Интимный портрет дождя

II. Трехпалый трон

Трехпалый. Три пальца. Три паденья. Три желанья. Трон. Нужно тронуть и загадать первое желанье. И тогда корявая сосна станет троном лесного царя, который исполнит парочку твоих других желаний, самых заветных, конечно, вроде мечты о говорящей кукле или о большом шоколадном зайце с жидкой сладкой начинкой…

Я сидела в основании трех сросшихся сосен и, запрокинув голову, смотрела, как три ствола – будто три пальца – тонут в небе, словно в варенье из ежевики. Сроду не ела варенья из загадочной ежевики, в глаза не видала такой вкуснятины, девчонки рассказывали, вот бы попробовать, моя мечта…

Надо трижды упасть с трехпалого трона и загадать второе желание, так придумал папа, и, конечно же, я загадаю про ежевичное варенье, наверно, оно синенькое такое, вроде неба, и его лопают Боги на Олимпе…

По вечерам мы по очереди читали вслух мифы древней Греции, про этих самых Богов, вот житуха была, не то что сейчас. Они все амброзией питались, это, наверно, и есть ежевичное варенье…

– Оля опять заснула на дереве. Эй, слезай, мы уже в папоротниках ищем маморотники и сейчас совсем уйдем! – кричит братик Игорек.

«В папоротниках – рыжики с зелеными и оранжевыми шляпками, а никакие не маморотники, это опять все папка насочинял», – думаю я с раздражением. Мне хорошо на дереве и не хочется никуда идти, искать и собирать, пропади они, эти грибы…

Мы подолгу задерживались на даче, иногда даже прихватывали сентябрь, если лето было хорошее. Приходилось пропускать школу, и мне влетало от учителей и завуча. Родители никогда не ходили в школу объясняться, игнорировали родительские собрания, поэтому учителя, махнув рукой, общались с ними лишь в экстренных случаях по телефону. Родители, выслушав рассеянно претензии школы, отвечали обычно: «Да-да, тяжелый ребенок, мы примем меры…» Никаких мер, конечно, не принималось.

Мы, как я уже говорила, задерживались в деревне. Там папа лучше себя чувствовал. В городе здоровье ухудшалось. Старая контузия давала себя знать. Разрушалась психика. Сдвигались какие-то осколки в позвоночнике, которые, почему-то, нельзя было извлечь, как убеждали врачи.

…Картина урбаниста: «Рассвет в квартире Кореневых». Большая кухня и застывшая троица с искаженными лицами: двое детей и мужчина. Над ними – взлетающая бутылка кефира, похожая не то на гранату, не то на боинг, а точнее – на то и другое сразу…

Не картина, а стоп-кадр. Кино продолжается. Большая кухня, за столом – мы с братом швыряем друг в друга корками от булки, пока отец не видит – он спиной к нам греет под краном бутылку кефира. Мы не заметили, что он уже обернулся и глядит на наше хулиганство побелевшими глазами. У него дергается челюсть. Мы замираем, сжавшись, и начинаем сползать под стол. Над нашими головами просвистела бутылка, врезалась в стену и взорвалась стеклянно-белыми брызгами. Я, почему-то, нервно хихикнув, говорю:

– На войне как на войне.

Эта фраза приводит отца в бешенство. В кухню влетает мать, пытается разрядить обстановку, но получается еще хуже… Получается совсем плохо… Лучше бы не… Бы не… Игорь без сознанья грохнулся со стула…

Мой братишка Игорек в грудном возрасте – ему не было еще двух недель – перенес тяжелую операцию. Врачи очень удивились, что он выжил. Он рос тихим, умным, очень красивым мальчиком, любимцем мамы, я не могла ему этого простить. Но сейчас мне стало его жалко.

