Тринадцать подвигов Шишкина

Иногда дело доходило до таких глубокомысленных философо-филологических сооружений, что не сразу и врубишься. Одногруппница Лика, манерное, постоянно витающее в неких эмпиреях анемичное создание с выстриженной чёлкой и томными глазами поэтессы-кокаинистки Серебряного века, выдала однажды: «На Бога надеешься – лезь под трамвай». Конструкцию встретили с недоумением. Но Лика, снисходительно вздыхая от непроходимой тупости собеседников, половину «окна» между учебными парами разъясняла, что её постулат – квинтэссенция скрытого мистического смысла, которым наполнен роковой эпизод на Патриарших прудах из третьей главы булгаковского «Мастера и Маргариты», когда председатель МАССОЛИТа Берлиоз посредством трамвая лишился головы. В общем, классическое про Аннушку, разлившую масло, у Лики не прокатывало. Она смело и решительно взламывала существующие стереотипы литературоведческих стандартов и штампов.

Шишкин хмыкнул. О, какие высокоинтеллектуальные, какие заумные споры они вели, будущие педагоги-филологи! Какие уничижительные характеристики выдавали талантам мировой литературы! Смех! Через неделю с небольшим всё это окончательно превратится в химеру. Вот и он, учитель Шишкин, минимум на три года наденет вериги сеятеля. В отличие от той же заумной Лики. Куда, кстати, её распределили? А никуда. «Предки» пристроили – вроде бы секретарствовать в облисполкоме… Мда-с… «Сейте разумное, доброе, вечное!.. Сейте, филологи, черт вас дери!..» Какао, объединившись с дорожными и прочими впечатлениями минувшего дня, убаюкивало. Глаза начали слипаться…

Оглушительный стук в оконное стекло подбросил на панцерной сетке. От внезапного пробуждения сердце колотилось где-то в гортани. Шишкин соскочил с кровати и кинулся в «первую залу», где в окно и долбили.

В полутьме за стеклом маячила здоровенная фигура.

– Сосе-ед! Открывай! Чо так рано завалился? Детское время! – прогрохотал басом владелец здоровенной фигуры.

У Шишкина неприятно заныло под ложечкой, он прошлёпал к дверям, откинул крюк, шагнул на веранду и сдвинул шпингалетик на наружной фанерной преграде. На крыльце уже раздавалась тяжёлая поступь. Шишкин отступил через веранду и кухню в «залу», натянул на тощие ноги спортивное трико.

– Здорово, сосед! – снова прогремел сочный бас. В дверном проёме, заполнив его без остатка, вырос заросший чёрной щетиной мужик и сумрачно оглядел молодого учителя.

«Кулачьё на тебя разобиделось…» – мелькнула в голове строчка из песни.

– Да ты и впрямь уже дрыхнуть завалился? Не, это не по-нашему. Собирайся! С дороги само то в баньке попариться, грязь дорожную смыть…

– А вы кто? – робко спросил Шишкин и щёлкнул выключателем. Кухня озарилась тусклым светом маломощной лампочки, низко свисавшей на скрученном проводе с потолка.

– Егор, – протянул лапищу мужик. – Со знакомством, так сказать.

– Александр. – Шишкин попытался обхватить пятерню гостя. Тот снисходительно посмотрел на узкую костлявую ладонь учителя и сжал её с наслаждением. Шишкину показалось, что кухонная лампочка вдвое или втрое усилила накал.

– Ну, во-от… – протянул с ему одному понятным значением мужик Егор. – Давай собирайся. Ну там… рубаху, ли чо ль, накинь. И куртку возьми. А так-то и не надо больше ничего. Всё есть. Пошли.

– Сейчас… Полотенце возьму… – пролепетал Александр.

– Сказал же, всё есть, – прогудел мужик. Он повернулся и побухал огромными ножищами в серых от пыли кирзачах на крыльцо.

«Какая, на хрен, баня? – вертелось заевшей пластинкой у Александра в голове. – Какой Егор? Почему Егор? Сосед-то… м-м-м… Николай. Точно, Николай! Но соседка сказала, что только… через два дня с детьми приедет… Что за Егор? Какая баня?..»

А сосед Егор и впрямь из калитки повернул не к соседской половине дома, а направо. Шишкин покорно плёлся сзади. Миновав узорный штакетник председательского палисадника, Егор повернул кованое кольцо на массивной, высокой и глухой калитке.

