Она убрала его руку со своей талии, но он положил ее на прежнее место, что-то сказал по-английски и закружил ее в танце. «Почему бы и нет?» – подумала она, – «глупо сопротивляться удовольствиям, если ты задалась целью их получать». А она испытывала удовольствие и от прикосновений незнакомца и от танца с ним. Он что-то говорил, пытаясь перекричать музыку, она поняла только, что его зовут Ян, что он из Голландии, и что он считает Алину красивой. Она в который раз жалела, что не знает английского. Впрочем, ее скромных познаний хватило, чтобы объяснить, что зовут ее Алина, что она из России и что Ян тоже кажется ей красивым.
Через пятнадцать минут они уже целовались прямо посреди танцпола. Алина влюблена в этого мальчика. И это не кажется ей безумием. Это кажется ей совершенно нормальным. Может быть, она чересчур пьяна? Она даже дрожит от желания. Если он предложит ей пойти в его гостиницу или попросится в ее отель, она пойдет. И ей плевать на последствия. Она хочет получить наслаждение. А завтра будет завтра. И завтра она может даже не вспомнить этого малыша. Может не вспомнить его имени. Да и зачем? Этот малыш – приключение на одну ночь. Прекрасное приключение.
Они направились в ее отель. Она не была вполне уверена, но, кажется, он сказал, что делит номер еще с двумя парнями, и Алина с Яном решили, что пойти к ней удобнее. Когда они покинули шумные, многолюдные и суетные места увеселений и шли по тихим улочкам, которые в это время были пустынны, она вдруг услышала голос в своей голове: не сегодня, пожалуйста, не сегодня, ты погубишь Алешу. Она остановилась и топнула ногой от возмущения. И даже крикнула неизвестно кому: «Какого черта! Оставьте меня в покое со своим Алешей! Надоело! Я жить хочу!». Ян посмотрел на нее как на сумасшедшую.
– I'm drunk, – пробормотала Алина, схватила Яна за руку и двинулась дальше, увлекая его за собой.
Утром она проснулась со страшной головной болью и жуткими сожалениями. Зачем, зачем она это сделала? Она только что похоронила любимого человека. Она распутница? Видимо, так. Но ведь ей хотелось быть всю жизнь только с одним человеком, с Алешей, а он сначала бросил ее, а потом и вовсе умер. Он предал ее дважды. Разве у нее есть какие-то обязательства перед этим мужчиной? Нет. А что значила эта фраза, прозвучавшая в ее голове ночью? Это ведь уже не в первый раз. А вдруг, она и в самом деле, уступив зову плоти, навредила Алеше на том свете? Чушь. Разве такое возможно?
Ян еще спал. Алине хотелось, чтобы он поскорее убрался из ее номера. Ей нужно побыть одной. Это обычное ее состояние. Комфортное. Чужаки, задержавшиеся ее в постели до утра – раздражают. Она не стала его будить. Он ни в чем не виноват. Он просто хотел секса. Он не причастен к Алининым проблемам. Она выскользнула из постели, прошлепала босыми ногами в ванную, умылась, почистила зубы, приняла душ, помазала лицо кремом. Посмотрела на себя в зеркало. Не так уж и плохо она выглядит, учитывая количество выпитого накануне алкоголя.
Она вернулась в комнату, опустилась на краешек кровати и несколько минут смотрела на спящего мальчика. Он подарил ей несколько часов счастья. Она ему очень признательна. Благодарна. Но сейчас он проснется и поймет, что она не так уж юна, как ему причудилось ночью, и не так уж красива. И возникнет эта всегдашняя неловкость, которая возникает между случайными любовниками после пробуждения: как себя повести, что сказать?
Она его разбудила, потрепав за плечо. Он открыл свои голубые глаза. Удивленно посмотрел на Алину, перевел взгляд на потолок, стены, окно, будто не мог понять, с кем он и где. Потом улыбнулся и попытался поцеловать Алину. От него пахнуло перегаром. Она отшатнулась. Преодолела отвращение, и сама поцеловала его. Он притянул ее к себе и овладел ею. Как-то очень буднично, будто это происходило каждое утро.
