– Так! – согласился Алеша. – Делайте со мной все, что хотите! Что с Борисом будет?
– Вот, опять! Да что же это? О себе бы подумал!
– Что будет с Борисом? – переспросил Алеша.
– Да, успокойся, сынок! Все с ним нормально будет! Отсидится пару деньков в карцере, подумает над своим поведением, да и вернется к Любоньке! Пардон, голубчик, к вашей бабушке.
– Это правда?
– Слово чести.
– Какое-то старорежимное выражение.
– Не понятна тебе такая формулировка, да? Не известно тебе, что такое «слово чести»? Хорошо, пусть будет слово русского офицера.
– А вы офицером были? – Алеша удивился.
– Да, юноша, я был офицером Царской армии. В Первую мировую. Кровь проливал за Родину, Георгиевский крест имею. У тебя есть основания мне не доверять? – Спросил Михал Михалыч строго.
Алеша посмотрел на него с сомнением, но ответил:
– Нет, разумеется.
– То-то! Да, не боись ты, мил человек, придет к тебе твой Борис скоро. С просьбой придет. Сам все расскажет.
– Вы ясновидящий?
– Да! Ты же должен был знать, ты же читал, наверняка, что судьи вроде меня обладают способностью видеть и прошлое, и будущее человека. Это не заслуга, это данность. Я, позвольте заметить, вам не цыганка какая, а небожитель. Но это, не мешает мне быть русским офицером. Я им был и горжусь этим. Больше всего горжусь. Эти несколько лет больше для меня, чем вечность! Я ведь уже по вашим земным меркам вечность живу! Все еще не веришь?
Алеша вдруг поверил. Безоговорочно и окончательно.
– Хорошо, я вам верю. Но знаю, что мое доверие для вас ничего не значит. Ничегошеньки!
– Отчего же! Сынок, я увидел, что ты изменился. Ты теперь о других думать можешь, не только о себе. Такой прогресс! Мир стал чуточку лучше благодаря тебе! – Михал Михалыч расхохотался.
– Все иронизируете?
– Ничуть.
– Выпьем, может?
– Давно пора. Я в отпуске! Имею полное право! Нравишься ты мне, Алешка! Пожил бы подольше, благородным человеком бы стал. Порядочным! Некоторым это от рождения дано, а тебе дорасти нужно было. Мне бы сейчас полчища психологов земных могли бы возразить, что так не бывает, но я-то знаю. Еще немного времени, и я бы даже в разведку с тобой пошел… Наливай!
Алеша наколдовал бутылочку холодной, запотевшей водочки и разлил по рюмкам. Михал Михалыч залпом выпил свою рюмку, тут же взглядом наполнил ее снова и снова выпил.
– Цикад не хватает, цикад! Был бы настоящий южный вечер! Как в Коктебеле! – воскликнул Михал Михалыч мечтательно, и в тот же миг запели цикады. – В один из таких вечеров я встретил свою жену. Ах, какая женщина была!
– Какая-то особенная?
– Тебе, ловелас, этого не понять. Она любимая была. В этом ее особенность. Только в этом.
– Где она сейчас?
– После смерти подержал в секторе покоя, вернул молодость, дал отдохнуть, здоровье поправить и отравил на Землю. Родилась в Италии, во Флоренции, она всегда мечтала там жить. Сейчас она мужчина. Красавчик, сердцеед. Туп, как пробка, но счастлив. И обаятелен. И сексуален. Куча женщин. Как у тебя, но она… он как-то так умеет, что они, женщины в смысле, счастливы с ней, то есть с ним, ночь или день, а больше им не нужно. Даже не знаю, как у нее, пардон, у него, так получается. У тебя вот не получилось. Десятки несчастных женщин после тебя осталось. А она…
– Он, – поправил Алеша, а Михал Михалыч заменил рюмку на граненый стакан, снова наполнил его водкой наполовину и снова выпил.
– Она! – сказал он, и поднес указательный палец к носу Алеши. – Она! Ей нужна легкая жизнь после ТОЙ жизни.
– Что у нее за жизнь была такая?
– Ничего особенного по тем временам. Меня забрали в тридцать седьмом, через два месяца расстреляли. Не очень-то это приятно, доложу я вам, голубчик. А она… От меня не отказалась. Ее тоже забрали. Пятнадцать лет по лагерям. Из-за меня. Вернулась больной старухой.
