Мишка, находившийся в легкой эйфории от предстоящего события, не обратил внимания на странные интонации, хлопнул старшего брата по плечу:
– А то!
Софья, молча наблюдавшая странный спектакль, сглотнула неожиданно подкативший к горлу комок: материнское сердце вмиг почуяло недоброе. Вспомнила про пирог, про томившиеся в кастрюле бульбешники с грибами, засуетилась, заворачивая горячую снедь в толстый пуховый платок. Гнала от себя плохие мысли. Подумаешь о плохом, и вот оно, на пороге. Взрослые, разберутся. Свои головы на плечах повырастали.
… Огромный дубовый стол на львиных лапах, казалось, сиял от надраенного по случаю серебра и изобилия разнообразных угощений.
Посредине на длинном кузнецовском блюде застыл фаршированный судак, обложенный дольками лимона, словно золотой чешуей. Рядом примостились блюдечки с соленой щучьей икрой, заливным из лосиной губы. И это лишь только то, что сразу бросалось в глаза.
Пирожки с зайчатиной и капустой, половинки яиц с рублеными белыми грибами с жареным луком, щедрые ломти севреного окорока, печеная курица, копченый угорь, слабосоленый снеток, истекающий мелкими капельками жира, паштет из печени дикого гуся, огурцы с листьях хрена. Все было оформлено по высшему дворянскому разряду, так, как испокон веков привыкли угощать на пирах хлебосольные литвины, к коим имел честь причислять себя пан Еленский.
Заметив оторопь заробевшего семейства, пан Адам тактично заметил:
– Прошу не смущаться, это первый мой прием за почти пятьдесят лет, захотелось вспомнить, как это бывало в прежние времена. Садитесь. Нет-нет, пан Михаил, вы во главе стола, в качестве виновника торжества.
– Назвался груздем, полезай в кузов, – Сергей решительно подвинул к себе стул и плюхнулся со всего маху на потрескавшуюся от времени кожаную с тиснением обивку.
Прислуга в лице горничной Адели и ее мужа Марьяна только носом повела: странную себе компанию выбрал благородный хозяин. Но панское дело – не мужицкая забота, хозяин всегда был с причудой, чего уж удивляться теперь?
Мишка нутром чувствовал, что-то не так. К чему это изощрение с разносолами? Тем более странно, что Еленскому всегда доставало одного яйца и тарелки ячневой каши, чтобы удовлетворить свои сверхаскетичные потребности. Тому же учил и Мишку. А тут удивительно. При чем тут день рождения? Для чего собирать родных? Вопрос вопросов.
Застольная беседа не клеилась. Братья тяжко вздыхали, не зная, каким из многочисленных приборов подступиться к красоте, вызывающе пахнувшей и заставлявшей сглатывать обильную слюну. Пан Адам, уловив настроение, слегка улыбнулся и прямо руками положил себе на тарелку кусок печеного петуха. Кивнул Стасю ободряюще, тот мигом понял, и дело пошло.
Ели от души, когда еще так придется? Да никогда.
Грустный пан Адам как мог подбадривал семью. Видно было: ему приятно, что все задуманное им и воплощенное горничной Адели, угощение приносит кому-то радость. Сам почти не ел, ковырял массивной вилкой в тарелке, вытирал заливавший глаза пот, градом катившийся с мертвенно-воскового лба. Заметно было, что мыслями Еленский где-то далеко.
Быстро насытившись, братья начали переглядываться, толкая друг друга под столом. Первым не выдержал Сергей.
– Прошу прощения у пана Адама, спасибо за гостеприимство, но у нас со Стасем есть парочка неотложных дел. Если позволите…
– Какие еще дела? – встревожилась Софья.
– Мам, – Стась встал, всем видом давая понять, что они с братом уже достаточно взрослые, что их решение свято не стоит на него покушаться. Пан Адам изобразил на исхудавшем лице улыбку, должную означать учтивое одобрение. Смотрелась она, впрочем, жутковато, будто оскал черепа, отчего маленькая Ганна даже от испуга открыла полный еды рот. Так бы и сидела, если б не мягкое прикосновение маминой руки.