– Заходи… Рекс, нельзя! – Команда адресовалась здоровенному, под стать мужику Егору псу непонятной породы, свирепо оскалившему блеснувшие в сумраке клыки и недобро блеснувшему своими зыркалами.

«Смесь бульдога с носорогом, – опасливо поглядел на мохнатую псину Шишкин. – Но носорога в этом волкодаве заметно больше…»

Они прошли через просторный двор, вымощенный серой ромбовидной плиткой, обогнули большой цветник, пахну́вший в вечерней свежести на Шишкина ураганным цветочным ароматом – вся парфюмерия отдыхает! «Красиво живёт председатель!» – подумал Шишкин.

Он уже сообразил, что мужик Егор – это тот самый Егор, сын председателя колхоза, про которого щебетала соседка Татьяна. И, стало быть, старший отпрыск директрисы Валентины свет Ивановны. Которая, видимо, и нацелила глыбу-Егора на соседскую заботу о молодом пополнении педагогического коллектива вверенного ей учебного заведения.

«Вот они, добрые сельские традиции, – с окатившей сердце тёплой благодарной волной подумалось Шишкину, – попариться с дороги, запросто так, по-соседски…»

Вслед за Егором он пересёк наискосок второй, штакетником отделённый от первого, тоже мощёный дворик, но поменьше размером, и оказался перед небольшим домиком, обитым снаружи проолифленной вагонкой.

У двери домика голубела объёмистая ванна, даже не ванна, а целый мини-бассейн, почти до краев наполненный водой. Лампочка над входом в баню неяркая, потому глубина прямоугольной ванны показалась изрядной, дна не видать.

– Заходи, – прогудел, сгибаясь у притолоки Егор. – Смотри тут, косяк лбом не собери.

Они оказались в залитом ярким светом предбаннике, наполненном незнакомым Шишкину, но смутно что-то навевающим, древесным духом.

– Чуешь? – довольно гуднул Егор. – Чистый кедр! Это ещё что. Вот когда в парилке поддашь – вот тогда да!..

Точно! Теперь древесный запах распознался. Пахло кедровыми орехами. Нет, даже не так – смолистыми кедровыми шишками. Отец не раз привозил по осени такой таёжный гостинец. «Это сколько ж лесин на эту баньку ушло?!» – Шишкин непроизвольно принялся считать венцы в предбаннике.

– Давай, учитель, не стой. Разболокайся, пойдём кости погреем, – пробасил Егор. Он скинул свою пёструю рубаху, обнажив перекатывающиеся под густой чёрной порослью клубы мышц, уселся на собранную из толстенных плах лавку, кряхтя, потянул с ноги сапог.

Глядя на всю эту Егорову мощь, Шишкин окончательно почувствовал себя дистрофиком. Мощь и мощи. Ему даже стало стыдно своей долговязой тщедушности. Раздевался медленно.

Егор скептически оглядел тощего Шишкина и покровительственно кивнул:

– Кости есть – мясо нарастёт. Мы тебя, учитель, откормим. У нас – красота! Мяса и сала хватает, сметаны с маслом – хоть ж… ой ешь. Ниче… Откормим! – Он стащил второй сапог, скинул брюки и трусы, вздыбился с лавки и потянул тщательно подогнанную дверь в парилку.

Оттуда пахнуло таким жаром, что Шишкин мгновенно покрылся испариной.

– Давай, давай, – нетерпеливо позвал Егор. – Ишь чо, пока за тобой ходил, как выстудило! Ничо… Щас поддадим парку!

Виноградины пота покатились у Шишкина по спине чуть ли не на пороге парилки. Егор взялся было за ковшик, но, глянув на учителя, усмехнулся и опустился на полок.

– Подыши пока. А нос рукой прикрой. Обжигат?

Шишкин молча кивнул.

– Ниче… Попривыкнешь. Я тоже не сразу… Но батя приучил… Я пока учился в «политене», веришь-нет, извелся без домашней бани. Как домой вырвусь – первым делом сюда… Омолаживает… Ну, как, а?

– Для первого раза, чувствую, достаточно… – прогнусавил Шишкин через приложенные к лицу ладони.