– Что же вы ее не спасли? Вы же небожитель? Бог в глазах людей! Не всемогущи, нет?
– Не истекай ядом-то, сынок! Добрее будь! Может, и всемогущий, но не смог спасти. Сложно объяснить, не поймешь ты. Да и не обязан я тут перед тобой отчитываться. Все пятнадцать земных лет сердце кровью обливалось. – Михал Михалыч снова выпил.
– А потом, когда она умерла, чего не объединились снова? Не зажили долго и счастливо?
– Нельзя мне, сынок, тут шашни-то заводить. Нельзя! Запрещено! А ведь сам и запретил! Вот ведь незадача! – Он грустно улыбнулся и снова выпил.
– До сих пор ее любите?
– Не твоего ума дело! – Михал Михалыч глянул на Алешу гневно. Подцепил вилкой огурчик с тарелки, откусил приличный кусок, похрустел. – Сам-то чего хочешь?
– Работать! Самую тяжелую работу мне дайте! Только, чтобы с людьми!
– Это какую-такую самую тяжелую?
– Да хоть вагоны разгружать!
– Это по-твоему самая тяжелая работа, мил человек? – Михал Михалыч хитро прищурился. – А мне вот почему-то кажется, что самая тяжелая работа моя. Судьбы людские вершить, это тебе, сынок, не мешки с мукой таскать. Это ж, братец, такая ответственность! Такой груз потяжелее любого мешка будет! И что же ты, и в нищете готов жить после дворцов-то своих беломраморных?
– Готов! Да хоть в халупе, хоть в шалаше, лишь бы рядом люди были.
– Ты же о богатствах мечтал несметных, да о безделье. Как говорится, чтобы все у тебя было, и ничего тебе за это не было! А сейчас вон как запел! Посмотрите-ка на него!
– Ошибался! – произнес Алеша покаянно и даже руку к сердцу приложил. – Я же не небожитель какой! Обыкновенный человек. Имею я право на ошибку?
– Ошибайся на здоровье, сынок, жалко мне что ли? Только вот переведу я тебя в другой сектор, на работу отправлю, на тяжелую, прям как ты хочешь. А ты потом опять мне: «Так мол и так, Михал Михалыч, снова ошибочка вышла, недоразумение. Не мое это, возвращайте меня назад, в хоромы мои барские». Не будет такого? Обещаешь?
– Нет, не могу этого обещать. – Алеша вздохнул. – Сейчас мне кажется, все что угодно, лишь бы одному не быть, а потом, может, и от людей устану. И от работы тяжелой. Я не ясновидящий. Вы же видите мое будущее, что там будет?
– Этого я тебе не скажу, сынок. И обещать выполнить твою просьбу тоже не буду. И не друг я тебе, мил человек, так, знакомый шапочный. Можно сказать, постоялец в твоей золотой гостинице. Отпуск здесь провожу. Не более того.
– Гости обычно платят хозяевам гостиниц за постой. – Алеша сам испугался своей дерзости, а Михал Михалыч посмотрел на него пристально, будто в душу заглянул и произнес глухо:
– И я заплачу, сынок, не изволь беспокоиться. Правила знаю. И обязанным быть не люблю – за все платить приучен… Нравится мне твоя честность, сынок, да прямота. От того и не сержусь на тебя. Давай, еще по одной, да спать. Подустал я что-то.
Ночью Алеше не спалось. В его голове неоновыми буквами светилось слово «Гостиница». Гостиница! Конечно, гостиница! На этом острове можно устроить гостиницу! Прекрасный курорт! Для каких-нибудь бедных и несчастных, у которых нет денег на дорогие курорты. А тут они смогут отдохнуть три дня бесплатно. Алеше на этом острове деньги ни к чему. Ах! Бесплатный курорт! Тогда здесь будет много людей, а у Алеши будет работа: гостей нужно встретить, разместить, накормить, развлечь! Он пока не знал, как все это устроить, но был уверен, что обязательно придумает. Произойдет чудо, какое-нибудь невероятное событие, после которого эта неожиданная мечта станет реальностью. Насколько легче жить, когда тебе есть к чему стремиться! Алеша улыбался в темноте. Ай, да Михал Михалыч! Старый хитрец! Или мудрец! Как вовремя он произнес слово «гостиница»! Как своевременно!