– Что ж, ничего не имею против, панове. Древо жизни и зимой пышно зеленеет. Так устроен мир. Спасибо, что уделили нам частичку вашего внимания.
Скомканно раскланявшись, под удивленными взорами Софьи и Мишки, братья испарились, будто их и не было. Не успела Ганна вслух пожалеть, что братики не попробуют эти вкусные песочные пирожные, вылепленные в форме лебедей, как беседа приобрела серьезный характер. Девчонку тактично увела Аделя, пообещав той показать маленького жеребенка.
– Выпьем за мое последнее застолье.
Пан Адам посмотрел на Мишку грустными и слегка затуманенными болезнью глазами. Молча поднял старинный келих с бордовым, будто свежая кровь, вином.
– Пан Адам, нельзя гневить Бога. Только ему известно. У каждого свой срок, – выдавила из себя ободряющую улыбку Софья.
Мишка замер. Уж чего-чего, а нытья и меланхолии за паном Еленским не замечалось никогда.
– Пани София, будем считать, что пан Езус посылает мне недвусмысленные намеки, что дело движется к закату. Но сейчас не об этом. Меня волнует судьба Михаила.
– Да все нормально у меня, пан Адам.
– Не культурно перебивать старших, – заметила Софья, понимая, что старый калека ведет разговор к серьезной теме.
– Так вот. Мне бы хотелось оставить нечто памятное моему кхм… воспитаннику. Нет, не так, – смутился вдруг всегда уверенный в себе старик. – Моему другу. Да, как это ни удивительно. Да! Другу.
Пан Адам натужно закашлялся, приложил к ставшим вдруг пунцовыми губам льняную салфетку, выхаркал на нее сгусток крови и, едва смутившись, тут же бросил ее жаркое пламя камина.
– Имение и счета разгребут родственники, которых я в глаза не видел, таково уж римское право, ну, не нам менять традиции предков. Но книги. Библиотека. Немного наличности. Был бы рад, если б вы, пан Михаил, приняли. На память.
– Да не надо! – попытался протестовать Мишка, но осекся под суровым взглядом матери.
– Взамен не прошу ничего. Кроме обещания продолжить образование, ваше образование, пан Михаил, в Питерском университете. Я подготовил письмо моему давнему приятелю, профессору Шипило.
Наши роды дружили, и, как бы разумеется, должны друг друга поддерживать. Он человек слова и крови, думается, что обязательства предков для него, как и для меня, не пустой звук. Вот теперь – все.
Пан Адам протянул опешившему Мишке пухлый пакет коричневого казенного цвета.
– Прошу не вскрывать до моей кончины. На этом позвольте откланяться, ибо состояние мое не позволяет продолжить нашу милую беседу. Кушайте. Я сказал Аделе, чтобы собрала вам в дорогу. Прошу прощения. Кха-кха-кха-КХА!
Мишка и Софья с жалостью и удивлением проводили взглядом пошатывающуюся согбенную фигуру, величественно скрывшуюся за плюшевыми бордовыми портьерами, расшитыми золотыми скачущими всадниками, через столетия замахивающиеся на мир своими желтыми нитяными мечами.
… Скрипели полозья, от широкого крупа лошади валил пар, мимо проносились смутные очертания ночного леса. Мишка почти задремал, укутавшись в овечий тулуп, Софья и Ганна, пресытившиеся впечатлениями и обильной пищей, давно сдались и спали.
– Это что еще за хреновина! – Марьян от удивления натянул вожжи, лошадь остановилась, довольно зафыркав от неожиданного передыха. – Вона! Там! Матка боска!
Мишка и проснувшаяся Софья переглянулись. Через ночное небо по горизонту летели тысячи маленьких звездочек, кружились, завиваясь в сказочные узоры. Вылетали они из узкой полосы света, которая виднелась из-за высоких верхушек сосен и елей.
– Красиво как! – Мишка широко открыл глаза, стараясь хорошенько рассмотреть неожиданное чудо. Софья, напротив, схватилась за сердце, лицо ее побледнело. Чувствовалось, что женщина испытывает почти физическую боль.
– Гони! – заорала Софья.
– Куда? – удивился возничий.
– Туда, дурень! Хутор Лозовских! Горит! ГОНИ! Что им пусто было!