Я не любила родителей. Я их ненавидела! Они были моей зубной болью, моим адом. Потом уже, спустя много лет, я узнала, что это не только мое несчастье. Через такие же мученья прошли многие дети фронтовиков, контуженных, ущербных, нервных. Мое поколенье – не «застойное», как принято называть, а «ущемленное», «бесправное», так бы я его окрестила. У нас – свой сдвиг по фазе. Мы своих детей балуем, пытаясь компенсировать в них собственное несчастное детство. Мы понимаем, что так нельзя, но иначе не можем…

Несмотря на болезнь, отец был весьма общительный, энергичный мужчина. Друзей и приятелей у него была уйма. Про тяжелый его недуг многие не знали, благодаря маме, которая держала отца «на коротком поводке» и пускала общаться, лишь убедившись, что он спокоен. Мама была очень чутким, тактичным, душевно тонким человеком. Она много читала, была интересна своим неординарным мышлением. При всей мягкости характера мама была волевая и властная женщина. В нашей семье она была главой.

В безветренные дни мы всей семьей частенько играли в бадминтон на дороге возле перелеска. Дедушка не играл. У него бывали сильные сердечные приступы. Он недолго прожил. Дедушка был заядлый рыболов, иногда он брал с собой и меня ловить рыбу. Это было замечательно! Вода тихая, как небо, завораживает, гипнотическое спокойствие и прохлада накрывают дремотой, на воду садится стрекоза, другая села на поплавок, поднялась, улетела, и вдруг… Вдруг! Поплавок шелохнулся, нырнул… Дергать, или рано? Поплавок выскочил на поверхность и опять ушел под воду!

– Дергай! – кричит дедушка. – Подсекай!

Я со всей силы хватаю удилище, дергаю, леска взвивается со свистом вверх, на крючке что-то блеснуло и упало в траву…

Я хватаю ладонями бьющуюся рыбешку, а она выскальзывает, падает, отчаянно вертится в траве и скатывается к воде.

– Держи, уйдет! – кричит дед, подбегает. Ловит у самой воды рыбу и бросает в целлофановый мешок. – Плотвичка попалась…

Из мелких рыбешек получалась отличная уха. Летом мы всегда ели либо уху, либо грибной суп на обед.

Иногда у нас на даче гостили родственники или друзья родителей. Однажды приехал папин фронтовой друг. В лесу пылал наш костер, варился суп из только что собранных белых грибов и молодилы (лесной капусты), варево это бурлило в настоящем фронтовом котелке, привезенном другом. Мы с братом восторженно таскали ветки и сучки для костра, возле которого раскинут «дастархан» (полосатая подстилка со всякой снедью). Взрослые сидят у костра, чокаются железными кружками, хрустят луком и огурцами и громко говорят. Папа и его друг наперебой вспоминают войну, которая кажется по их рассказам какой-то невсамделешной и смешной, а может, папин друг тоже большой придумщик, и вместе они придумали свою войну? «Ихняя война» получилась такая: вот папину группу сбросили с самолета в немецкий тыл. И тут оказалось, что военные начальники неверно рассчитали, и вместо тыла советских парашютистов спустили прямо на головы фашистам. Те, не будь дураки, тут же подняли пальбу. Дул сильный ветер, и тощих русских парашютистиков задуло на сосны, и они повисли на ветвях, запутавшись стропилами. Отца, как самого тщедушного и легкого, отнесло дальше всех, на верхушку огромной сосны, и немцы никак не могли подстрелить его. Он потерял сознание и раскачивался на ветру, как забытая елочная игрушка. Когда враги ушли, папу сняли партизаны. Вместе с ними он воевал в лесах. Однажды папин партизанский отряд, спасаясь от врага, рассеялся по лесу. Папа заблудился, выбился из сил, потерял в болоте сапоги и очень замерз. Он повесил сушить на ветку портянки, сел на траву, прислонился спиной к дереву и задремал. Пригревало, папа разомлел на солнцепеке, хорошо ему стало, забыл, что кругом война. И очень удивился, услышав топот и нерусскую речь. Папа удобно улегся под деревом, рассматривал дятла совсем рядом, глядел, как появился немецкий взвод, как немцы прошагали почти над его головой, чуть не наступили, один из них ружьем задел за ветку, портянки слетели, вот взвод скрылся за деревьями, так и не заметив папу, уже задремавшего…

Наверно, его Бог берег. Отца несколько раз убивали. Но какая-то высшая сила упорно возвращала его к жизни. Он был еще нужен…

III. Пес по кличке Волк

Я всегда буду тосковать по деревеньке Протасово и по Волку.