Потом, насколько она могла понять, он звал ее куда-то завтракать и что-то говорил о том, что вечером хочет пойти с ней снова танцевать. А она сообщила, а точнее соврала, в основном при помощи жестов, что сегодня улетает в Россию. Что ей нужно собирать чемодан, а ему пора идти. Он казался огорченным. Принялся ее целовать. Снова ею овладел. Потом спросил номер ее телефона, дал ей свой. Сказал, что будет ей писать. Она обещала, что тоже будет, но уже знала, что не будет. Может быть, и напишет, но только лишь от скуки и только лишь в ответ на его сообщение. Потом он снова долго ее целовал, а ей хотелось, чтобы он поскорей ушел. Кто бы мог подумать, что этот красавчик такой сентиментальный. Наконец, он ушел. Она закрыла за ним дверь, вздохнула с облегчением, вышла на террасу и предалась раскаянию.
Царствие небесное. Зал заседаний.
– Я ее очень любил, – говорил Алеша каким-то тусклым голосом. – Класса с пятого. Мы не дружили. В нашем классе как-то не принято было, чтобы мальчишки с девчонками дружили. Иногда играли вместе во дворе в вышибалы или в казаков-разбойников, или еще во что-нибудь. Я тогда счастлив был, что могу побыть рядом с ней. Заигрывал с ней, конечно, в школе. Она хихикала. Мне казалось, что я ей нравлюсь. Записочки ей писал. Она отвечала. Однажды летом, когда мне лет четырнадцать было, чуть ли не каждый вечер на скамеечке перед ее подъездом сидел – очень увидеть хотел. Школа-то закрыта была – каникулы. Не видеть ее – это такая пытка была. А потом, когда нам лет по пятнадцать уже было, в кино решился ее пригласить. Месяц, наверное, собирался с духом, боялся, что откажет она мне. И отказала. – Алеша вздохнул. – Сказала, что ей стыдно со мной на людях показываться. Я тогда сам на новый джемпер денег заработал, а джинсы мать купила. Опять в кино позвал, а она снова меня обсмеяла. Я виду не подавал, но мучился очень. Учиться почти перестал, курить начал, выпивать с ребятами. Рассказы про нее писал. Она у меня там была такой роковой женщиной, которая заставляла мужчин страдать и радовалась их горю. Но я всегда придумывал счастливый конец. Для меня счастливый, – уточнил Алеша и усмехнулся, – эта роковая красавица в итоге влюблялась в главного героя, которым был, конечно же, я. А в реальности она влюбилась в моего лучшего друга. Я это посчитал предательством и с его стороны, и с ее. Мне физически больно было от того, что они вместе. Это такая пытка была. Да, каюсь, я хотел их разлучить, и мне было плевать, подло я поступаю или нет. Слишком было больно. – Лицо Алеши исказилось страданием. – Так все было. Вину свою признаю, то, что я соврал, это, да, не вполне порядочно.
– Какая печальная история, – протянул Михал Михалыч и утер льняной салфеткой несуществующую слезу. – Инна Семеновна, проверьте, на самом деле так все было?
Инна Семеновна была опытным секретарем – нужные материалы были у нее уже наготове.
– Да, факты сходятся, – подтвердила она, заглянула еще раз в бумаги, улыбнулась, – странно, ангел Алексея обычно скуп на эмоции, а тут прямо страдания юного Вертера. Видимо, сочувствовал своему подопечному.
Михал Михалыч подпер щеку рукой, закатил глазки к потолку и мечтательно произнес:
– Первая любовь! Как трогательно, Боже мой! Сынок, – обратился он к Алеше, – а ты что же это, до сих пор девчонку-то ту любишь?
– Вот еще! – огрызнулся Алеша, – Слишком много чести!
– А вот увидел бы ты ее сейчас, не екнуло бы сердечко-то?
– Нет, – ответил Алеша с вызовом в голосе.
– А это мы сейчас и проверим! – Михал Михалыч радостно потер руки.