– Ну, смотри… Посиди там в предбаннике… Под столом банка с квасом – попей, полезно… А я ещё чуток…

Шишкин выскочил из парной, услышав напоследок, как Егор бухает ковш воды на камни. Он с испугом представил, что сейчас сюда, в духмяный предбанник, взрывной волной взбесившегося пара вышибет дверь парной.

С ужасом оглядел себя – казалось, увидит волдыри ожогов. «В чём тут кайф? Такая нагрузка на сердце, на весь организм…»

Прошло ещё минут пятнадцать. Наконец, распахнулась дверь в преисподнюю, и оттуда вывалился красный, как варёный рак, Егор. Лосем пролетел через предбанник наружу. «Довыпедривался, гуран ядрёный!» – не успел съехидничать про себя Шишкин, как услышал снаружи тугой удар и вплеск. «Убился! В ванну бухнулся!! Захлебнётся!!!»

Прикрывая чресла полотенцем, сорванным с вешалки у входа, Шишкин выскочил наружу с уже нарисованной перед глазами картиной: потерявший от перегрева в парилке сознание сын председателя колхоза пускает пузыри в ледяной воде ванны-бассейна. Вот так эпилог у первого деревенского денька!

– Красота! – громыхал довольный Егор, раскидав конечности по ванне-бассейну. – Вот чо ты пока теряешь, сосед! Красота-а! Иди ещё погрейся, а потом – сюда! Омолаживает! Попробуй! Веришь-нет, красота-а! Давай! – Он с шумом поднялся из ванны и, стеной надвигаясь на Шишкина, загнал его в предбанник. Отобрал полотенце, подтолкнул, распахнув дверь, в парную.

– Давай! Мужик ты или как! Давай, учитель, давай! Ур-ра!

И они снова оказались в парной. На этот раз, и впрямь, было полегче. И высидел Шишкин подольше. Когда подался в предбанник, Егор ткнул пальцем в спину:

– Сбегай, нырни-мырни! Омолаживает!

«А почему бы и нет?!» – осмелел Шишкин, пробежал через предбанник и ухнул в ванну. Вода не ожгла холодом, как он предполагал, обволокла приятно и расслабляюще.

– Вылазь! – проревел, высунувшись из дверей, Егор. – Попервости контраст короткий. А то можно заместо здоровья воспаленье легких схватить. Давай в тепло!

Шишкин нехотя вылез из воды и… сразу ощутил, что на улице не лето. Передернувшись всем телом, юркнул в предбанник.

– Худющий! – повернулась к матери от окна Татьяна. – Армавирский поупитаннее будет… Хотя тоже… не сказала бы…

– Откормишь, коли сладится! – коротко ответствовала Валентина Ивановна. – Егорша, вон, в десятом классе в сорок шестой размер влазил, а теперь? Медведь!

– Вообще-то, мамо, ни ты, ни я… никто ничего про него не знает. Первый день, а вы такое затеяли. И сама номер отколола, и Егора втянула. Вот папка-то не знает!

– Я тебе, Татьяна, вот что скажу… – грозно прищурилась Валентина Ивановна. – Училась ты в школе неплохо. В медицинский тоже сама, без нашего родительского участия, поступила. И там пока без «хвостов» три курса отучилась… Чего же у тебя одно только полушарие варит-то?! «Номер отколола!» Ты с матерью выражения выбирай! Что же ты думаешь, – ещё больше сощурила глаза Валентина Ивановна, – я, педагог с тридцатилетним стажем, заслуженный учитель РэСэФэСээР, увидела сегодня мальчика на пороге своего кабинета и сразу – ах?! Да я немедля после институтской комиссии справки навела – кого ко мне в школу распределили? Сразу! Что за фрукт, с чем его едят…

– Ну и как? Фрукт или овощ? Сырым или вареным трескать?

– Не ехидничай! Неумно! – Мать постучала пальцем о кромку стола. – Характеристику дали неплохую: из интеллигентной семьи, наш батяня с его отцом в бюро обкома вместе заседают, мать – главный санэпидемврач области. Учился хорошо, не шкодничал, активно занимался общественной работой. Стенгазеты выпускал, в активе комсомольском состо…

– А мне с ним не на съезд ВээЛКаэСэМ ехать! – огрызнулась дочь. – И вообще, мамо, ты уже со своими женихами… Мне учиться надо, а не…

– Ду-у-ра… – протяжным слогом подытожила мать, с сожалением качая головой. – Дура набитая… Ты вокруг-то глянь! Мужики и парни запились-закурились. Где он, прынц, а?