Он появился неожиданно, такой же угрюмый, страшный, неуютный, как разгулявшаяся за дверью стихия. Огромный, мокрый, с фосфоресцирующими глазами. Темно-серый. Словно грозовая туча.

Вторую неделю свирепствовал ураган. С домов срывало крыши, деревья выворачивало с корнями и носило по воздуху. На нашу избу рухнул столб с оборванными проводами, мы боялись пожара.

Пятистенок, который мы арендовали, был срублен на славу – крепкий, с мощной дверью. Веранду мы заперли на крюк, а сами забились на кухню. Там весело потрескивала печка, обдавая нас густым смолистым жаром. Поленья трещали словно выстрелы, разноцветное пламя яростно вертелось, будто дразнило кого-то.

В эту ночь мы не ложились, так как в счетчик над кроватью ударила молния, и мы боялись идти в спальню.

Ливень за окнами вдруг прекратился, будто кто-то враз обрубил струи дождя. Лишь страшно громыхал гром.

Мама сказала:

– Вот самая опасная погода. Сухой гром. Особенно страшна молния…

Не успела она договорить, как за окнами полыхнуло.

–Кажется, горим,.. – произнесла тетя Зина.

–Это молния, – сказала бабушка.

Мы распахнули кухонную дверь и высунулись на веранду. Там было темно и влажно. Очередная вспышка осветила помещение, и тут же загромыхало над потолком, будто гром осыпался на крышу. Что-то сильно ударило в дверь веранды, потом еще раз и еще, так что дверь дрогнула, соскочила с крючка и распахнулась. В проеме возник большой мокрый зверь, шерсть висела слипшимися космами, он казался черным, с него лила вода. Зверь спокойно оглядел нас и не спеша вошел. Он прошел в угол веранды и лег на кучу половиков, которые бабушка наспех посдергивала с веревки, когда началась гроза. Он положил большую голову на лапы и опять взглянул на нас умными усталыми глазами.

–Это волк! – вскрикнула мама, заталкивая нас на кухню. Мы упирались. – Саша, что же ты, убери детей!

–Не наводи панику, – сказал отец. – Это крупная немецкая овчарка.

–Да что ты-и, глаза-то горят желтым, это дикий зверь! В здешних лесах их видели, волков-то!

–Ну не гнать же его, – сказал папа. – Он промок и, похоже, простудился. К тому же это явно служебная собака, легла на подстилки, и глаза умные.

–Надо покормить, – сказала бабушка, протискиваясь бочком в дверной проем из кухни с тарелкой каши.

–Бабушка первым делом всех кормила, будь то человек, животное, птица. Возникни вдруг перед ней призрак, она бы и ему сунула под нос тарелку супа или кружку простокваши. Стой, куда? – крикнула мама, хватая бабушку за подол и затаскивая обратно на кухню.

–Да отстань ты, Милка! – вырывалась бабушка. – Пусти!

Воспользовавшись суматохой, я шмыгнула на веранду и бросилась к собаке. Мне хотелось накрыть песика пледом, чтобы он согрелся и обсох. Но отец схватил меня в охапку, унес в комнату и запер. Я заревела в голос.

Наутро ураган утих. Солнце, похожее на тщательно надраенную раскаленную сковороду, висело в жарком мареве высоко над крышей, от затопленной земли шел пар. Начинался зной. После бури установилась жаркая погода.