В воздухе возникло изображение молодой, привлекательной женщины с длинными рыжими волосами. Глаза ее прикрыты солцезащитными очками. Женщина закутана в плед, она сидит в уличном кафе, похоже, где-то в Италии. Она ест спагетти и прихлебывает красное вино из бокала. Она что-то говорит прямо с набитым ртом и смеется. Спагетти вываливаются у нее изо рта, и это веселит ее еще больше. Она выглядит счастливой. Рядом с девушкой сидит мужчина, видно, что он постарше свой спутницы. Он ест пиццу и тоже смеется.
Изображение исчезает, а в руках у Алеши снова появляется автомат Калашникова. Алешино лицо искажено гневом.
– Шалят нервишки-то? А, друг мой сердешный? – спросил Михал Михалыч Алешу. – Сынок, при всем уважении, добрым-то тебя никак не назовешь. Посмотрите-ка на него, чуть что, сразу за автомат! – Михал Михалыч расхохотался. – Ты, видимо, в прошлой жизни никого не убил только потому, что не имел доступа к оружию. А дай тебе в руки автомат, ты бы всех своих обидчиков перестрелял. Да, сынок?
– Нет, – ответил Алеша, растерянно глядя на автомат, – я даже кошек в детстве не мучил.
– Господа адвокаты, что вы на это скажите?
– Да, упоминаний о подобных проступках в материалах дела не содержится. – Произнес Петр Иванович. – И, должен отметить, что внешних проявлений агрессии у моего подзащитного зафиксировано немного. Ничего особенного: драки с мальчишками в детском и подростковом возрасте, скандалы с родителями и любовницами. Все в пределах нормы.
Владимир Сергеевич, обвинитель, театрально закашлялся, а затем проговорил подчеркнуто спокойным тоном:
– А если в мыслишки его заглянуть? Там что творилось? Скольких людей он поубивал в своем воображении. Вот доказательство, – Владимир Сергеевич кивнул на автомат, который все еще лежал на скамье рядом с Алешей – ему опять не удалось заставить его исчезнуть.
– Воображаемое убийство не считается, так ведь, сынок? – спросил Михал Михалыч у Алеши так ласково, что ему снова стало страшно. – Это ведь не преступление? Так ведь?
– Да как вы не понимаете? – Алеша вскочил. Он почти кричал. Страх парадоксальным образом придал ему смелости. – Эта рыжая дрянь мне всю жизнь поломала! Я же после нее так никого полюбить и не смог! Ни с кем жить не мог подолгу. Бабником стал! Вы думаете хотелось мне в шестнадцать лет бабником-то становиться? Как же! Я тогда думал, что всю жизнь только ее любить буду. Ни на одну девчонку больше не смотрел! А она плюнула мне в душу. Я потом боялся кого-то любить, боли этой боялся! И вот посмотрите на нее – живехонькая, жрет спагетти, по Италиям болтается, а я сдох! Долго болел и сдох! Это справедливо? И меня же еще и судят за нее! Это ее за меня судить надо! Мне почему-то кажется, что многие от нее пострадали. Ее судить надо! – Алеша, обессиленный, опустился на стул.
– Ну, ну! Ты не горячись, сынок, не горячись. – Сказал Михал Михалыч. В его голосе прозвучала забота, которая показалась Алеше искренней. – И ее черед придет. Даже не сомневайся. И ей по делам ее воздастся. А сейчас, господа хорошие, объявляю перерыв до завтра. Утомили что-то меня все эти мелодрамы. Да и есть очень хочется. Все по домам! – скомандовал Михал Михалыч и в тот же миг Алеша оказался сидящим в кресле на террасе своего дома на берегу океана. В соседнем кресле сидел Борис.
– Плохие новости, – сказал он тихо. – Алина только что переспала с каким-то мальчишкой.
– Ну и что? Мне нет никакого дела до того, с кем она спит. Мне на нее вообще плевать.
– Ну как же? – Борис усмехнулся, – любовь этой женщины к вашей скромной персоне должна была стать главным козырем в вашей защите. А теперь эта любовь поставлена под сомнение. Все-таки прошло всего две недели с того дня, когда вас, пардон, похоронили, а она…
– Я ее бросил больше четырех лет назад, она не обязана хранить мне верность. – Алеша задумчиво посмотрел на море. – Но, почему-то обидно, кстати. Все бабы суки, разве вы не знали?