Михал Михалыч покинул остров ночью, даже не попрощавшись с хозяином. Утром на столе в гостиной Алеша обнаружил записку, в которой было всего два слова: «В расчете?». Алеша улыбнулся: в расчете! Иногда идея дороже денег. Он позавтракал сырниками, которые не поленился приготовить сам, искупался в море, растянулся на шезлонге и принялся ждать чуда. Ожидание – это привычное его состояние, хоть и невыносимое. Вместе с бездельем пришли мысли. Сначала это были приятные мечтания о том, как остров наполнится людьми, голосами, смехом, суетой, пляжными дискотеками, фейерверками, курортными романами, как это будет здорово! Может быть и он сам закрутит романчик с какой-нибудь симпатичной особой, и это будет взаимная влюбленность. Он тут же вспомнил свою одержимость Ираидой, свою беспомощность перед ней: он ничего не мог изменить в их отношениях, не имел возможности бороться за свою любовь, он даже не имел возможности рассказать этой женщине о том, как сильно ее любит. Нет, больше никакой любви!
Он тут же вспомнил, что совсем недавно своим неудавшимся самоубийством разрушил любовь собственной бабушки и Бориса. Конечно, он не просил Бориса вмешиваться, не просил его спасти, но тот вмешался и все случилось так, как случилось. Получается, что он косвенно виновен в трагедии Любочки и Бориса. Если бы можно было отмотать время назад! Но с другой стороны, это ведь был выбор Бориса – попытаться спасти Алешу? Освобождает ли это его от ответственности?
Ответственность! Почему-то Алеша начал вспоминать о бывших своих любовницах в контексте ответственности. Думал ли он, затевая очередной легковесный романишко об ответственности за дальнейшую судьбу этих женщин, о том, какой след он может оставить в их жизнях? О том, что может причинить им боль? О том, как они будут страдать, когда его лишатся? Он не задумался об этом ни разу в земной жизни, и лишь на страшном суде его, можно сказать, принудили задуматься о последствиях своих поступков. Но тогда он ощущал себя жертвой несправедливого суда, не более того. Он не ощущал свое вины перед женщинами, которых сделал несчастными. Ему казалось, что это только их дело, убиваться из-за потери ветреного любовника или найти новых возлюбленных и быть счастливыми. Он тогда не понимал, что бывают раны, которые не заживают, что есть потери, с которыми невозможно смириться. Он понял это только сейчас, когда Ираида поступила с ним так, как он поступал с десятками женщин. Только сейчас до него дошло, как это унизительно и больно быть игрушкой в чьей-то игре, в игре человека, которому все равно, что чувствуешь ты, когда ему интересны лишь собственные мотивы.
Он вспомнил об Алине. И адвокат, и прокурор сказали, что она помнит о нем до сих пор, и до сих пор страдает. Она была ему безразлична на протяжении многих лет, но вдруг он исполнился к ней сострадания. Он будто бы влез в ее шкуру и ощутил все, что чувствовала она. Он закрыл глаза и начал мысленно просить прощения у этой женщины за все испытания, которым он ее необдуманно подверг.
Город на Волге. Квартира Алины.
Алина проснулась в половине третьего ночи посреди приснившегося ей кошмара. Ей снилась огромная бирюзовая волна, просвечивающая на солнце. Снилось, как эта волна накрывает Алешу. Снилось, как она в течении нескольких долгих секунд, которые тянутся, как года, наблюдает за сумасшествием пены морской в надежде, что сейчас из нее появится Алешина голова, но она не появляется, и за долю секунды до того, как завыть от отчаянья, Алина просыпается.
Она просыпается в своей постели, а рядом безмятежно сопит мальчик, рисующий тараканов, и к ней как-то очень неспешно и вяло приходит осознание того, что волна и гибель Алеши в пенной бурной воде всего лишь сон, не более того, а бывший возлюбленный и без этого цунами давно уже мертв. Достаточно давно, чтобы она успела смириться с его смертью. А у нее уже давно своя жизнь, еще немного с оглядкой на этого дорогого ей покойника, но все же своя и даже в некотором роде счастливая. Она любима и окружена заботой, и вот уже несколько месяцев, как не спит одна. И она изменила свой статус в соцсетях с «в активном поиске» на «в отношениях».