– Это Волк принес с собой хорошую погоду, – сообщил братик. – Он не простой пес, а волшебный.

Волк, накормленный и невозмутимый, лежал во дворе у калитки. Я бросилась к нему, чтобы погладить, но родители отогнали меня.

–Не подходи, тяпнет за ногу, будешь знать, – сказала мама. – Он еще к тебе не привык.

–А почему вам можно, а мне нельзя? – захныкала я.

– Мы взрослые, – последовал лаконичный ответ. Все утро я пыталась прорваться к Волку. Сбылась моя мечта, у нас, наконец-то, собака, да еще какая! Большая, важная! Вот бы погладить, поиграть с ней! Не пускают…

А родители ждали, что найдется хозяин собаки, или пес сам уйдет к хозяину. Но все оставалось по-прежнему. Волк не отходил от дома. «Может, его хозяин умер?» – с надеждой думала я.

Это был очень умный пес. Похоже, он был хорошо обучен. Соседские ребятишки бросали ему через забор куски колбасы и кости. Волк и бровью не вел. С земли он пищу не брал. Принимал еду только от бабушки, и только из миски. Наверно, решил, что бабушка здесь самая главная, коли стряпает и всех кормит.

Волк никогда не облаивал прохожих. Но если кто-нибудь хотел войти во двор, он вставал, загородив калитку, и по-особому страшно рычал. На меня и братика он не обращал внимания, на кота Алтына тоже. Когда я все же попыталась погладить Волка, он так рыкнул, что я отскочила, а кот, пригревшийся было на солнышке, свалился с крыльца.

Трогать себя пес позволял только бабушке и папе. Мне очень нравилось, что наш пес такой неприступный, серьезный. Это не какая-нибудь домашняя собачонка, которую можно трепать, как угодно, все стерпит за лакомый кусочек. Наш пес – зверь и почти что человек. Нет, он лучше. Иной человек тоже стерпит все за кусок хлеба… А мой пес – вот это да! Сильный, гордый! Я восхищалась своим зверем.

Через два дома от нас жила семья пастухов. Муж, жена и сыновья пасли по очереди колхозное стадо, ночами гнали самогон и пили запоем. Спохмела шли в лес с дробовиком и палили по белкам и птицам. У них каждый раз была новая собака на цепи. Собак они почему-то убивали. А может, съедали. Мечтали об умной пастушьей собаке, но у них заводились только глупые цепные псы.

Наш Волк им приглянулся, и пастух стал просить, чтобы мы его продали. Но наша семья наотрез отказалась.

–Дык эта ж не ваша собака, – сказал пастух.

–И не ваша, – ответил отец.

–Наша, – отрезала мама.

–Это не собака, а волк, он к нам из лесу прибежал, – встряла в разговор я.

–Ну вот, е-мое, псина чужая, – сказал пастух. – А ежели я хозяина приведу?

– Приводи, – сказал папа и увел Волка на веранду. Спустя несколько дней, поздно вечером, когда вся наша семья играла на кухне в домино, а Волк лежал возле калитки во дворе, вдруг послышались какие-то вопли. Они доносились снаружи. Мы сразу почуяли неладное и выскочили из избы. После яркого домашнего света тьма казалась непроглядной, ни зги не видать. В тишине вечера все звуки словно усиливались – яростный треск, крики, злобное рычанье со стороны калитки. Папа сбегал за фонариком и высветил угол двора. Мы увидели пастуха с сыновьями, цепь с ошейником, винтовку. Не винтовку – дробовик. В то время я не разбиралась в ружьях, да и теперь почти не вижу разницы.

Я сразу поняла, что произошло. Они хотели в темноте увести Волка, приманив его косточкой. Но наш пес набросился на них, повалил и принялся катать по земле…

Папа отозвал Волка на веранду. Пастухи пообещали застрелить собаку, выкрикивая, что бешеная псина покусала их.