Борис не ответил на этот вопрос, он сказал:
– Вы просто имейте в виду, что, скорее всего, главного козыря у вас больше нет.
Юго-восточная Азия. Пляж.
Алина сидит на террасе бунгало и мысленно дает себе обет воздержания. Хранить верность ей решительно некому, но ей хотя бы будет не стыдно перед самой собой за свою сексуальную распущенность. Конечно, ей удалось найти весьма убедительные оправдания своим поступкам. Тот парень в Стамбуле… С ним все произошло потому, что в тот момент ей было очень плохо, ей хотелось тепла. Если бы она осталась одна в ту ночь, наверное, сошла бы с ума. Мальчик, рисующий тараканов… Когда он рядом, она теряет над собой контроль. Эта смесь отвращения и желания, которую она испытывает в его присутствии, лишает ее рассудка. Поэтому она вообще не отвечала за свои действия в этой ситуации. А этот сегодняшний… Ей нужно было почувствовать себя желанной. И чуточку влюбленной. Какая же она эгоистка! Эгоистичная сука! Это ужасно! Она использовала этих мужчин, чтобы удовлетворить свои потребности. И ей совершенно не интересно, кто они, что они чувствовали. Но ведь сами мужчины поступают так с женщинами постоянно. И разве она сама стала бы такой, если бы не мужчины? Точнее один мужчина, который был с ней непередаваемо жесток. А она с мазохистским упорством продолжает его любить. Даже, когда он умер, продолжает его любить. Так глупо, но, может быть, правильно?
Она обещала написать о нем. Какой бы гадкой она не стала, обещания свои она все еще выполняет. Это в ней не изменилось со времен максималисткой юности. Алина уже осознала, что их роман с Алешей не тянет на роман. Может быть, лишь на повесть, и то, очень коротенькую. Еще она поняла, что описания того, как они жили вместе, что ели на завтрак, как в обеденные перерывы вместе ходили в кафе, как по очереди готовили ужины и соревновались, у кого получится вкусней, как встречались с друзьями, как проводили выходные, как путешествовали по окрестным городам, никого не интересует. Их история с Алешей была очень спокойной и благополучной. Но лишь до того момента пока не закончилась. Вот уже несколько лет ее мучает вопрос: почему он с ней так поступил? За что? За какие такие прегрешения? Что такого она совершила, что с ней поступили так жестоко?
Та весна выдалась ранней. Снег растаял уже к середине апреля. Стояла теплая погода. Наверное, были какие-то знаки, предвещавшие грядущую катастрофу, но я их не замечала. Я много работала в ту весну и еще много мечтала. Мне казалось, что я готова уже стать матерью. Я с умилением смотрела все эти рекламные ролики детского питания и подгузников по телевизору. В них снимают таких очаровательных малышей. Мне хотелось, чтобы у меня был такой же. Я была удивлена этому внезапному пробуждению материнского инстинкта, раньше он почему-то никак не давал о себе знать. Может быть, потому, что раньше у меня не было любимого мужчины. Разумеется, я и раньше влюблялась, но вот любила впервые. Мы с Алешей уже два года были вместе. У нас все было хорошо. Он, конечно, был слишком красив, к тому же известен, женщин вокруг него вилось много, но он демонстрировал такую преданность мне, что я почти не беспокоилась. Ну, разве что чуть-чуть. Он был так мил со мной, и мне казалось, что недалеко и до свадьбы. Казалось, что все к тому и идет. А как же иначе, мы ведь уже проверили свои чувства.
О своих желаниях я Алеше не говорила. Ни о желании родить от него ребенка, ни о желании выйти за него замуж. Сначала, конечно, женитьба. Ребенок должен родиться в полной семье. Я молчала о своих желаниях. Не должна женщина звать мужчину под венец – это мужская обязанность. Я ждала, что он предложит руку и сердце со дня на день. Скоро я должна была уехать в очередное путешествие, и я воображала, что он сделает мне предложение накануне отъезда. Почему мне так казалось, я объяснить не могла. Говорила подругам, что это предчувствие. Так на меня действовала весна. Она будто разъединила меня с реальностью, отправила в мир фантазий.