Лошадь дернулась под ударом кнута так, что пассажиры чуть не вывалились из глубоких застеленных сеном саней. Помчались.
Мишке передалось волнение матери. В голове складывались кое-какие предположения. Неожиданный уход братьев с приема, загадочные их переглядывания вкупе с однажды подслушанным и не забытым разговором в сарае порождали нехорошие предчувствия.
На фоне разгорающегося пожара стояли две темные фигуры. Сергей и Стась молча наблюдали за вихрящимися языками пламени. Лица их были суровы и неподвижны: до парней дошло, что после содеянного жизнь их уже никогда не будет прежней.
– За батю… за батю, скоты! – почти истерически шептал Сергей. Стась лишь молча сжимал кулаки, смотрел в сторону пожарища, как будто его взгляд должен подкинуть жару во все разгорающееся и разгорающееся пламя.
Из окна неожиданно вылетела тяжелая табуретка, посыпались стекла. Густыми клубами из черного проема повалил белый дым.
Словно в плохом сне братья увидели, как из дымного столба кулем вывалился в исподнем Митяй Лозовский. Тут же упал, зарывшись опаленной головой в пушистый сугроб.
– Живучий, сука, – презрительно сплюнул Стас. К своему удивлению, радости свершившейся мести он не чувствовал. – Собака. Ничего, братец его Антипка поджарится небось, – тяжко вздохнул Сергей, отчего-то пряча глаза: все как-то получалось слишком серьезно, не так, как он ожидал.
– А-а-а-а-а! Спасите! Люди! Спасите! Л-ю-ю-ю-ю-ю-ди-и-и-и-и!!! – истерический бабий визг взрезал ночную тишину.
Первым не выдержал Стась.
– Блядь! – сорвался с места, побежал что есть мочи к пожарищу, на ходу накидывая на голову коричневый суконный зипун.
Сергей помчался следом за братом, пробежав метров пятьдесят остановился: жар был такой, что волосы на голове затрещали и начали дымиться. Он вдруг с удивлением заметил, что время почти остановилось. Видел, как медленно-медленно Стась выбивает одним движением ноги входную дверь и ныряет в горящую хату. Видел, как дым валит и валит, застилая двор с укрытыми снегом деревенскими приспособами, которые в сполохах пламени смотрелись зловещими сказочными скульптурами.
Раз.
И из дверей падает дородное тело Степаниды Лозовской.
Два.
Почерневший от сажи Сергей мучительно долго тянет наружу обмякшего Антипия. Мужик хрипит, широко раззявленный рот забит белой пеной слюны.
Три.
Стась отползает от пламени, падает, пытается встать, но оседает кулем, остервенело растирая дымящуюся голову тут же испаряющимися комьями снега.
Четыре.
Детский визг.
Сергей сам не понял, как очутился внутри яростного пламени. Быстро скумекал, что дышать нельзя. Крик ребенка захлебнулся так же неожиданно, как и начался. Где же он? Растолкал наощупь путающееся под ногами что-то деревянное и тяжелое. Согнулся, под что-то поднырнул, рванул кверху тяжелое. Кровать? Нащупал горящими от боли руками мягкий безвольно обвисший комок тельца. Вздернулся наверх, наружу, к воздуху. Черт с ним, с пламенем, дикой кошкой раздирающим лицо.
К снегу!
К воздуху!
Хлоп. Мягкое. Прохлада.
И тут вдруг все закончилось. Сам не понял, как оказалось, что лежит в саду под цветущей яблоней, посаженной еще дедом. А над головой – бездонное, медленно плывущее куда-то голубое, как дроздовое яичко, небо. И на душе так хорошо и спокойно, как будто тела практически нет. Слилось оно с дикой травой, растворилось в тонком аромате сада. Так бы лежать всегда. Бездумно. Изнывая от неги и покоя.
Пришел в себя от истошного женского крика. Больно. Огляделся ошалело. Над маленькой, распростертой на белой земле детской фигуркой, заламывала руки Степанида.
– Как же… как же мы об этой не подумали.
Попытался вспомнить, как звали дочку Митяя Лозовского, но, увы, не смог.
Покатился по снегу, обхватив голову обгорелыми руками, завыл по-волчьи, понимая, что потерял в этом пожаре самое дорогое – свою светлую и не особо грешную до этого душу.
