Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

– Старьё берем, старьё берём, – старьёвщик стоит во дворе со своим огромным мешком. – Костей, тряпок, бутылок, банок!

  Лида поднимает голову от разложенного на широком подоконнике домашнего задания и щурится на яркое солнце. Когда-то она боялась, что старьёвщик утащит и её.

  Вот Насониха с третьего этажа несёт ему галоши с красной подкладкой, и принимается торговаться, словно рваные галоши имеют ценность. Неожиданно соседка вскрикивает: по улице пулей пронёсся, ударившись о коленки Насонихи, дворовый рыжий кот, а вдогонку за ним – шпиц Кнопс.

  Лида смеётся и сажает кляксу на почти законченное домашнее задание. Какая неприятность! Она чертыхается и быстро оборачивается – не слышала ли мать. В их доме «чёрные» слова не в чести. Потом хватает промокашку и так сосредоточенно прикладывает её уголок к испорченному листу, что даже кончик языка высовывает от усердия.

  Переулок называется Тёплым. Рядом – веками нахоженные, наезженные, намоленные места, стены Новодевичьего монастыря.

  Дом Семилетовых стоит рядом с мрачными корпусами «Красной Розы». Из открытых окон фабрики несется беспрерывный шум станков. Мать Лиды успела поработать там ткачихой, когда фабрика ещё принадлежала французу Жиро. Но потом она вышла замуж за такого же выходца из подмосковной деревни и стала «полукультурной», как сама себя называет, домохозяйкой.

  В эту комнату без особых удобств на первом этаже родители въехали ещё до рождения Лиды. После революции уже почти двадцать лет прошло, а Семилетовы до сих пор волнуются, что живут в чужой квартире (авось, господа не выгонят, когда вернутся).

  Комната перегорожена надвое шкафом. На одной половине – огромный сундук с пронафталиненными вещами, этажерка с Лидиными учебниками, покрытый белоснежными чехлами диван и круглый стол, на котором сейчас сидит отец, Николай Иванович Семилетов.

  На другой половине – большая родительская кровать с горой подушек под белыми кружевами, икона с обгорелыми венчальными свечами за стеклом, видавшая виды швейная машинка «Зингер» с наваленной на неё грудой кусков чёрного драпа, на котором белеют намётки и нарисованные острым сухим обмылком линии. Под стрёкот машинки, управляемой умными отцовскими руками, эта беспорядочная груда скоро превратится в дорогое мужское пальто.

  Из украшений в комнате – лишь настенная полочка, по которой не первый год шествует унылая процессия разнокалиберных слоников, и тяжёлый мутноглазый стеклянный шар на комоде, рядом с таким же древним зеркалом, купленным по дешёвке во времена нэпа. Лида разучивает в этом зеркале гримасы и улыбки.

  В кроватке с плетёной сеткой спит маленький Алька – ему жарко, к его лобику прилипла прядка волос. Спал бы так ночью. Сегодня, когда она взяла брата на руки потетешкать, Алька разулыбался, внимательно посмотрел на неё, потом схватился пальчиками за ухо сестры и принялся его откручивать.

  Лида вскрикнула, вырываясь. Но он, воркнув, больно вцепился ей в волосы. У неё слезы полились из глаз, и это было ещё не всё. У брата недавно выросли два первых зуба, верхний и нижний, все на них умилялись. Не выпуская её волос, младенец впился этими зубками в Лидин нос. У-у-у! Борьба шла на равных. Лида верещала, братик натужно кряхтел, но держал её мертвой хваткой.

    Она отодрала его от себя – как ей показалось, вместе с собственной кожей. За свободу пришлось расплатиться клоками волос, которые остались в крошечных кулачках…

  Лида пожаловалась на Альку матери: «Отнеси его, откуда взяла». А мать рассердилась: «Ишь, барыня какая!» Брата надо любить.

  Девочка отворачивается от окна и смотрит, как в столбике солнечного света вьются белые пушинки. Их много летает по квартире – словно ангелы крылья свои здесь пообтрепали. С кухни тянет переваренным борщом: мать готовит обед и опять ругается с соседом. Лида представляет каждого у своей керосинки, в напряженных позах. У матери руки упёрты в бока – она, маленькая, от этого кажется больше. Оба грозят наслать «фина» друг на друга.

  Но в этой коммуналке фининспектор не нужен никому. Ни соседу, который делает на продажу пуховки для пудрениц, ни семейству Семилетовых, чей глава тоже подрабатывает дома.