Было воскресенье. Я хорошо это помню. В пятницу он был на какой-то вечеринке. Был он там один – у меня было много работы, а ему хотелось веселья и развлечений. Я его понимала, он ведь совсем еще мальчик, конечно, ему нужно выходить в свет, тем более, что он публичная персона. Он пришел под утро. Был сильно пьян. Он пришел, рухнул на кровать и сразу заснул. Я даже не смогла устроить ему скандал, хотя очень хотелось: всю ночь не спала, звонила ему через каждые пятнадцать минут, а он не отвечал. Остаток ночи я плакала.
Утром субботы он извинялся, говорил, что не слышал моих звонков, потому что на вечеринке было очень шумно. И вообще, если честно, он так напился, что не помнит событий вчерашней ночи. Даже не помнит, как он добрался до дому. Он говорил, что очень сожалеет, что ему стыдно, обнимал меня, целовал мои опухшие от слез глаза. Потом просил то принести ему таблетку аспирина, то воды, то крепкого черного чая с сахаром, то кофе – у него сильно болела голова. Я послушно выполняла его просьбы, как и подобает жене. На втором году совместной жизни я начала считать себя его женой, пусть не законной, но все же женой.
К вечеру похмелье его отпустило. Мы долго гуляли по набережной, смотрели на реку, недавно освободившуюся ото льда, сетовали, что снова пропустили ледоход и радовались, что зима, наконец, закончилась. А ночью мы любили друг друга. Он был как-то особенно горяч. Меня это приятно удивило, поскольку за два года наша страсть не то чтобы совсем угасла, но поутихла. Но сейчас происходящее напомнило мне наши первые ночи, когда мы не могли насытиться друг другом. Я тогда еще подумала, что так любят в первый раз или в последний. Но не догадалась, что оказалась права относительно последнего раза.
Утром в воскресенье я была насильно вырвана из мира фантазий и вернулась в реальность. Но не сразу. Он попросил, чтобы я испекла ему блинов. Точнее оладий. Он очень любил мои оладушки. Я покорно встала к плите – мне хотелось доставить удовольствие любимому человеку, хотя сама я старалась мучного не есть – опасалась за свою фигуру. А он мог есть все что угодно, сколько угодно и не толстеть.
И вот, доев последний оладушек и вытерев губы салфеткой, он сказал:
– Спасибо, было очень вкусно. Кстати, я ухожу от тебя. Поможешь собрать вещи? – он улыбнулся.
Я продолжила жевать свой оладушек. Дожевала, отхлебнула остывший чай.
– Не хочешь ничего объяснить? – спросила я, не вполне еще понимая, что происходит и что это происходит именно со мной.
– Пожалуй, нет. – Он снова улыбнулся.
– Ты, правда, уходишь?
– Правда.
– Почему? Мы же даже не ссорились ни разу? Все же нормально было? – я даже не заметила, что кричу.
– Я не обязан тебе ничего объяснять. Я так решил и все! Если бы мы не жили вместе, я бы просто перестал отвечать на твои звонки, а тут еще манатки приходится собирать. Черт!
– Ты не можешь так со мной поступить! – из моих глаз брызнули слезы.
– Слушай, давай без истерик! Ну, почему нельзя расстаться спокойно? – Он встал из-за стола, отодвинув стул со страшным скрежетом, по крайней мере, мне этот скрежет показался страшным, начал рыться в ящике, где у нас хранились пакеты. – У тебя есть большие пакеты? Хорош выть! Бесишь!
Таким я раньше его никогда не видела. Он же был всегда вежливым, ласковым! Как это он в одно мгновение превратился в монстра? Я молчала, только рыдания мои становились все громче. Я выла, он орал.
– Есть большие пакеты? Я тебя спрашиваю! Прекрати, я сказал! Нет, это невозможно! Короче, сама соберешь мои вещи и передашь их Ваньке. Я тебя больше видеть не желаю! – Он направился к двери.