– Уходим! Уходим, брат! – неизвестная сила подняла Сергея властно, за шиворот, как нашкодившего котенка, и неудержимо поволокла прочь от боли и страданий, куда-то в сторону кромешной лесной тьмы.
Как ни старался потом Сергей избавиться от животного крика матери о потерянном ребенке, но так и не смог, пронеся его в раненом сердце через всю свою изломанную жизнь.
Глава вторая
Сергей
(1914)
Горел дом, из оранжевого пламени струились синие светящиеся ручьи, завораживали, влекли к себе, в ненасытную жаркую утробу. Не было ни треска, ни обычного для пожара шипения, щелканья трескающегося стекла.
Странная, страшная тишина. Среди белой равнины, ни куста, ни деревца – только нестерпимо яркое пятно пожара. С темного неба сыпались, нет, не пушинки снега, хлопья пепла.
Жарко. Хочется сделать вздох, но на грудь уселась дородная баба. Сергей попробовал столкнуть рыхлое тело, но та лишь ухмыльнулась, достала из-под исподней рубахи необъятную белесую грудь и грязными, заскорузлыми от ежедневных трудов пальцами стала пихать в рот страдальца огромный, с чайное блюдце, коричневый сосок.
Он мотал головой, изгибался, пытаясь освободиться от назойливой дуры, которая, верно, решила удушить .
Задницей, ляжками, грудью – всем этим рыхлым, тяжелым, без малейшего намека на то, что обычно привлекает мужчину к женщине, вдавливала в землю, бездумно улыбающаяся, дурная, словно могучая неодолимая сила.
«Вот она, мать сыра земля. Из нее вышел, в нее и ухожу», – вертелось волчком сознание.
Попытался заорать , но не тут-то было: не то что кричать, двинуть рукой не было сил.
Страх парализовал. Сергей,вдруг ярко осознал все: свою ничтожность, мимолетность этого присутствия на земле, мнимую важность пережитого прежде. Скукожился и заплакал от бессилия.
И тут вязкую тишин будто острым ножом взрезал, , пронзительный визг умирающего обожженного ребенка. Крик впился и начал выедать мозг. Не в силах терпеть болезненный звук, Сергей взвился, ударил распрямившейся пружиной в мягкую тяжелую тушу. Сбросил ее наземь, оседлал толстую дуру, сжал колышущиеся жирные ляхи ногами – крепко, властно, как необъезженную кобылицу.
Баба пусто и недоуменно посмотрела ему в глаза, а в страшных зрачках которых отражались всполохи пламени. Заелозила призывно могучими бедрами, привычно подчиняясь, своему потаенному, низкому, улыбнулась толстыми губами, покорилась, готовясь исполнить извечный танец жизни.
– Нет! Нет! – выкарабкивался из бабы, как из вязкой каши, Сергей, но ведьмины руки лишь сильнее опутывали паутиной.
И тут он вдруг понял, что так и должно было быть, его судьба – утонуть и раствориться в этом пористом студне.
Сергей затух, сдался и обмяк, отрешенно и почти с горькой радостью чувствуя неминуемую гибель. Ощутил, как растворяется кожа, сливаясь с бабьей, мышцы размягчаются, как он и баба превращаются в это их общее, в единое желеобразное, мерзкое.
И вдруг небытие, уже празднуя триумф, на миг отвлеклось. Сергей, собрав остатки духа и воли, резко выдохнул и выдернулся из когтистых лап. Он смог, смог!
Веки разжались, глаза резанули робкие лучи рассвета. Сергей вздохнул полной грудью, радуясь, что влажная тяжесть растаяла, а наваждение постепенно, нехотя развеивается в утреннем свете, ослабляя свою смертельную хватку.
* * *
Молодой мужчина, лежащий на широком подиуме, застеленном пестрым персидским ковром, судорожно задышал. Бледное его лицо начало розоветь с каждым вздохом. Сергей устремился сквозь остатки сна наверх, к жизни, к привычному материальному миру. Дышал жадно, ощущая почти на вкус дурманящий воздух прохладного утра. Не веря собственному счастью, пошевелил рукой, с наслаждением осознал: жив.