Губы Валентины Ивановны сложились в намёк на усмешку.

– На белом коне – согласна! – в день по двадцать раз мимо окон могут проехать! Лошадей на колхозной конюшне хватает, в том числе и белой масти. А вот прынцы где? Где прынцы, а?

Она с таким удовольствием вновь и вновь коверкала титул королевской крови, что Татьяна на мгновение испугалась, а не нашло ли на мать эдакое краткое умопомрачение… В институте читали лекцию про подобное. Опять же осень… Обострение… Хотя… Вещи мать говорит правильные, вот только времена несколько поменялись…

– Ты, Татьяна, конечно, барышня взрослая. – Валентина Ивановна покрутила в руках чайную ложечку, внимательно её осмотрела и аккуратно положила на блюдце. – Взрослая и, видимо, вполне самостоятельная, коли тут так с матерью разговариваешь. Дело, конешно, твоё. Совет мой, а решение тебе принимать. Опять же из семьи парень, повторю, уважаемой. Мамаша – гроза санитарная. Понятно, что связи по медицинской линии огромные. Отец – большая шишка на железной дороге. Смекаешь? Это тебе не зубы дёргать в поселковой или пусть районной поликлинике. Медицина в железнодорожном царстве-государстве – ого-го! А пока-то этот Александр у меня три года на глазах будет. Три года!.. Вот и ты присмотрись. А через три года – и у тебя институт позади, и у него отработке по распределению конец. Вот и определитесь. Думаешь, я не понимаю, что на селе вам перспективы никакой? Но есть областная столица. И мы с отцом там тоже не последние, вес имеем. Жизнь пора строить, доча, а не в прынцев играться!

– Как ты всё распланировала! – возмущённо посмотрела Татьяна на мать. Вскочила со стула и дурашливо раскланялась. – Благодарствуем, маменька! А кады, благодетельница вы наша, сундуки приданым набивать начнём? А приданое-то богатое даёте? Ежели нет – повешуся!

– Ладно, закончим! – отрезала Валентина Ивановна и грузно повернулась к настенным часам. – Ну, запарит, Егорша кавалера до смерти.

– Опять в ванну бултыхаются! – захихикала Татьяна, снова прилипнув к окну. – Ой, мамо, но какой же он таки ху-дю-щий. Скелет! А вот задница у него породистая, ничо-о!

– Татьяна!!

– А чего я такого сказала?! Я, что ли, все эти ваши бани затеяла! Сначала этого армавирского Егор накупывал, теперь этого… Зубы ещё надо, как у лошадей, посмотреть… Но армавирский, на мой взгляд, поаппетитнее будет, – опять хохотнула Татьяна. – Особенно когда голышом из бани выскочил – есть на что…

– Татьяна!!! – гневно гаркнула Валентина Ивановна. – Распустилась ты в своём институте! И до чего же вы, медики, циничный народ! Натаскивают, что ли, вас там специально! Вот так вы и к больным – без сострадания. Не зря я против была! Хотя ты… – Мать махнула в сторону дочери полной рукой. – С детства пацан пацаном. На велике гонять, драться, вечные казаки-разбойники, ранетки соседские обдирать… Вот чего ранетки-то было драть? Своих, вон, сколько! И какие!

Она бросила взгляд за окно, в палисадник, хотя там уже мало что можно было разглядеть.

– Отец специально, самый отборный сорт от селекционеров привёз! Яблоки, а не ранетки!

– Чужие, мамо, всегда слаще. Аль своё детство позабыла? Бабушка, царствие ей небесное, про тебя такое рассказывала…

– О-о-о! – недовольно протянула Валентина Ивановна. – Наслушалась, старую… Да я…

– Ага! – рассмеялась дочь. – Ты – великий педагог, а всё остальное было давно и неправда!.. Ой! – Татьяна глянула в окно. – Идут!..

3

Разомлевшему учителю Егор как ультиматум поставил, отрубая все робкие возражения:

– К нам пошли, по рюмочке чаю выпьем. Возражения не принимаются. Не по-нашенски это.