Мы спрятали Волка в комнате. Потом папа отвез его в дальнюю деревню и отдал какому-то человеку. Мы с братом очень горевали, хотели найти, колесили на велосипедах по деревням (нам не сказали, куда именно был отдан пес), но тщетно.

Вскоре у нас пропал Алтын. Через несколько дней мы нашли его мертвым в поле. Он был застрелен из дробовика. Мама долго плакала.

Дачный сезон заканчивался. Мы на семейном совете решили съездить в ту деревню и забрать Волка в Москву. Мы тревожились за судьбу собаки.

Но Волка там не оказалось. Новый хозяин сказал, что пес ночью оборвал цепь и ушел. Найти не удалось.

–Так вы его на цепи держали? – ахнула мама.

–А как же иначе? – последовал ответ. – Собака, она для цепи и есть.

Так у нас не стало Волка и Алтына. Я очень горевала по ним.

Меня всегда тянуло к кошкам и собакам. Я любила подкармливать бездомных животных. Хозяйские собачки подбегали ко мне, терлись об мои ноги и норовили вытереть о пальто свои мордочки. Этого никогда бы не сделал мой Волк.

Почему-то городские собачки, даже самые огромные с виду, напоминают мне морских свинок. Наверно, такова их сущность, суть искусственно выведенных пород, чтобы людям с ними было уютно и нехлопотно. И судьбы у них, соответственно, вовсе не «волчьи». Правда, сейчас появились агрессивные породистые собаки-монстры, бездумно уничтожающие все живое, если только хозяин зазевается и позволит сорваться с поводка. Что-то вроде роботов-убийц. Это намного хуже «морских свинок».

Много лет спустя у меня появился рыжий котенок Алтын. В отличие от того Алтына, этот – индивидуалист. Не позволяет гладить себя, теребить, не любит чужих, порой кусается. Он вырос в большого пушистого красавца, загулял и погиб во дворе. Ему было три года. Потом моя семья пополнилась еще одним зверем – веселым мохнатым щенком. Наверно, его выбросили, и он отчаянно голосил в подъезде. Казалось, что кричит младенец, я вышла посмотреть, и тут на меня налетел этот звереныш, сел на ноги и принялся грызть мои джинсы. Уйти удалось не сразу. И все-таки я вернулась и взяла его. В квартире он тут же все перевернул вверх дном. Ну и хлопот с ним стало! Я назвала его именем героя веселого диснеевского мультика – такой же смешной и шкодный. Не могла же я назвать его Волком. И не только потому, что он – другой…

Вначале я уже рассказывала про батарею, возле которой я любила сидеть в детстве, когда оставалась одна, и внутри которой бурчало, шуршало и послышалась фраза: «Человек – это замок с кодом». При чем здесь код? При чем замок? – думала я. – Замок запирает, а кодовое устройство… Скажем, забудешь код, или просто не знаешь, так и не откроешь. Конечно, простой код подобрать можно. Чем проще человек, тем легче ему жить. А люди сложные, незаурядные всегда мучались, маялись в этой жизни. Также, наверно, и животные. Я опять вернулась мыслью к Волку. Он был думающим существом. И не просто хорошо обученным сильным зверем. Он был личностью.

Оказывается, я любила родителей. Любовью мучительной, как остеохондроз – до боли в суставах, до тошноты. Сейчас, в зрелости, я полностью ощутила утрату.