Потянулся, сел, недоуменно, спросонья всматриваясь в полутемноту задымленного помещения. Сладковатый пьянящий запах ударил в ноздри, пытаясь снова увлечь в пучину кошмаров, но Сергей, стряхнув с себя остатки сна, собрал всю волю в кулак.
– Господина. ГОСПОДИНА! – писклявый голос дедушки Лю окончательно привел в чувство. Сергей расправил плечи, с наслаждением возвращаясь в свое крепкое, тренированное тело.
Вспомнил свой образ: высокий, русоволосый, с пронзительными стальными глазами, шрам от ожога с левого края лба.
– Господина, не надо куриться, – старик-китаец склонился в учтивом поклоне, словно покорно ожидая удара палкой по торчащим острым лопаткам. – Господина находить смерть. Старому Лю ни к чему неприятности. Опий плохо. Китайца – хорошо, русский опий не надо. Помрет. По-о-о-мрет!
Сергей согласно кивнул, почти с ненавистью посмотрев на остывшую, странной формы трубку, длинным чубуком уткнувшуюся в снятую обувку. Отбросил трубку в угол выстеленного коврами помещения, начал натягивать сапог. Но накатившая эйфория от радости бытия не отпускала. Скрыв эмоции, окинул сухую фигурку китайца.
Дедушка Лю засуетился, подавая Сергею кепку-восьмиклинку и серый шерстяной пиджак.
– Э-э-э-э! Молодой, красивый, Сирегей! Зачем помирать? Рано помирать, – щебетал по-птичьи китаец, выталкивая рослого парня через низенький дверной проем в один из захламленных дворов Невского проспекта.
* * *
Осенью четырнадцатого года в моду неожиданно вошли бороды. Казалось бы, давно забытые. Носили их до сей поры лишь извозчики да старики из высшего чиновничьего сословия: вот они – маячат в каждой ресторации, оккупируя благородные собрания и выплескиваясь на проспекты.
В погоне за модным помешательством каждый сопляк пытался отрастить густую растительность на лице. Рынок среагировал мгновенно, заведения сменили вывески с «Цирюльня перваго класса господина Жако и К» на «Брадобрейня «Иван Капитонов и сыновья».
В моде стало все русское: от уличных соленых огурцов и пирогов с зайчатиной, за которую выдавали несвежую курицу, до обтянутых шелками могучих крупов дам. По мнению портных, такая одежда должна вызывать чувства самого низменного толка: похоть, густо замешанную на показной русской народности в виде большой жопы и бесстыдно выпяченной груди. Чудесные превращения малого в большое достигалось благодаря ватным лифам, отчего природное увеличилось у светских дам в разы.
Псевдонародность, псевдорусскость сделали кич необходимым атрибутом светской жизни. Благодаря талантливым художникам абрамцевской школы материализовался в товарах целый выдуманный былинный мир. Перестали удивлять расшитые птицами Сирин косоворотки, которые резко полюбились золотой петербуржской молодежи, сапоги со скрипом. И мебель с аляповатым цветочным орнаментом в стиле «ля рюс».
Особы экзальтированные, стремясь выделиться в серо-зеленой массе рядовых патриотов, цепляли на лацканы френчей ленточки, а иногда и банты в цветах славного российского триколора.
* * *
– О, смотрите, еще один бантоносец Потемкин! Все оттуда! Сверху! Отмашка дана из канцелярии сами понимаете кого! И, знаете, Сережа, я не удивлюсь, если дело-таки закончится погромами! – выразительные, похожие на черные жемчужины, глаза франтоватого Якова Цейтлина попытались поймать взгляд делового партнера и товарища по темным гешефтам Сергея Вашкевича.
– Не бойся, Яшка. С твоими деньжищами чего бояться? Сунешь в рожу червонец, небось, отстанут, – сквозь зубы процедил Вашкевич, которому вся эта патриотическая вакханалия тоже была не по нраву.
Нутром матерого контрабандиста чуял он, что показной мишурой отвлекают от чего-то по-настоящему важного и, скорее всего, готовят народ к какому-то грандиозному шухеру. Идеи бегут поперед лошади бытия и имеют свойство воплощаться самым непредсказуемым образом. Впрочем, тут и к бабке не ходи: в воздухе уже не то что пахло, а воняло большой заварухой.