Теперь мне уже сложно представить, что я могла дойти до такого унижения, но я вцепилась в его ногу, пытаясь удержать, и все повторяла, как одержимая:
– Не уходи! Не уходи! Я не могу без тебя! Не уходи! Я не могу без тебя! Не уходи!
А он медленно продвигался к двери, волоча меня за собой. Наконец, он наклонился, отодрал мои пальцы от своей ноги и ушел.
Я тогда еще подумала, что он поступил гуманно – не отшвырнул меня ногой.
Не знаю, что такое ад, но, кажется, я там побывала. Почти уверена, что побывала. Сколько было пролито слез над его вещами. Пока я швыряла их из шкафов в пакеты. Сколько было пролито слез над вещами, которые я забыла покидать в пакеты. Сколько было пролито слез в сожалениях об утраченном и от жалости к себе. Сколько было выпито вина, водки и другого алкоголя. Я не хотела жить, потому что уже не умела жить без него. Не буду утомлять читателя подробностями. Скажу только, что я пыталась его вернуть, но этим не горжусь. Он не отвечал на мои звонки. Я подкарауливала его у дверей его работы и у дверей его дома. Он отказывался со мной разговаривать, а я отказывалась верить, что он на самом деле не хочет со мной разговаривать. Я придумывала какие-то причины происходящего, весьма убедительные, во всяком случае, для меня. А потом настал момент, когда я все же поверила, что все кончено, и это уже не изменить.
Оказалось, что научиться жить без Алеши – это все равно, что заново научиться ходить. Вроде бы ты это умел, и это было совершенно естественно, так же как дышать, и вдруг разучился, и научиться заново невероятно сложно. Я научилась. И научилась получать удовольствие от жизни без Алеши. Я нашла ему оправдания и не смогла его не разлюбить. До сих пор его люблю, даже теперь, когда он умер. И я благодарна ему за два года счастья, что он мне подарил. Это было лучшее, что со мной случилось. Но до сих пор меня мучает вопрос: почему он так со мной поступил? Жаль, что ответа я не узнаю никогда.
Царствие Небесное. Зал заседаний.
Перед Михал Михалычем возник самовар, граненый стакан в резном подстаканнике и огромное блюдо, наполненное сушками, баранками, пряниками и конфетами. Он надул щеки, шумно подул в свой стакан, осторожно отпил глоток, скривился:
– Уффф, горячий! Что, господа, хорошие, кино будем смотреть? Для начала, пожалуй, глянем, чего там приготовили наши дорогие обвинители. Владимир Сергеевич, Сергей Владимирович, что там у вас по жанру-то будет? Драма, трагедия или комедия, может? Или триллер какой? К чему нам готовиться-то? Платков носовых, может, заготовить и валерьяночки припасти?
– Мелодрама, определенно мелодрама, – сообщил прокурор Владимир Сергеевич своим густым голосом и усмехнулся. – Причем, индийская. Танцев не обещаю, а вот слез много будет пролито много, целые реки. Наш подсудимый был большой мастак по части доведения женщин до слез. Как мы сейчас увидим, это удавалось ему в жизни больше всего. Больше он ни в чем так не преуспел. Так что, особам чувствительным я, пожалуй, рекомендовал бы и платочками носовыми запастись, и валерьяночки хлебнуть. – Владимир Сергеевич многозначительно взглянул на Любочку. – Сударыня, как это не прискорбно, но я почти уверен, что увиденное вам не понравится. Боюсь даже, вы кардинально измените свое представление о внуке. И вы, сударь, тоже, – обратился обвинитель к Алешиному деду. – Ваша честь, возможно ли, чтобы дражайшие родственники нашего подсудимого покинули помещение суда? Мы же не звери какие. Зачем нам подвергать родственников такому стрессу?
Михал Михалыч отвлекся от сушки, которую он с удовольствием грыз, и спросил:
– А что там и в самом деле все так страшно, как вы говорите? – Владимир Сергеевич кивнул. – Ну, тогда пусть их идут. Любонька, душа моя, поберегите свои нервишки, голубушка, ступайте!