В те далекие дни, после смерти матери, а затем – отца, я была поражена и напугана их тяжелой кончиной. Я долгое время жила в каком-то столбняке. В этом состоянии прошли мои студенческие и послестуденческие годы, потом была растерянность и злость. Я не желала ничего помнить и все же помнила. Я то была подмята депрессией, то искала эмоциональный выход, работала сразу в нескольких местах, чтобы забыться и чтобы выжить – так как осталась «без кола, без двора» в полном смысле. Работала корреспондентом в газетах и журналах, работала и диспетчером, и машинисткой…

Потом на какой-то период жизнь моя наладилась, пришло успокоение. Я купила квартиру. Через шесть лет после этого вышла замуж за омского барда. Правда, прожила я с ним всего пять ураганных годков – были у него запои, депрессии, но случались и просветления, и тогда я была счастлива. Потом развелась, это оказалось трудным делом, а еще труднее было избавиться от барда, так как уходить он не желал, (ведь я его прописала в своей квартире, и теперь это стала и его жилплощадь тоже, и по нашим дурацким законам выписать его оказалось невозможно, он это отлично знал), и я промучилась с ним еще два года после развода. Но, наконец, обрела свободу, и опять стала налаживать жизнь. Это оказалось нелегко. Я очень редко вспоминала родителей, не ездила на их могилу, не до того уж. Но когда я случайно встречала в писательском клубе людей, знавших отца и мать, то душа наполнялась болью. Эту боль я тут же пыталась отогнать, проскакивая незамеченной мимо знакомых.

IV. Ежевика

События, описанные мною выше, сдвинуты во времени. В промежутках было много всякого-разного. Например, однажды я все-таки отведала ежевику – ей торговала на углу старушка. Я купила целую банку этой, похожей на темную малину, ягоды. Она оказалась противно кислая. Зубы заныли и стали черными. Темный сок брызнул на платье. Мое лучшее летнее платье было испорчено.

Я вдруг подумала, что и моя жизнь испорчена с самого начала вот так же ненароком. Сразу и навсегда. И даже сейчас, при внешнем благополучии, я чувствую эту кислятину и черноту постоянно, она въелась в меня противным пятном, которое не отстирывается.

В сущности, никто мою жизнь специально не портил. Кому я нужна? Просто так получилось. И не только со мной. Со всем моим поколением непонятная штуковина вышла, попало оно в «тиски». Оно тоже оказалось ненужным. А с поколением моих родителей еще хуже. А с родителями моих родителей – вообще, чего уж тут, вся Россия к чертям полетела… Вот отец моего отца, мой дед, то бишь, Кирилл Коренев, дворянин, царский генерал, в дальнейшем – политкаторжанин, и его жена, моя бабушка, Софья Романовна, ярая революционерка, соратница Ленина… Когда она отправилась в Сибирь, на каторгу, выручать мужа, устраивать ему побег на том злополучном плоту… Она ведь ужасно его любила!.. На плоту и другие политические оказались, друзья… Они уже далеко уплыть успели, когда плот, не выдержав перегрузки, стал тонуть. Бабушка Соня спасла чужих детей, а мужа – не успела… На ее месте я бы тоже детей спасать бросилась, чьи бы они ни были… Так она стала многодетной матерью – у нее ведь и своих трое было. Пока она была в Сибири, мой будущий отец чуть не погиб – его нашли в закрытом сундуке, уже синего, с признаками клинической смерти. Еле откачали. А старшие дети ушли с беспризорниками. Потом их поймали. Бабушка умерла перед войной, ее сшибла машина. А у дедушки до войны были братья Александр и Владимир. Один – «белый», другой – «красный». Потом «белые» поймали Владимира, раздели догола, вырезали на его спине звезду и живьем закопали. С Александром тоже что-то случилось – кажется, его урыли «красные».

Наверно, несчастье предков передается по наследству… Хоть я ненавижу политику и политиков, шарахаюсь от всего политического и мечтаю о нормальной человечьей жизни, все равно – ничего хорошего. Меня каким-то непонятным, совершенно фантастическим образом вдруг оставляют без кола без двора, без постоянной работы. Несмотря на диплом в кармане, я превращаюсь в безработную, как и многие выпускники нашего вуза (оказывается, дипломы нам выдавали только «свободные», без гарантии на трудоустройство). В стране не было безработицы, но были безработные. В стране были законы, которых не было… И вообще это была страна, которой не было – ведь она погибла еще до семнадцатого (революции удаются только в гиблых странах)… Не было и нет… Значит, и нас тоже нет. Хотя мы – вот они, мы. Или мы – это какие-нибудь они?..