У Алины горят уши, и она понимает, что ее кто-то вспоминает, причем в полусонном своем сознании она отчетливо осознает, что вспоминает ее именно Алеша и никто другой, какой бы нелепостью не казался этой факт. Она осторожно встает с кровати, и голая на цыпочках, чтобы не разбудить мальчика, крадется к туалету, а там, сев на унитаз, устремив глаза к потолку, вопрошает мысленно: «Алеша, ты меня слышишь?». И вдруг получает вполне отчетливый ответ, впрочем, она не сможет никогда описать словами, каким именно из пяти чувств этот ответ получен, наверное, мистическим шестым, но она получает ответ: «Слышу».
– Что ты хочешь? – спрашивает она, ежась от холода, голая, на унитазе.
– Прости меня, – чувствует она любимый голос.
– Давно простила.
– Я очень виноват перед тобой.
– Как ты?
– Не важно. Плохо. Не важно. Прости меня.
– Плохо? – испуганно.
– Нормально. Ты живи! Живи! Не думай обо мне. Прости!
– Простила.
Она больше не чувствует голоса. Она скользит босыми ногами по ледяному кафелю в ванную, накидывает на себя халат, нашаривает в потемках коридора тапочки и крадется на кухню, там находит в потемках свечу, спички, зажигает свечу, подносит к ее пламени то одну, то другую руку, почти обжигаясь и молится Богу, в которого верит, хотя и не состоит ни в одной религиозной конфессии: Господи, спаси его! Господи, спаси его! Господи, спаси его! И так до бесконечности, впав в транс. Так, рыдающую, полуголую, беззвучно что-то шепчущую, засовывающую руки в пламя свечи, и застал ее на кухне мальчик, рисующий тараканов. Он молча задул свечу, рывком поднял Алину, зажег электрический свет, увидел ее покрасневшие ладони, готовые покрыться волдырями, поволок ее к крану, засунул ее руки под струю холодной воды, потом снова усадил бесчувственную Алину на стул, нашел в аптечке пантенол и смазал ее ладони.
Утром Алина проснулась одна. На кухонном столе лежала записка: «Я тебя люблю, но мне сложно делить тебя с покойником. Я ухожу. Может быть, вернусь, когда ты освободишься от него. Целую.». Она вздохнула с облегчением: чем ближе становился ей этот мальчик, тем больше он ее душил своим присутствием. Но тут же ее сердце сжала обида: и этот предал. Больше никакой любви! Хватит этой боли! Хотя мальчика этого она никогда и не любила, но тем утром в опустевшей вмиг квартире ей показалось, что любила. И снова Алеша во всем виноват! Этот роковой мертвый Алеша! Как же ему это удается портить ей жизнь даже будучи мертвым? Да к черту его! Его нет! Нет! А мальчик есть! Вернись! Вернись! У нас могла бы быть прекрасная дочь. Или сын. Почему все так глупо?
Царствие небесное. Остров сбывающихся желаний.
Когда Алеша вышел из моря, на террасе в кресле его поджидал Борис. Вид у него был взъерошенный, глаза горели безумием, на губах блуждала смутная полуулыбка.
– Ты вернулся! – закричал Алеша и бросился к нему со щенячьей радостью, как ребенок, увидев маму, которая почему-то задержалась на работе. – Тебя не отправили в ад! – Борис протянул Алеше руку, но тот посчитал, что сухое рукопожатие не соответствует моменту и полез обниматься.
– Да ну тебя! – Борис смущенно улыбнулся и освободился из Алешиных объятий. – Что еще за нежности такие! Мы же, вроде, ненавидим друг друга.
– А мне кажется, мы давно уже друзья, – возразил Алеша. – Только друг может полезть спасать человека в цунами.
– Или идиот. Хотя друг вполне может быть идиотом. Одно не исключает другого. – Борис, как обычно, наколдовал себе бокал красного вина, отхлебнул, и произнес задумчиво, – тут вот какое дело, старик… Понимаешь, ну, отпускают меня.
– В смысле? Куда отпускают?
– Назад, на землю. Новая жизнь. Снова буду орущим и писающим младенцем.