Благотворительная акция «Забота и внимание», как полагал молодой учитель, продолжалась.

На крыльце столкнулись с вернувшимся домой главой семейства. А и вообще главой всего, что теперь окружало Шишкина-младшего. Всемогущий властитель Чмарово Потап Потапович Непомнящих!

От могучей фигуры председателя колхоза веяло силушкой богатырской и прямо-таки физически ощущаемой уверенностью. И роста-то чуть выше среднего, а исполином кажется. На мощной шее – грубовато вытесанная голова, но седой вьющийся русый чуб и плотно прижатые уши резкие черты лица скрадывают, а может, такое впечатление создаёт то и дело появляющаяся на лице улыбка, обнажающая полоску крепких и белых, непрокуренных зубов.

– А ну-ка, поворотись, сынку, побачу, якое нам пополнение область подослала? – шутливо продемонстрировал свои литературные познания Потап Потапович. Протянул для рукопожатия клешню. Такую же, как у Егора. Но пожал учителю ладонь деликатно, силой не кичась.

– Заморила, однакось, тебя жизнь студиозная. Но не беда – у нас жирок нагуляешь!

«Да они что, сговорились, что ли!» – Шишкин тихо зверел. До появления на селе он как-то не задумывался о своей комплекции. Личные телеса его вполне устраивали. А тут… И сам уж устыдился собственной худосочности, и это: «откормим», «жирок нагуляешь». Словно телка́ или кабанчика на откорм решили поставить. Интересно, к Новому году или по случаю шестидесятилетия Великого Октября «на свежанинку» пустят? Неужто успеют за два месяца откормить?

Тут же представил всю картину в красках. Как он ежедневно чавкает над корытом, довольно похрюкивая, как набирает килограммы и округляется, обрастая сальцем и щетинкой. А потом к нему, тихим погожим октябрьским утром, когда уже «вьются флаги у ворот, пламенем сверкая», ласково улыбаясь и пряча тесаки за спиной, медленно, но неотвратимо подкрадываются глыба-Егор и Потап Потапыч…

– Подышим пяток минут? – взломал басом леденящую картину Егор, вытягивая из нагрудного кармана рубашки мятую пачку «Примы». – Пока батя умоется-переоденется к столу, яду глотнём.

– Не, спасибо, – отказался Шишкин

– Че, с фильтром предпочиташь?

– Да я вообще не курю.

– И че, никогда не курил? – изумился Егор.

– Нет. Попробовал в седьмом классе, не понравилось.

– А насчет картошки… дров поджарить? – Егор красноречиво провёл тыльной стороной ладони по горлу.

– Не фарисействую.

– Чево?! – Егор чуть не уронил сигарету.

– По поводу и в меру! – засмеялся учитель.

– А-а-а…

Егор выпустил паровозный клуб дыма в усеянное крупными и, казалось, совсем близкими звёздами небо.

Александр зачарованно рассматривал небосвод – в городе не так.

Молчали. Потом, как-то извиняюще запинаясь, Егор буркнул:

– Ты… это… че… верующий, ли чо ль?

– Почему?! – изумился Шишкин.

– Но дак… Крестик, вона, носишь.

Шишкин покраснел.

– Да это всё мать… Придумала чего-то… Когда уезжал, вот попросила надеть…

– Нормально, – прогудел Егор. – Мать – это святое.

Кто бы спорил. И у Шишкина-младшего, как ни стремился он к свободе, что-то внутри задрожало, когда хмурый отец и маман, с глазами, полными слёз, молча сидели за завтраком. Потом батя похлопал его по плечу, сказал, что они обязательно вскоре приедут поглядеть, как он устроился, – в бытовом смысле и на новом месте, – и, сумрачный, уехал на службу.

А маман, печальная и разом осунувшаяся, вдруг принесла из спальни свою шкатулку с побрякушками и вытащила из неё нательный крестик на цепочке. Потянула сыну:

– Сашенька, сынок… Надень, прошу. И не снимай нигде… – Заплакала. – Ты уж там… Береги себя…

– Ты чего, чего? – задрожал подбородком Шишкин-младший и, пытаясь как-то снизить градус драмы расставания, неловко принялся ёрничать:

– Член партии комсомольца крестом осеняет! Религия – опиум для народа…

– Опиум, опиум, – согласно кивнула маман, правда, плакать прекратила. – Наверное, опиум… Но ещё и народные традиции есть. Это – как оберег, народное…

Шишкин-младший и сейчас, вспомнив этот утренний эпизод, который уже не казался сегодняшним, а каким-то далёким, нереальным, тяжело вздохнул.