Любочка растерянно посмотрела на своего бывшего мужа, потом на внука. Алеша сделал знак, что лучше ей уйти. Он уже догадывался, что именно сейчас увидят присутствующие – женщин, которых он бросил. Он никогда не задумывался, что с ними было после его ухода. Он никогда не думал о том, что они могут страдать. Бабушке совершенно не обязательно знать, сколько у него было женщин, и как он был с ними жесток.
Любочка нерешительно поднялась и направилась к выходу. Вслед за ней пошел и ее бывший муж.
– Господа хорошие! – крикнул им вслед Михал Михалыч, – вы там в разные места куда-нибудь идите, а то еще поубиваете друг друга!
Любочка и ее бывший муж оказались в длинном коридоре, уходящем в бесконечность. По обе стороны коридора было множество дверей. Любочка знала, что сейчас за каждой из этих дверей судят умерших. Это в земной жизни, к счастью, не каждый оказывается на скамье подсудимых, а здесь это случается со всеми. Это неизбежность.
– Люба, – сказал ей бывший муж. – Прости меня! Я негодяй, подлец, но пойми ты меня, не мог я без нее, не мог! Я ведь не ушел от тебя, был с тобой до конца своей жизни. Я сделал для тебя все, что мог!
– Сейчас не время это обсуждать, – произнесла Любочка устало. – Лучше за внука помолись. Что же он натворил-то такого? Мы ведь, в сущности, ничего о нем и не знали.
– Двадцать восемь лет. Женат не был. Никого не любил. Много чего мог натворить.
– Похоже, весь в тебя, такой же эгоист и бабник, – сказала Любочка и медленно пошла по коридору, прислушиваясь к тому, что происходит за дверями.
– Простила бы ты меня! Тебе самой жить станет проще! – крикнул ей в спину бывший муж. Она только обреченно махнула рукой. Даже не обернулась.
За одной из дверей огромного здания суда Михал Михалыч угощался шоколадными конфетками. Борис рассматривал свои ногти и размышлял о том, что неплохо бы сделать маникюр и еще о том, как здорово было бы не сидеть здесь, на этом скучном заседании, а лететь на волне или целовать Любочку. Адвокат Петр Иванович сосредоточенно смотрел на происходившее на экране и усиленно думал, как же ему спасти своего подопечного. Он, разумеется, изучил материалы дела, но доступа к этим записям не имел. Увиденное, не то, чтобы его потрясло – Петра Ивановича не так-то просто было потрясти. Слишком много всего он перевидал на своем веку. Просто оказалось, что его подзащитный доставил больше страданий окружающим, чем Петру Ивановичу представлялось. Он вынужден был констатировать, что обвинение подготовилось лучше. Это уязвляло его профессиональное самолюбие. Своему подзащитному он не сочувствовал.
Помощник адвоката Семен Аркадьевич беззаботно поглощал попкорн из огромного картонного ведра, всем своим видом показывая, что он в кино и просто смотрит интересный фильм.
Обвинитель довольно улыбался и иногда поглядывал на защитника с чувством собственного превосходства. Соперничество обвинителя и адвоката длилось уже много лет. Похоже, на сей раз победа достанется обвинению.
Помощник прокурора Сергей Владимирович дремал. Он сам собирал эти эпизоды из жизней женщин, и смотреть их заново ему было скучно.
Секретарь Инна Семеновна тихонько плакала, будто и в самом деле смотрела слезливую мелодраму. Она вспоминала, как ее бросил первый и единственный муж. Это было много – много лет назад, но отчего-то это воспоминание до сих пор ранило ее.
Алеша грыз собственный палец.
На экране, которого на самом деле не было, а было просто изображение, которое проецировалось из неизвестного источника прямо в воздух между судейским столом и скамьями для других участников процесса, действительно было много слез. Очень много, и женщин тоже много.
Было несколько девочек из Алешиного детства. Все они плакали, когда Алеша беззаботным мотыльком упархивал на другие цветы. Плакали, а потом сами начинали порхать. Вот девочка, которая была влюблена в Алешу, когда он учился в десятом классе. Он был у нее первым. Через месяц она ему наскучила. Он будто бы испарился из ее жизни, а она, оказывается, пыталась покончить жизнь самоубийством. Вот он видит, как она в своей комнате, заваленной куклами и мягкими игрушками, совсем еще детской комнате с воем катается по полу, а потом затихает, смотрит на горстку таблеток, лежащую на письменном столе, на стакан воды, поднимается с пола, глотает две таблетки. И вдруг швыряет стакан об стену, опускается на пол и начинает со слезами собирать осколки.