– А как же бабушка?
– Да. Люба. Люба. – он крутит в руке бокал. – Она не хочет больше тебя видеть.
– Я-то здесь при чем? – удивился Алеша.
– Она считает, что это ты во всем виноват.
– Ничего не понимаю. Давай уже соберись и расскажи все нормально.
– Да, да. Что-то я в самом деле какой-то сам не свой уже несколько дней. Пойду искупаюсь, может, в себя приду. Борис резко поднялся и пошел к морю, на ходу сбрасывая с себя одежду.
– Там волны! – крикнул ему вслед Алёша. – Тебе же нельзя!
– Уже можно! – ответил Борис и бросился в море.
– Они, ангелы эти, в карцер меня засадили, – начал свой рассказ Борис после купания. – Дрянное место, скажу я тебе. Маленькая такая каморка, серая, сырая, окон нет. Из удобств подгнивший матрац да дырка в полу для оправления нужд. Вонь стоит страшная. Не знаю, сколько времени я там провел, окон-то нет, сидишь и не знаешь, день сейчас или ночь. Показалось, целую вечность. Уж как я себя ругал за то, что тебя спасать-то полез, как ругал! Чего только не передумал… Ладно, не важно. А потом ангелы снова заявились, повели меня в зал суда. А там Михал Михалыч, загорелый, довольный, аж светится весь.
– Это он у меня тут отдыхал – ввернул Алёша. – Три дня рыбу ловил да водку пил.
– А, понятно, – протянул Борис рассеянно. – Ну, так вот, и говорит Михал Михалыч: все, мил человек, все грехи свои земные ты искупил и теперь свободен! Я говорю: как так? Я же запрет нарушил, в волну прыгнул! А он говорит: не сам прыгнул, а столкнули тебя. Приятель твой Алешенька во всем мне признался, рассказал мне, как ты от самоубийства его спасти хотел. Я говорю, не было никакого самоубийства, развлечься просто Алешка хотел, скучно ему на своем острове. А он мне пальцем строго так грозит и говорит: не выдумывай, знаю я как все на самом деле было. Похвально, конечно, что дружка своего пытаешься выгородить, но лучше бы о себе подумал. Я понял, что бесполезно отпираться, что от Михал Михалыча ничего не скроешь, спрашиваю, а что с Алешей, в ад отправили? Михал Михалыч рассмеялся и говорит: куда его еще отправлять-то? Он и так в аду. Ад-то, говорит, сынок, он в душе у человека. Живет, вроде, человек на райском острове, ан нет, в аду он живет, потому что он так воспринимает свою жизнь. Потом он сказал, что главным моим грехом в прошлой жизни были трусость с одной стороны и безрассудная смелость – с другой. Любви он, видите ли, боялся. Жениться он, видите ли, боялся. Похорон он, видите ли, боялся. А вот в волну сигать он не боялся. Море ему, видите ли, по колено. А тут, посмотрите на него, и влюбился, и женился и похороны у него – это работа, и если уж в волну сигать, так только чтобы друга спасти! Потом спрашивает: а сейчас ты чего-нибудь боишься? Я говорю: боюсь, жену свою потерять боюсь. Видишь, говорит, какая штука жизнь несправедливая, мы получаем то, чего больше всего боимся. Ты уйдешь, а Любонька пока здесь останется, она-то свои грехи еще не искупила. – Борис умолк.
– Все равно ничего не понимаю, – сказал Алеша. – Формально ты все равно нарушил запрет и тебя должны были наказать. Разве нет?