– Червонцем тут не отделаешься, – грустно вздохнул Яшка, ковыряясь спичкой в белых, крупных, как чесночины, зубах. – Нам, Сереженька, надобно бы думать наперед. Прошло время костяных пуговиц и граммофонных иголок. Помада и пудра – тоже не товар, мелко. М-да, риск не соответствует навару. Вышли тут на меня серьезные люди, из одного авторитетного кагала… – Яков загадочно замолчал, провоцируя подельника.
– Ваши дела, – с показным равнодушием сказал Сергей, ловко увернувшись от брызг мчащейся пролетки.
– Вигода! – шально подмигнул Яшка и потер указательным пальцем о большой, будто пытаясь материализовать желтоватые купюры «катенек».
– Знаем мы вашу выгоду. Как только не будет нужды прикрывать твою тощую еврейскую задницу от таких же, как сам, не то, что меня, маму родную продашь.
– Ой, что сразу в амбиции? Сам не такой? Ну… все может быть. Кто б спорил? Но, пока у нас совместные дела, поверьте, преданнее партнера, чем Яков Исаакович Цейтлин, вам, пане Вашкевич, ой как придется поискать!
Трудно было не согласиться. Знакомство с Яшкой тянулось из прошлой жизни, когда залил он своей благородной кровью восьмого ребенка уважаемого браславского ребе Ицхака мощенный камнем видзовский постоялый двор.
Резали Яшку полоцкие урки, пытаясь выяснить, куда запропастились деньги, вкинутые из общака на контрабанду из Латвии. Яшка бегал по двору и орал, как в жопу раненный (что, в сущности, было правдой), что на груз напали злые пограничники, и он сам еле унес свои маленькие тощие ноги.
Так бы и зарезали бедолагу лютые, если б не веское слово Сергея, вовремя надувшего злых урок в секу.
– Эй, хватит. Я его покупаю, – в подтверждение серьезности слов Сергей вывалил из-за пазухи целый ворох выигранных мятых купюр.
Бандюки, Босой и Зэдлик, замерли. Со скрипом, но осознали, что проигранное стоит сейчас больше, чем ничтожная жизнь спекулянта. Молча сграбастали бумажки, пнули для острастки по разу рыдающее тельце и удалились восвояси по своим фартовым делам.
С той далекой поры проникся Яшка к Сергею безмерным уважением и своеобразной привязанностью. Так привязываются к талисману: вещь вроде бы и не нужная, но приносит удачу.
Надо ли говорить, что повозка с чулками почти на тысячу полновесных царских рублей стояла в заброшенной пуне, любовно укрытая перепревшей соломой, и грела дерзкое Яшкино сердце самим фактом своего существования.
Будучи от природы смекалистым, Цейтлин понимал, что теперь без прикрытой спины за его жизнь от Браслава до самого Полоцка не даст ломаного гроша даже самый глупый шлимазл, а тут сама судьба послала смелого и сильного парня, быстрого умом, почти как у самого Яшки.
Не самый глупый из детей ребе быстро скумекал, что взять такого партнера под опеку дорого не обойдется, но сулит в будущем какие-никакие, но барыши.
Через Яшкины концы в Двинске телегу контрабанды толкнули по-быстрому, за полцены: товар был уж больно горячим. Яшка трижды помолился всевышнему за то, что взял в делюгу этого неразговорчивого белоруса: тот провел груз такими тропами, какими ходят лишь лоси да кабаны. Ни один прикордонный патруль даже не повел напомаженным усом.
Дальше – больше. Уж чем-чем, а светлыми идеями, как почти честно заработать пару целковых и «детишкам на молочишко», светлая голова Яшки всегда была полным полна.
В отличие от коротышки-авантюриста, Сергей всегда был сама рассудочность и расчет. Деньги его не особо прельщали, но они давали свободу выбора и действий – да, это было ценным. Одна беда, не залеживались они в карманах.
– Чего горевать об убытках, Яшка? Сегодня пан, завтра – пропал. Пока есть фарт, живи, наслаждайся. Что завтра будет, никому не ведомо. Но напролом не попрем. Надо пару дней отсидеться в лесу, посмотреть, кто, зачем и куда там ходит. Потом потянем твой контрабас.