– Да, – пророкотал над ухом Егор, – воздух, Сашок, у нас отменный. Только полной грудью и заглатывать. Вот так выйдешь на сон грядущий покурить – красота! На таком воздухе уж действительно сигаретку выкурить – сплошное удовольствие! Омолаживает!

Он легонько хлопнул учителя по спине.

– Однако пойдём – родня небось изнывает. – И загадочно хмыкнул.

Родня не изнывала, но любопытство присутствовало отчётливо.

«Прямо, смотрины устроили!» – подумал Шишкин, которого «второе попадание снаряда в воронку» уже смешило. Подумалось, что прав был классик, подметивший, что история повторяется: случается трагедия, а повтор – жалкий фарс. Вроде так сказал классик, а может быть, наоборот. Это сути не меняло. «Хорошо хоть председателева дочка лицом не в мамашу… Конечно, ничего особенного, но физиономия не топором рублена… Но вот комплекцией они все мощные. И с годами разнесёт дочку вширь поболе маман-директрисы… Да уж – не перевелись богатыри и богатырши на земле русской…» – размышлял Шишкин, прихлебывая ароматный и густой чай со сливками.

До чая Потап Потапович налил по стопке беленькой. Шишкин выпил, но от второй отказался. После бани его и так развезло, а тут и вовсе почувствовал, что косеет. И перешёл на чай, изгоняющий хмель. Директриса с дочкой тоже выпили по рюмочке какой-то наливочки, а председатель с сыном опрокинули и по третьей, и по четвёртой, наворачивая с картофельным пюре сочные котлеты величиной чуть ли не с калошу. Шишкин осилил только одну – больше не смог физически. В семействе Непомнящих, как ему показалось, таковой праздник желудков – обычный ужин. Разве что водка с наливочкой выставлены.

Глыба-Егор картошку и котлеты ел вприкуску с толстенным ломтем подового хлеба, увенчанным такой же по размерам пластиной начесноченного сала, хрумкал белыми молодыми луковичными головками и пупырчатыми огурцами. Потап Потапович ел степенно, но уговаривал под чёрные солёные грузди уже вторую «калошу». А вот дамы – манерничали. Директриса отпивала маленькими глоточками чай из стакана в подстаканнике, покручивая в толстых пальцах карамельные обертки, а девушка Татьяна больше брякала чайной ложечкой, всё размешивая и размешивая сахар в янтарном напитке, высветлить который пытался извечный враг чайного колера – лимон.

На гостя старалась не смотреть, уводя взгляд то в угол, то в скатерть, отчего Шишкину-младшему всё больше и больше хотелось девичий взгляд поймать. Поймать и убедиться, что он ошибается, что всё более овладевающая его сознанием навязчивая мысль – глупа и ошибочна. Но девичий взгляд ускользал снова и снова. И Шишкин-младший так и не понял в тот вечер: косоглазит Татьяна, или это он только себе в голову втемяшил.

Разговор за столом больше походил на необременительное анкетирование гостя. Что, где, когда и прочее. Задают вопросики, на которые давно знают ответики. И Потап Потапович лично знаком с Шишкиным-старшим по разным партийно-депутатским делам да заседаниям. И о маман Шишкиной наслышаны, понятно, самое уважительное. Да уж… Прокачали Непомнящие-старшие загодя максимум «информации к размышлению». Татьяна и Егор в «анкетировании» участия не принимали. Последний и вовсе вскоре поднялся и ушёл на крыльцо дымить. А Татьяна уставилась в телевизор, где в очередной раз «тени исчезали в полдень».

Напоследок Валентина Ивановна спросила, как молодой учитель устроился на новом местожительстве.

– Если что-то по хозяйству требуется, обращайтесь без стеснения, у нас на селе всё по-свойски, без затей и церемоний.

На том и расстались, чинно.

Глыба-Егор вывел гостя мимо утробно урчащего скрытой угрозой монстра Рекса к калитке, сжал на прощание до посинения руку и остался смолить сигареткой, пока Шишкин-младший не скрылся во дворе своих сельских апартаментов.