– Ты на чьей стороне? – Борис усмехнулся. – Знаешь, старик, оказалось, что они только и ждали от меня чего-то подобного: нарушить запрет ради благородной цели, спасения человека, например. Я уже давно кандидатом на перерождение был, оставалось только подвиг совершить. И вот, пожалуйста! Я герой! И теперь Одиссей вынужден покинуть Итаку. И свою Пенелопу. Понимаешь, старик, смерть на земле, конечно, страшная штука. Она страшна неопределенностью. То ли все заканчивается и впереди небытие, то ли со смертью ничего не заканчивается. Но ты-то этого не знаешь! И неопределенность эта дает надежду! Ты можешь себе вообразить, что на том свете ты встретишь людей, которые ушли раньше тебя и вы снова будете вместе. А здесь же все по-другому! Я вот точно знаю, что после перерождения Любу уже не встречу! Точнее, даже если встречу, не узнаю! Ну, может, что-то такое мелькнет, что-то вроде дежавю, что был уже когда-то этот человек в твоей жизни, но полного узнавания не произойдет. Мы даже снова пожениться можем, но никогда не узнаем, что уже были женаты! – Борис наполнил свой бокал вином и жадно отпил половину. – Она плачет. Все время плачет. Я ей говорю, давай проживем дни, что нам остались в радости, давай путешествовать, давай сделаем все, о чем мечтали и чего так и не сделали. А она только плачет. И во всем тебя винит. Говорит, что если бы не ты со своим дурацким самоубийством, то мы много лет еще жили бы долго и счастливо.
– А ты тоже меня винишь? – спросил Алеша.
– Я? – Борис задумался. – Ты ведь меня не просил тебя спасать. Сам вызвался. Не мог по-другому. Уважать бы себя перестал. А что это за жизнь, когда себя презираешь?
– Но ты можешь меня обвинить, что я легкомысленно решил покончить жизнь самоубийством.
– Это пусть Михал Михалыч тебя обвиняет и судит, работа у него такая, а я – пас. Не знаю, как бы я себя повел на твоем месте. Может, учудил бы чего-нибудь и похуже.
– И когда ты нас покидаешь?
– Не знаю. – Борис пожал плечами.
– Как так?
– Мне в комиссии по перерождению сказали, что с родителями моими, будущими, небольшая проблемка – расстались они. Ждем, пока снова соединятся.
– А других родителей тебе подобрать не могут?
– Нет, – Борис вздохнул, – все уже давно определено.
– А чего они расстались?
– Глупая какая-то история. Он ее любит, а она любит парня, который умер. Из-за него и разбежалтсь.
Алеша насторожился.
– А как зовут твою будущую маму?
– Алина. – Борис с ужасом посмотрел на Алешу. – Ты думаешь это та самая Алина, которая тебя любит?
– Может быть. – Алеше стало не по себе.
Борис назвал фамилию этой женщины, город, в котором она живет, род занятий – все совпало.
Борис выругался.
– Издевается он что ли над нами?
– Кто?
– Михал Михалыч, кто еще?
– Он что, Господь Бог, – этот Михал Михалыч?
– А кто ж еще?
Алеша так и замер от удивления.
– Как? Он же судья!
– Вот ты придурок! А судья-то здесь кто?
– А, ну, да… – Алеша совсем приуныл. – А я ему еще дерзил.
– Ты еще и водку с ним пил. А я на твоем суде, помнится, чуть с кулаками на него не набросился.
– А как же он так все успевает? Он мне еще и про земную свою жизнь рассказывал.
– Он же вездесущий! С точки зрения земных законов физики это, конечно, невозможно, но мир ведь устроен сложнее, чем люди воображают. Давай-ка, старик, напьемся, что ли. С ума можно сойти! Моя будущая мать, баба, которую ты бросил! Везде успел поднасрать, паскуда!
– Ну и выражения у тебя! – возмутился Алеша, – а ведь столько времени прикидывался приличным человеком.
– То-то и оно, что прикидывался, – согласился Борис, – а хочется уже быть собой: разгильдяем и не очень-то порядочным человеком, понимаешь? А это возможно только в земном воплощении. Только там есть хотя бы иллюзия свободы! Пусть ты там последним бомжом станешь или бандитом каким, но у тебя будет ощущение, что ты сам сделал этот выбор! Сам! Я столько лет мечтал переродиться! Столько лет! А тут Люба! И вот я вполне счастлив здесь и ничего уже не хочу менять, и как обухом по голове – перерождение! Почему именно сейчас? Назовут же! Перерождение! Это же смерть! А, да, кстати! Вспомнил за чем пришел-то! Здесь, когда человек перерождается, то есть уходит в другой мир, как и на земле проводится что-то вроде поминок. Ну, то есть, прощальная вечеринка. Собираются друзья, родственники и провожают человека. Вот.
– И к чему ты это?
– Можно я свои поминки у тебя здесь отмечу?