– Сережа! Каждый день простоя – убытки. Деньги должны работать, приносить деньги! Читали Карла Маркса? Нет? А зря! Очень рекомендую. Умнейший еврей, ну, не такой умный, как Миша Берзянский с Вильно, что имеет свою страховую компанию, но как писатель про деньги, это таки да! Уже давайте скорее же перейдем кордон, ибо витебские дамы никак не могут без щеток из свиной щетины, хорошей немецкой пудры, французских помад и румян. Я молчу про шелковые китайские ленты, что пойдут у нас по десять копеек на вложенных две!
– Всему свое время.
* * *
Шапки подтаявшего снега с шумом падали с высоких сосен по обе стороны тракта, тянувшегося аж от самого Смоленска до Двинска. Пара гнедых, запряженных в казенный рыдван, шарахалась, возничий в обтрепанном кожухе тут же огревал их толстой пугой, бормоча себе под нос еле слышные проклятия.
Стась смотрел в окно на синее, уже почти весеннее небо, надеясь услышать гортанные вскрики грачей, не думал ни о чем, целиком растворившись в этой синеве, знаменующей начало новой жизни.
Если бы не наручники на руках, да толстое, вздымающееся от храпа брюхо полицейского, вжавшего Стася в самый угол повозки, поездка могла бы показаться даже приятной. Впрочем, такие мелочи, как комфорт, давно не волновали парня. Почему-то вышло так, что Стась всегда искал трудности даже там, где их нет.
Спать на голых досках, купаться в любое время года, бежать, пока глаза не начнут выпрыгивать из глазниц, – это было его. Сам искал предел прочности организма и братьев подвигал, понимая, что ни Сергею, ни, тем более, Мишке далеко до развитой им выносливости.
Вглядывался в краешек неба и думал, что все было не зря – и споры, кто дольше удержит руку над горящей свечой, и двухнедельное голодание, и телега, которую таскал по двору вместо лошади, каждый день добавляя на повозку по увесистому булыжнику. Почти получилось выковать из себя стального человека, которому нипочем физические и жизненные трудности.
Где-то в закоулках сознания жил маленький страх перед неизвестностью и трудностями положения заключенного под стражу. Но Стась привычно давил его, не давая высовываться, точно так же, как давил его, когда малолеткой переплывал на спор немаленькое Миорское озеро.
Где-то посредине стало на миг страшно, когда ногу схватила судорога. Из закоулков разума выкрался некто мохнатый, завопил, что все пропало, что вот она – гибель. Совладал, загнал обратно, задушил волей, не давая пикнуть, лег, растекся по воде расслабленным телом, позволил круто вздыбившимся волнам покачать себя, почувствовал как в материнской колыбели, осознал, что сам плоть от плоти этой могучей стихии. Отдохнув, почувствовал такой прилив сил, что еще пару раз, казалось, мог бы переплыть то место, где утоп не один десяток таких самоуверенных спорщиков.
Вот и сейчас, поездка в Браславскую тюрьму под следствие пугала, но страх был не в силах подавить волю и прислушиваться к его комариному писку Стась не собирался и не хотел. Давно определил для себя, что за каждое дело, доброе ли, плохое ли, будет расплата. Это путь правды, путь судьбы. Правда – она как бурный поток. Начнется с залитой солнцем капли, упавшей где-то в лесу с вековой сосны, станет лужей, потом тихим ручейком, речушкой, которая, соединившись с тысячами таких же появившихся ниоткуда, забурлит бурным потоком, снося берега и постройки, круша опрометчиво созданные плотины и препятствия.
Стась был спокоен, чувствовал, что прав, что он орудие возмездия, меч в карающей руке судьбы. А о чем волноваться мечу?