Но уж теперь-то разомлевший Александр моментально погрузился в глубочайшую нирвану сна. И одеяльце не казалось промокашкой, и комки ваты в подушке не ощущались…

Разлепил глаза только в десятом часу утра.

«Тьфу ты, чёрт собачий! Проспал! Стыдоба-то какая! – только и повторял он, путаясь ногами в брючинах. – Ну, вот что Валентина Ивановна подумает?! Вчера так всё благообразно… Э-э-эх!»

Со злостью глянул на будильник. Будильник оказался невиноват, сделал всё, что мог.

Шишкин пулей полетел в школу. Во входных дверях столкнулся с ровесником. Поздоровались.

– Сергей… Сергей Александрович Ашурков. Учитель труда…

– Александр. Александр Сергеевич Шишкин. Русский и литература.

Синхронно-равнодушно обозрели друг друга.

Дипломатично улыбнулись банальному: один – Александр Сергеевич, другой – Сергей Александрович.

«Шишкин-Пушкин… Чем-то смахивает…» – подумал трудовик.

«Рожей лица не Есенин. Будем надеяться, и стишки не кропает…» – подумал словесник, вспомнив институтских графоманов. Спросил:

– Директор не собирала?

– Ещё не появлялась, – ответил Ашурков. – А завуч здесь.

– Как её?

– Хм… Вилена Аркадьевна. Кстати, про тебя спрашивала.

– Круто! – восхитился Шишкин, мысленно тут же автоматически наградив пока неизвестного ему завуча прозвищем Баррикадьевна. – А чего спрашивала?

– Да, вот, мол, вчерась приехамши, а ещё в глаза не видывала.

– Ну, пойду знакомиться, – вздохнул Шишкин.

– А я пойду чайку попью, – с улыбочкой сообщил Ашурков.

Вилена Аркадьевна-Баррикадьевна, мумия малых форм и древних лет, встретила молодого словесника максимально деловито. В ответ на лучезарное: «Доброе утро! Позвольте представиться…», сухо отрекомендовалась по имени-отчеству и занимаемой должности и тут же перешла к делу, объявив Александру, какова его учебная нагрузка в неделю. Оказалось, по максимуму: ежедневно, включая субботу, по шесть уроков во всех классах, с пятого по десятый.

Повторила уже слышанное Александром от директрисы: комплектность такова, что школа работает в одну смену, всех классов – по одному, короче, все – «А». Но ребятни в младших и средних, включая восьмой, с избытком – по тридцать-тридцать пять, а вот старшие, девятый и десятый, малокомплектны: двадцать пять человек в девятом да девятнадцать в выпускном.

– После восьмого немалое число подростков подаётся в профтехучилища и техникумы, в унисон с родителями полагая, что десятилетка без получения профессии – блажь, – осуждающе сказала завуч. – Беда только в том, что наши юноши и девушки, оказавшись в городе, вне родительского глаза, проникаются всей этой городской вольницей и нередко катятся по наклонной…

Завуч так посмотрела на Александра, будто это именно он один из создателей, организаторов и вдохновителей пагубной для сельской молодёжи атмосферы городских пороков и миазмов.

Особо Баррикадьевна подчеркнула, ещё больше засуровев взглядом, что и она, как завуч, и директор школы, по должности и как словесник по специализации, обязательно регулярно будут посещать уроки молодого учителя, а следовательно, заранее знакомиться с его план-конспектами на каждый урок.

«Круто…» – подумал Шишкин, уныло представив, сколько лишней писанины ему предстоит. План на урок, конечно, нужен, но расписывать классический, по всем требованиям методики преподавания, конспект… Это же, получается, тридцать шесть конспектов в неделю!

Баррикадьевна Шишкину не понравилась. Как не старался он общаться с нею с максимальной приятственностью и уважительностью, смотрела с плохо скрываемой, даже можно сказать, откровенной подозрительностью.

Откуда ж было знать молодому педагогу, что их первому общению предшествовал телефонный разговор завуча со знакомой из районо. Стоило Вилене Аркадьевне проведать, что к ним едет краснодипломник, выкормыш семейки довольно обеспеченной, но упёрто решивший работать в сельской школе, – самые недобрые предчувствия закопошились в её душе.