– Ты впереди паровоза-то не беги! Насколько я понимаю, сейчас у твоих родителей нет ни одного шанса тебя зачать. – Алеша рассмеялся.
– Дело-то нехитрое.
– Они же в ссоре!
– Но они помирятся? Ты ведь ее знаешь! Они помирятся? – Борис посмотрел Алеше в глаза с такой мольбой, что тот понял: Борис переродиться хочет все же больше, чем остаться здесь с его бабушкой.
– После ссоры она, скорее всего, куда-нибудь уехала, – сказал Алеша. – Она всегда уезжает. Она думает, что это мужчины от нее сбегают, но на самом деле это она от них бежит. Она может любить только свои выдумки, а не реальных людей. Она вообще ненормальная. Даже не знаю, какой она будет мамашей. Но ты ведь говоришь, что все уже решено? Значит, помирятся. Или какой-нибудь прощальный секс замутят. Так что волноваться не о чем!
Стамбул. Улица Истиклаль.
Конечно же она сбежала. Она всегда сбегала, когда нужно было подумать и распутать клубок, к который в очередной раз сплелась ее жизнь. И вот снова желтое такси продирается сквозь пробки между парящих в пустоте огней. Снова радио поет турецкие песни, а таксист им подпевает, а Алина мысленно просит их обоих заткнуться, и в душе ее снова дребезжит велосипедным звонком невыносимое чувство утраты. Жизнь мчится по кругу – все повторяется. Вот она снова одна, опять ее оставил мужчина. Другой. Но его можно вернуть. Этого можно. Он жив и любит ее. Как же ему доказать, что она больше не любит Алешу, что он для нее окончательно умер, что она его все же похоронила и совсем скоро развеет пепел воспоминаний о нем над Босфором. Как ему объяснить, что той ночью она слышала Алешин голос, но она не хотела его слышать и была напугана и голосом, и словами, что произносил этот полузабытый голос. Да, она молилась о спасении его души, но ведь в этом нет ничего такого – молиться за человека, который когда-то был тебе близок. Когда-то! Вот ключевое слово. Не сейчас. В прошлом. Почему она слышит его голос? Он же не может быть реальным. А вдруг она сошла с ума? Но, кажется, во всем остальном, что не касается Алешиного голоса она вполне адекватна. Или нет? Она где-то читала, что ни один сумасшедший не считает себя безумцем.
Приехали. Тот же самый отель. Может быть, она и не сумасшедшая, но мазохистка точно: это же надо было додуматься, поселиться в том же отеле, где она пережила величайшее потрясение в своей жизни. Номер другой, но такой же. Вспомнилось пьяное горькое соитие с незнакомцем. Где он теперь? Как поживает? Пусть у него все будет хорошо. Он очень помог ей тогда. Вот бы встретить его где-нибудь на улице. Только ведь она и лица-то его не помнит. Да и зачем он ей сейчас? Сейчас-то никто не умер. Алина улыбнулась своим мыслям. Они показались ей циничными. Знали бы мужчины, что думают о них женщины. Она тут же вспомнила о своем мальчике. До дрожи захотелось, чтобы он ее обнял и поцеловал. Но он далеко – остался в России. Вспоминает ли он о ней? Так хочется, чтобы вспоминал, чтобы тосковал. Нужно пойти поесть.
В узких переулках Истиклаль сутолока: все кафе, рестораны и бары забиты людьми. Шумно: смех, разговоры, музыка. Алина с трудом нашла место в каком-то ресторанчике. Он ей показался знакомым: возможно, она здесь уже бывала. Точно бывала, ела хамси с вкусным хлебом, пила пиво. Кажется, в тот приезд в Стамбул она была вполне счастлива – влюблена в Алешу, и он тогда тоже ее еще любил. Та короткая разлука тогда только обострила их чувства, вознесла их над обыденностью. Да, она тогда сидела за соседним столом и глаз не поднимала от телефона, все писала и писала своему ненаглядному Алеше: милый, я ем такую вкусную рыбку, это, вроде бы, килька, но она не похожа на нашу кильку, как-то по-другому засолена, хотя нет, она маринованная. Как же это вкусно! Как жаль, что тебя сейчас нет рядом! Тебе бы тоже эта рыбка понравилась. Наелись бы рыбы и начали бы целоваться! Ты ведь не против целоваться с женщиной, от которой несет рыбой? Ведь нет? Как же я хочу тебя сейчас поцеловать! Даже если от тебя пахнет чесноком, я все равно хочу тебя поцеловать. Как мне тебя не хватает! Где ты сейчас? Что делаешь? Ах, я тоже хочу лежать сейчас рядом с тобой! И чтобы ты меня обнимал!
