самой дальней и неустроенной части подвала, куда уже давно не ступала ни нога человека, ни лапа другого животного. Непонятно было вообще происхождение этого аппендикса: то ли сами строители намудрили, то ли по ходу в проект были внесены какие-то изменения. В общем, всё было сделано для того чтобы теперь здесь безраздельно хозяйничали крысы, и они делали это, как умели: носились, как очумелые, охотно плавали в бассейне, постоянно что-то грызли, спаривались и дрались, дрались, дрались… Как только они собирались вместе в количестве трёх, тут же начиналось выяснение отношений и мордобой: «Я главный!… Нет – я!…Я! Я! Я!…» Вожак обычно не вмешивался в эти местечковые свары и даже любил плотоядно за ними наблюдать, но иногда решал продемонстрировать свою силу, и тогда жертвы были неизбежны. Нет нужды говорить, что с ними потом происходило. Вообще, судя по всему, вожак правил не только своим семейством, но и всеми подвальными сородичами, а может, даже и всей округой: к нему постоянно являлись покорные вассалы, приносили тут же уничтожаемую дань и рады были убраться подобру-поздорову. Все внешние набеги осуществлялись только по велению крысиного короля и тщательно планировались им как тактически, так и стратегически. Инициатива подданных не допускалась и каралась смертью.
Но, несмотря на весь этот очевидный культ жестокости, иногда с некоторыми особями вдруг случалась метаморфоза, и тогда они начинали азартно гоняться друг за другом, играя в салки или прятки, лёгкими покусываниями обозначая смену водящего и теряясь поочерёдно в нагромождениях мусора, образующими чуть ли не лабиринт. Некоторые крысы даже могли спокойно сидеть рядом и делиться добычей, без всяких свар и претензий на лидерство, и тогда какая-нибудь самочка, до этого готовая без видимых причин разорвать самца, заботливо следила, чтобы тому достался хороший кусок, после чего парочка начинала заниматься любовью. Но потом, будто бы очнувшись, крысы внезапно озлоблялись и искали любого повода для лютой свары, дерясь насмерть. Они бы давно уже загрызли малохольного крысёныша, стыдящегося за весь свой род, но не делали это ввиду какой-то изощрённой прихоти вожака, и крысёныш отделывался пока лишь тычками и укусами.
Рыжик не видел проявлений заботы и нежности в этом семействе, лишь жажду крови и насилия: ведь всегда проще принять смерть от действия грубой и безжалостной силы, не допускающей и мысли о наличии в ней даже проблеска милосердия.