Задержанный улыбнулся посетившим мыслям, выровнял дыхание и уснул под мерное раскачивание рыдвана, везущего его в туманное будущее, которое обещало быть жестоким – именно таким, к которому инстинктивно Стась стремился всю свою пока недолгую жизнь…
* * *
Странную парочку Жердяй и Коротыш – так за глаза называли Сергея и Яшку и латышские, и литовские, и русские контрабандисты. Некоторые, особо смелые, пытались их кликнуть по пьяни или по дури, но тут же знакомились с резким Сергеевым кулаком. Бил он быстро и почти незаметно, черт те как отвлекая даже опытных бойцов от левого хука в челюсть, которым Вашкевич старший свалил не одну дурную голову, сидящую на крепкой бычьей шее.
Не догадывались доморощенные забияки, что виной всему книга маркиза Куинсберри, принесенная младшим братом Мишкой, который тащил в хату все подряд из библиотеки пана Еленского. До книг Сергею дел не было, но уж больно забавными были картинки, на которых усатые господа в узких трико стояли друг перед другом в напряженных позах дерущихся петухов.
Сладкоежка Мишка не устоял перед каждодневной порцией монпансье, купленного специально для него братьями в лавке старого Мирона. Получив утром пять сладких катышков разного цвета и вкуса, Мишка через пень-колоду, со словарем, переводил с английского, а Сергей и Стась отрабатывали упражнения уважаемого маркиза, нещадно колотя друг друга хитрыми английскими финтами, что назывались боксингом.
Что греха таить, у не такого рослого, как Сергей, Стася получалось лучше: и поднырнуть под локоть в нужный момент, и достать резким крюком до печени. И, может быть, благодаря своему более одаренному в этом плане брату Сергей начал понимать, что в драке, как и в жизни, побеждает тот, кто умнее, изобретательней, резче и, главное, первее.
Длинные руки, резкий, отработанный на мешке с песком хук делали чудеса, осаживая не желающих отдавать проигранное каторжан, дерзких вымогателей, коими была полна вся прикордонная зона. Ох, и огорчались рьяные деревенские бычки, всегда готовые продемонстрировать молодецкую удаль.
С течением времени слава бойца, не уступающего ничьему авторитету, побежала впереди, и вступать в прямой конфликт Сергею и прилипшему к нему намертво Яшке приходилось все реже и реже.
Тренировки не были заброшены лишь благодаря Стасю, который любил говаривать, что если не совершенствоваться в чем-то, то и вся затея не стоила выеденного яйца.
Выдернул из воспоминаний азартно тараторивший язык Яшки. Сквозь шелуху обычного для человека восточных кровей трепа, ухо Сергея выловило пару значимых фраз: «… подготовка должна быть серьезной и тяжкой, но выхлоп будет таким, что и вам, Сережа, и вашим внукам хватит до их старости, и еще чуть останется».
– Начало знакомое. Что-то подобное я слышал, когда пришлось топить целую лодку с парфюмом и бритвами «Золинген».
– Форс-мажор, бывает. Мы ж не на таможню груз везли? Зато не присели лет на парочку. Свобода – чертовски дорогая вещь!
– Это ты, Исааков сын, верно заметил. Единственное, пожалуй, за что я готов платить не торгуясь, – почесал бритый наголо затылок Сергей. Яшка радостно встрепенулся, такой жест напарника обычно означал, что тема ему интересна, и, скорее всего он в нее впряжется.
– И что твой кагал? Зачем ему динамит? – Сергей рассеянно, как бы мельком, глянул в отражение огромных окон гостиницы «Бристоль». Все было нормально, сзади никаких подозрительных субъектов не наблюдалось.
– Так это не наше дело. Главное, что платят сразу, по факту. Не бумажками, ну, вы в курсе, как я к ним отношусь, а «рыжиками», которые не гниют и не обесцениваются. Пусть Всевышний пошлет здоровья нашему императору, выпустившему для нас, умных людей, эти прекрасные золотые червончики!
– Сумма сделки?
– Сколько сможем поднять, все наше!
– И взрывчатку, я так понимаю, мы добудем в бою? – за язвительными интонациями Сергей попытался скрыть бурно закипевшие в голове мысли.
Деньги были крайне нужны, и не просто, чтобы жить – самому можно и на хлебе с водой перебиться, – надо было дать на лапу виленскому следователю, который держал Стася в Браславском каземате по делу о поджоге усадьбы Лозовских. Поджоге, к сожалению, отягощенном… Вашкевич привычно поставил мысленный блок «об этом я не думаю».