Алина думает: это очень странно: она никогда не была в этом городе с Алешей, но почему-то он весь, чуть ли не каждый его уголок наполнен воспоминаниями о нем. Как будто это с ним она ходила по улицам, мечетям и музеям, будто с ним она торговалась на базарах, ела жареные каштаны и кукурузу, пересекала Босфор на корабликах, будто с ним она поднималась по узким лестницам в ресторанчики на крышах отелей и замирала от открывшегося перед ней вида на воду и город. Она ведь была одна, но Алеша будто бы был рядом: она мысленно рассказывала ему обо всем увиденном, каждое мгновение своего счастья она хотела разделить с ним. За моря, горы и равнины неслись от нее к нему слова, фотографии, улыбки и вздохи. Он, хотя и далекий, был соучастником ее жизни. Но это было очень давно. Настолько давно, что перестало быть правдой.
Алина снова ест эту мелкую рыбешку. Ей снова непередаваемо вкусно. В баре напротив красивый, стройный парень с длинными черными волосами играет на гитаре и поет. Веселые турки водят хороводы, размахивая бумажными салфетками вместо платков. Алина улыбается: ей тоже хочется танцевать, ей хочется забыть все, что было и отдаться только этому мгновению, наполненному вкусной едой, музыкой и танцами, хочется заразиться от танцующих мужчин и женщин их радостью. И еще ей захотелось разделить с кем-то очень близким это мгновение.
Она достает телефон и пишет своему мальчику: «поняла вдруг – я люблю тебя».
И будь что будет! Может быть, он ответит, может, нет. Но он должен это знать. Да, она его любит! Какой нужно было быть дурой, чтобы понять это только сейчас?
Хоровод тем временем выплеснулся из соседнего бара и захлестнул ресторанчик, в котором сидела Алина, подхватил ее и унес на улицу. И Алина слилась с этой возбужденной, радостной толпой, она повторяла движения и даже пыталась подпевать, не зная ни слова по-турецки. Когда хоровод распался, Алина вернулась за свой столик и обнаружила в своем телефоне сообщение от мальчика:
– Правда?
– Правда.
– Только меня?
– Только тебя.
– А как же твой Алеша?
– Он мертв.
– Ты, наконец-то, это признала?
– Да.
– Ура!!!! Можно я приеду.
– Я не дома.
– А где ты?
– Далеко. За морями, за долами! Но скоро вернусь. Как же я по тебе скучаю!
– Маленькая моя, я тоже!
Царствие небесное. Остров для двоих.
Неожиданно на террасе возникла Ольга. На этот раз она была какая-то простая: ни роскошных нарядов, ни украшений, ни шляп – обычная белая майка, голубые джинсовые шорты, на ногах – вьетнамки. На плече – огромная дорожная сумка, в другой руке – пара холстов на подрамниках, обернутых пищевой пленкой. Она выглядела совсем юной. Весь ее жизненный опыт, обычно так и светившийся в глазах, упрятан за темные стекла очков-авиаторов.
– Привет! – говорит она Алеше бодро. – Я решила воспользоваться вашим разрешением поработать тут у вас на острове. – Робко и даже застенчиво. – Где я могу поселиться?
Алеша галантно поднимается, целует ей руку, отбирает и ставит в сторонку сумку и холсты.
– Может, присядете для начала? – спрашивает он. – Хотите чаю?
Сегодня Алеша рад ее видеть. Он сегодня вообще кому угодно был бы рад, даже налоговому инспектору или полисмену. Или разносчику пиццы. Или почтальону. Только такие персонажи на его острове не появляются. Никто не появляется. Он уже несколько дней не видел людей. И вновь уже дошел до той стадии одичания и отчаяния, когда перестаешь мыться, начинаешь разговаривать сам с собой и мечтаешь снова устроить какое-нибудь цунами с целью прекратить свое существование. Так что визит Ольги пришелся очень кстати.