  Николай Иванович с большим куском драпа устроился по-турецки на столе и негромко напевает «Соловья-пташечку», кладя аккуратные стежки. Стол стоит у раскрытого окна – здесь больше света и воздуха. Распахнутые прямо на улицу створки мешают прохожим на узком тротуаре. Народ окно закрывает, портной снова открывает… Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок.

Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает в мирное время. Хотя это ещё нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает – и дома, и в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая богатых граждан и советских дипломатов в солидные пальто…

  Старьёвщик наконец уходит, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, брички здесь нечасто появляются.

  Во время строительства метро ходили слухи, что под землёй потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.

  Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после её молений на деревянном крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.

– Возьмите вы, старцы, – горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, – по три железных рожна, колите, рубите чёрных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того чёрные мурьи съедят.

Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят – засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка. Лида из-за этого не любит ни сам праздник, ни церковный мир.

  Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: «Неужели Семилетова – дочь портного?»

Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны. Когда отец трезвый, он шутит, возвращаясь домой: «Можно к вам, хозяева?». Когда пьяный, объявляет свой приход: «Открывай! Хозяин пришел!»

Родственники Семилетовых, собираясь за праздничным столом, поют свои простые песни. После «Священного Байкала» обычно затягивают «Бродягу». Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая скуластая тётя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты и продолжить проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин, как её внешняя непривлекательность исчезает. От тёти начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. Каждый за столом теперь хочет петь, как она.

К песне присоединяюся хозяева и гости – даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку. Женщины стремятся слиться голосами с тётей, мужчины ведут свою партию, их проникновенные низкие ноты придают песне значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Да что там Лида – весь двор тихо волнуется, слушая «Бродягу», льющегося из широко распахнутого окна.

  Но Лиде хочется, чтобы её родители были похожими на Асиных: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефонную «Арабеллу» и говорили красиво, без всяких там «ихний», «значить» и «табаретка». И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.

«Может, меня перепутали с кем-то при рождении?» – думает иногда Лида и тут же отметает эту мысль: нет, она слишком похожа на своего отца, у неё тот же разлёт бровей и глаза цвета лесного ореха. Но чувство, что она не принадлежит миру родителей, не оставляет её. Она бы не раздумывая поменялась местами с Асей. И ей всё чаще кажется, что Ася заняла место, приготовленное жизнью именно для неё, Лиды. Именно в такой семье должна была родиться Лида со своими способностями и тягой к прекрасному.

  Асин отец возглавляет гигантский совхоз неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит – вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам товарищ Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.

В самый первый приход туда Лиду поразила белая дверь, разделявшая комнату и коридор: она была такая высокая, со стеклянной вставкой наверху. И вообще в этой квартире, хоть она и коммунальная, было светло – не то, что у Семилетовых на первом этаже, с этим длиннющим мрачным коридором и замызганной общей кухней.

У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они не для мокрых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берёт кусочки разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была небогатой петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии, по соседству с личным водителем самой балерины Ксешинской. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил её руки у её родителей.

Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар – панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с её языка, раздражения не вызывают.

– Выставки, музЭи, театры… Опера… – мечтательно говорит она.

  А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре. История с походом в Большой случится позже. Вова Римаков позовёт Асю и Лиду смотреть балет «Три толстяка». Когда они приедут в театр, то окажется, что взволнованная Лида забыла билет дома.

Придётся Вове мчаться обратно в Тёплый переулок. Хорошо, что Лидин отец, как обычно, будет работать у окна. И хорошо, что теперь есть метро, иначе бы Вова не успел. В Лидиной памяти после того похода в театр на всю жизнь останутся две яркие картинки: запыхавшийся, раскрасневшийся Вова со смятым театральным билетом в кулаке и летающий над сценой продавец воздушных шаров.

Представление они будут смотреть из партера. В одном кресле усядется Вова, в другом – Ася с Лидой…

– Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила.

Асина мама ласково спрашивает мужа, поглаживая его редеющую шевелюру. Он только что пришёл с работы. Его поношенная гимнастёрка пропахла дешёвым табаком, её постирать бы.

– Кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? – он косится на её запястье. – В ломбард снова отнесла?

– Я их выкуплю, честное слово, – виновато улыбается она.

Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует руку жены и направляется на кухню – быстренько приготовить себе что-нибудь перекусить.

Может, и хорошо, что она не так часто занимается домашним хозяйством. А то один раз решила отстирать пятно с небольшого, но дорогого персидского ковра – замочила ковер в ванной и, забыв о нём, уехала на всё лето из Москвы.

  3.

  Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том, что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, всё-таки должны отличаться особым складом характера.

  Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных «Невских» пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены – сильная штука.

  Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к её лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья то и дело отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.

  Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым московским высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют, трёхметровые потолки и солидную мебель. Всё добыто честно, ещё в советские времена – благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.

– Вот так жизнь и прошла… – хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.

  На чёрно-белых фотографиях она, юная и нарядная. В белом платье в горошек – рядом с мужем. Фото, где они молодые, живые, с блестящими, ещё не потерявшими зоркость глазами, с настоящими зубами. На пике жизни, когда всё в организме исправно работало, соки быстро бежали по телу, и страсти кипели, а объятия были жаркими.

И дальше, дальше… Жизнь идёт, фасоны меняются, но фотографии пока – чёрно-белые. В кримпленовом платье – со Светочкой и зятем. В строгом костюме, с подретушированными чертами – это была улыбка для доски почёта. И снова работа, работа – групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту.

На цветных снимках: Серёженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках. Странно представить, но через двадцать-тридцать лет и эти фотографии покажутся какой-нибудь ещё не родившейся сегодня девчонке выцветшими и старомодными.

– Мужчины наши уже ушли навсегда … – со вздохом делится Лидия Николаевна. – Зять ещё нестарым был… Так что опора у нас одна – мой внук.

– Симпатичный, – вежливо замечает гостья.

Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой.  Кто бы в этом сомневался?

– Вдобавок программист талантливый, – хвастает она и тут же тихим, но значительным голосом добавляет – на всякий случай, чтобы провинциалка не питала надежд. – Женат на англичанке!

  Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, она просто помнит их. Ведь они – доказательство её благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не был разведён, и молодые не бедствуют, не ссорятся. Разве не её заслуга?

– На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, – хвалится Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?

– Да, умерла, ещё совсем молодой. В ссылке, в Карелии, – Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти её собеседницы в следующую же минуту осталась только первая буква «П». – Там мама родилась и я.

  В девушке становится всё заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна… Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.

– Жаль, что она ушла так рано, – вздыхает Лидия Николаевна, но при этом думает: «Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает».

– Лидия Николаевна, вы ведь с бабушкой моей дружили с самого детства. На чердаке в какое-то королевство играли.

  «Откуда эта приехавшая из Карелии девчонка столько знает?» – передёргивает плечами старуха.

– Мне просто мама рассказывала, – быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.

  Лидия успокоенно кивает – объяснение принято.

– Помню что-то смутно… Страшноватой была та игра.

  Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на верёвках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из другого мира. Даже взрослые женщины боялись ходить туда в одиночку, обычно развешивали бельё вместе.

  Ася выдумала Дерево, которое то лежало под землей, то поднималось во весь рост к облакам. И Лида одно время так увлеклась игрой, что стала видеть странные, с запахом сухих трав и листьев, сны. Они начинались в одном и том же подземелье, откуда вели ходы к разным дверям. Двери открывались то на вокзале, то на вершине Дерева, то в магазине, то под Новодевичьим монастырем. Но рассказывать этой девушке про свои детские сны необязательно.

– Последний раз мы виделись на Новый 1947-й год. Отмечали всей честной компанией. Ставили пластинки. Ася танцевала аргентинское танго.

– С кем?

– С одним… нашим… одноклассником, – не сразу отвечает Лидия Николаевна. – Он вернулся с фронта раненым, хромал, но у них так хорошо получалось.

  Да уж, им в тот момент ничто не могло помешать… Прошедшие десятилетия снова прессуются для неё в одну плоскую секунду, и она в который раз ловит себя на оскорблённом чувстве. Эту обиду она так и не смогла простить.

  Вспомнив знакомую картинку: патефон на подоконнике распахнутого окна, отставленную в угол инвалидную палочку и два тянущихся друг к другу профиля, один резкий, с зачёсанными назад волосами, другой русалочий, нежный, – старуха привычно ждет, что знакомая боль слабо сожмет её сердце. Лидия Николаевна косится на Машу: заметила ли?

– Асю вскоре после этого и сослали, – скорбно поджимает она губы.

– Жалко, конечно… Она очень жадная до жизни была. Мечтала стать писательницей, актрисой, режиссёром – всем одновременно.

– У вас снимков её не сохранилось?

– Валяются где-то на антресолях. Я внука попрошу поискать, – обещает Лидия Николаевна, ещё не до конца уверенная, надо ли ей снова встречаться с этой девушкой. – Значит, вы бабушку свою никогда и не видели? Я вам расскажу, что Ася очень красивой была. Сегодня могла бы пойти в модели.