– Не «декабрист» ли какой? Они ж в студенчестве натворят бог весть чего, погрязнут в городском разврате, а потом в бега. Студенты, сама же знаешь по всей нашей российской истории, завсегда так. Только воду мутить горазды! – бубнила Аркадьевна в телефонную трубку.

– Да нет вроде, – неуверенно возразила районная чиновница. – Характеристика положительная, общественник, учился хорошо. Его даже на кафедре какой-то хотели оставить, а он отказался, дескать, «на земле» прежде поработать надо. Добровольно он к вам.

– Вот это и подозрительно! Карьерист! – безапелляционно вынесла вердикт завуч. – Наши из деревни бегут, а тут городской к нам ломится. Карьерист!

– Дорогая моя! Молодые нынче так карьеру не делают! – со знанием дела заявила чиновница. – Нынче они вовсе на школу забили. Куда угодно, только не в школу!

– А чего же этот?

– Знаешь… – помолчав, таинственно сказала знакомая. – Тут что-то индивидуальное, личное… Мне так кажется. Разговаривала я с одной своей приятельницей из облоно… Ну ты её знаешь, по телефону не буду. Она в комиссии по распределению заседает. Так, говорит, этот мальчик упёрся – и ни в какую! Дескать, только в село! Может, его краля в вашем селе…

Теперь задумалась Вилена Аркадьевна, просеивая в голове чмаровские девичьи резервы. Ответила категорично:

– Ерунда! Ничего стоящего! Танька у Валентины, но эту я с горшка знаю – не то! Вот разве что…

– Ну-ну?!

– Вы кого директорствовать на Кашуланскую восьмилетку поставили?

– Да ты што! – ахнула в трубку районная чиновница. – Назарова?! Не может быть!

– Очень даже может! – убеждённо заявила Аркадьевна. – В позапрошлом году институт закончила. А по какой специальности, а?

– Русский язык и литература… – прошептала потрясённо в телефонную мембрану собеседница. – Русский и… Да нет, Назарова замуж вышла. Насколько я знаю, ребёнка ждёт…

– Да-да! Умненькая, шустрая, смазливая… – торжествующе раздалось на другом конце провода. – А учились они вместе! Два года разницы – чушь, никакой роли не играет! Сейчас это вообще сплошь и рядом. Ребёнка ждёт! Ещё неизвестно, от кого!.. Аферист он! Диверсант! Сам смоется и в Кашулане школу обезглавит! Дивер-са-ант!

– Вот горазда же ты ярлыки клеить! И декабрист, и карьерист, а теперь ещё аферист и диверсант. А-а! Вот что я вспомнила! И как упустила! Подруга-то моя из облоно сказала же, что не выбирал он сам ни школу, ни село! Мол, куда пошлёте. А ты уж, Аркадьевна, и Назарову приплела! И про дитя накрутила страсти! «Диверсант», «школу обезглавит»! Откуда в тебе столько… подозрительности?!

– Это не подозрительность! – оскорблённо выпалила в трубку Вилена Аркадьевна. – Элементарная бдительность и предусмотрительность!

– Ну да… Этим ваше поколение поболе других отличилось. Особенно бдительностью…

– Все бы такими выросли! Страну из крепостничества вырвали. Гитлера разгромили. Из руин поднялись. Гагарина в космос… А целина?!

– Наше тоже не лыком шито. Вручную поля в тетрадях чертили. Сейчас кому из школяров ни скажи – не поверят… Ладно… Через пару недель приеду обязательно, погляжу, как там у вас учебный год начался, каково методическое обеспечение…

– О, уж в этом ваша чиновья рать поднаторела! Проверки, инспекции – не продохнуть!

На том завуч и районная чиновница, крайне недовольные друг другом, разговор и закончили.

Однако он натолкнул Вилену Аркадьевну на одну мысль. И катализатором как раз сработало упоминание о молодой директорше Кашуланской восьмилетки. Мало что там плетёт болтушка из районо. А как и вовсе про случайный выбор школы – сказочка для простачков? И прислали молодого да раннего, чтобы как в Кашулане? Поработает годик-другой да и подсидит Валентину? Конечно, если под самим председателем кресло зашатается… А если не зашатается? И кто у нас тогда наипервейший кандидат на замену? Тут и гадать не надо! Кто через полгода восьмой десяток разменяет? Вот то-то и оно!