Мне удавалось находить временные работы, зато – «по специальности». Несколько раз даже устраивалась редактором. Это хорошо. Но – нет добра без худа, (пословица наоборот). Со мной стали случаться обмороки, приступы рвоты. Оказалось, что я беременна…

Потом были тяжелые роды, после которых меня записали в покойницы, а дочь —в Дом ребенка. Но я все же оклемалась, разыскала дочку (она нашлась в больнице, у нее было хроническое ОРЗ, и ее кололи антибиотиками)…

И нас стало двое. Это хорошо, хоть и трудно. Ночами я маршировала с орущей малышкой на руках, трясла ее, чтобы хоть как-то успокоить. А она все равно кричала, икала и срыгивала. Несколько раз я засыпала на ходу и роняла ее…

Потом мы жили в Твери у моей тети. Позднее я получила в Москве комнату в коммуналке.

…«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятье. Избери жизнь…» Цитата из Библии.

Жизнь, конечно, лучше. Да хоть бы и на кресте. Распятие – это, между прочим, стиль жизни.

На работу меня брали только временно, и то на самую низкую ставку. Так я узнала, что Конституция – это одно, а отдел кадров – совсем другое, ничего общего с параграфами законов не имеющее. Матерей, у которых на шее дети-малолетки, кадровики на пушечный выстрел к работе не подпускают. А особенно – одиноких матерей, которых – как собак нерезаных. При отчаянном упорстве можно найти временную работенку ненадолго… Приходилось крутиться, шустрить. Мне это плохо удавалось. Я злилась на себя, я себя ненавидела. По ночам меня били истерики.

В коммуналке кроме меня жили еще трое: две пьющие старушки и запойный парень. Это были неработающие инвалиды. Каждый жил в такой же махонькой, как моя, комнатенке. Они ладили между собой. А меня ненавидели – за балкон. Балкон был только в моей комнате. А им тоже хотелось. А у них не было. К тому же, моя комната была лучшая – в самом дальнем углу, теплая, на полтора метра больше, чем у каждого из них. Еще в квартире были большой коридор и огромная кухня в форме буквы «Г».

Мои соседи не особенно меня донимали. Наверно, потому, что я на них реагировала не больше чем на мух и тараканов (их была тьма, так как мусоропровод находился в кухне и шибко пах). К тому времени я научилась быть непрошибаемой, как динозавр. Я приспособилась ко всему, даже к своим временным работам настолько, что ухитрилась вступить (работая корреспондентом журнала «Советские профсоюзы») в ЖСК и купить двухкомнатную квартиру (на гонорар за вышедшую книгу).

…Ежевика, ты похожа на малину, ежевика,

Ты б малиною была, будь ты красной, ежевика.

Ежевика, ты похожа на чернику, ежевика,

Ты б черникою была, будь ты круглой, ежевика…

…У распятых есть преимущество: крест высокий, с него обзор лучше… Не потому ли в перестроечные годы, а особенно после августовских событий все валом повалили креститься – вдруг ощутив себя распятыми и вознесенными на кресте, как на аттракционном «Колесе обозрения»? И перед всеми раскинулись необозримые исторические дали вперемежку с рекламными и эротическим клипами. И головы закружились, особенно у подростков, вконец ошалевших от эротики, пепси-колы и бизнеса. А на помойках появились целлофановые мешки с мертвыми младенцами…

Надо бы помойки и кладбища засадить кустами ежевики…

А в театрах продолжают идти пьесы, функционируют выставки, дети ходят в школы, дачники ремонтируют дачи, депутаты заседают, дама с собачкой прогуливает собачку… Жизнь течет себе, а что ей сделается-то, жизни? На нее ведь не навесишь замок, и кодовое устройство к ней не приляпаешь. Да и зачем?