– К счастью ей тогда хватило ума не выпить все эти таблетки, она осталась жива, но замуж пока не вышла, – слышен голос Владимира Сергеевича. – Последствия детской травмы – не может доверять мужчинам. – А вот, следующая жертва.
– Стоп! Стоп! Стоп! – кричит вдруг Михал Михалыч, – Алешенька, друг сердешный, а потрудитесь-ка объяснить, что все это значит, человек чуть не умер из-за вас.
Алеша поднялся.
– Врать не буду, потому что все равно правду узнаете. – Произнес он нехотя. – Я не очень помню эту историю, хотя девочку помню. Вроде бы, я тогда сам слегка себе вены порезал после того, как та рыжая меня обсмеяла во второй раз. А тут Наташка эта… Ходила за мной как тень. Ну я и… ну, чтобы рыжую забыть… Я даже не хотел ее соблазнять, честное слово, она сама меня спровоцировала. А я же не знал, как все это бывает. Я не целовался даже ни с кем. Меня пацаны целкой дразнили. Стыдно было. – Алеша поморщился. – А тут она. Поцеловала меня и все, разум отключился. Если бы она меня остановила, но она не остановила… Может быть, она думала, что так привяжет меня к себе, но я другую тогда любил, рыжую. Не мог я к Наташке привязаться, у меня не было к ней никаких чувств. А она навязчивая была, звонила по нескольку раз в день, у подъезда караулила. Я начал с ней встречался. Еще несколько раз у нас с ней было, а потом вдруг понял: не могу, ну, не могу больше, хоть режьте. Соврал, что нашел другую. Она пообещала отравиться. А я тогда где-то прочитал, что настоящий самоубийца никому не говорит о том, что хочет повеситься или отравиться. А она сказала, и я понял, что она никогда не решится. И я ей сказал, травись на здоровье. Потом очень боялся, что она и вправду отравится. Каждый день спрашивал у знакомых, которые учились с ней в одной школе, жива ли она? Я не желал ей зла, поверьте. Это такая дурацкая история. И она в ней жертва, но и я – тоже. Не знал, что она на самом деле хотела отравиться. Не знал, что так страдала. Не хотел я этого.
– Ах, Алешенька, сынок, какой же ты хороший человек! – восхитился Михал Михалыч. – Все бы такими были! И вину свою сознаешь, и раскаиваешься! Владимир Сергеевич, продолжим, не будем терять время. – Обратился он к обвинителю. – Мне почему-то кажется, что нам таких историй с участием этого милейшего молодого человека еще пару десятков предстоит посмотреть, а я как-то уже притомился. Так что, чем быстрее закончим, тем лучше.
– Да, мы сию же минуту продолжим, – сказал Владимир Сергеевич,– я только хочу предупредить, что мы включили в этот обзор, если можно так выразиться, далеко не всех дам, которые были возлюбленными нашего Казановы. Одноразовые приключения в этот каталог не вошли, поскольку серьезного вреда ни одному из участников, – Владимир Сергеевич закашлялся, – так, вот, продолжил он, когда справился с приступом кашля, – никому из участников эти, так сказать, упражнения серьезного вреда не нанесли. Нужно отдать должное нашему подсудимому, он во время своих похождений использовал средства защиты. Да и эмоциональной связи со своими партнершами не устанавливал. Некоторые из них, конечно, питали некоторые надежды на счет нашего подсудимого, но это обычные бабские фантазии. Хотя, с моей точки зрения сама по себе подобная сексуальная распущенность достойна порицания. А ведь еще пару десятков лет назад за подобную невоздержанность, долго не думая, отправляли в ад. А сейчас мы такие гуманные стали – времена, видите ли, изменились! Видите ли, если сейчас за такое наказывать, так в Раю вообще ни одного человека не останется. – Владимир Сергеевич снова закашлялся.