  Если б захотела… Но Лидия Николаевна не рассказывает Маше, что по тогдашним обывательским меркам её бабушка была, как бы сказать… не очень. Асю дылдой обзывали.

  Едва «питерская» появилась в их классе, всё в её внешности – длинные конечности, не по-московски прозрачные глаза, светлые волосы, которые она зачем-то мыла каждый второй день, хотя все нормальные люди мылись раз в неделю, почти мужская неряшливость в одежде – всё сообщило одноклассникам, что перед ними чужая.

  Когда вдруг стал очевидным Асин талант к литературе, одна девочка, напрягая свой узкий лоб с единственной морщинкой, раскритиковала сочинения Грошуниной за то, что та слишком умничает. И заодно обсмеяла Асину необузданную манеру танцевать. «Жалко мне тебя, – получила она в ответ. – Твой дух приземлён и убог, и жизнь твоя будет такой же».

  Потом Мальков получил отпор. В тот день Асин сосед по парте плевал в неё комочками мокрой бумаги. Они застревали у Аси в волосах или, срикошетив от лица, падали на пол. Один шарик угодил ей в глаз, и тут словно кто-то вселился в новенькую – она развернулась, бешено замолотила своими длинными руками по физиономии соседа. Мальков растерялся, почти заплакал, потом тоже размахнулся… и замер с испуганным лицом. Это Вова перехватил его руку. С тех пор Грошунину не обижали.

  Лидия Николаевна как сейчас видит: вот они вдвоем с Асей идут из певческого кружка – знакомой улочкой, мимо домиков с деревянными надстройками, где потемневшие наружные лестницы заходят на вторые этажи, заканчиваясь там маленькими тамбурами. Деревья выше домов, во внутренних двориках сохнет бельё, перед частными сараями вросла в землю давно брошенная телега.

  Девочки с любопытством заглядывают в подслеповатые окна этих ветхих человечьих гнезд, подсматривая чужую жизнь. Ася небрежно шагает через лужи. А Лида, подлаживаясь под широкий шаг подруги, старается не попадать в грязь своими единственными, чинеными-перечиненными туфлями. У неё из головы не выходит песня про картошку, которую только что репетировали в кружке. Её насмешил незнакомый куплет, который неожиданно для всех исполнила Ася.

  Поулыбавшись и тихо промурлыкав «здравствуй, милая картошка», Лида сообщает подруге:

– Я с Вовкой Римаковым в трамвае вчера ехала. Он заметил меня – покраснел, как рак варёный…

  В том же трамвае она видела соседку Грошуниных по коммунальной квартире, Домну. Приняв деньги от пассажиров, Домна уселась на своё высокое сиденье кондуктора, лицом к вагону, и зевнула широко, как бегемотиха. И, когда вслед за ней культурные дамы в шляпах тоже начали растягивать свои накрашенные губки в безобразной зевоте, Домна злорадно ухмыльнулась.

– Ась, я в пионерский лагерь не поеду. Мы в июне в деревню собираемся, – Лида перескакивает не только через лужи – с новости на новость.

   Но подруга её не слышит. Она опять сочиняет сказку.

– Вчера я была ТАМ… – наконец таинственно говорит Ася.

– На чердаке?

– Угу. Меня сразу в ствол затянуло.

И Ася рассказывает, как, путешествуя по веткам волшебного Дерева, попала в другую Москву.

  Истории её невероятны. В этой другой Москве она то становится великаншей – марширует на первомайской демонстрации и сажает вождей к себе на колени, то в жаркий день летает над улицей, поливая прохожих холодной водой из чайника, то встречает московских призраков, то присутствует в суде, где дворовый кот, в шляпе и галстуке, обвиняет шпица Кнопа в хулиганстве.

  Лида слушает с открытым ртом.

– И королеву Макушку ты видела?

– А как же! Она спросила – опять ты, Айша, явилась с пустыми руками? Ты обещала, что в следующий раз вы с Лижбэ принесете мне золотой жёлудь.

– Зачем ей этот жёлудь?

  Ася отвечает не сразу, но голова её работает быстро.

– Чтобы вырастить новый волшебный дуб. Всё там будет лучше прежнего – и люди, и звери. Старое дерево в негодность приходит, скоро оно развалится, злой дух будет рад… Хочешь, секрет скажу? – глаза её блестят ещё сильнее. – Жёлудь уже у меня, – и она хлопает себя по карману вязаной кофты.

– Покажи! – тянется к её карману Лида.

  Ася отпрыгивает и со смехом несётся по переулку, уворачиваясь от подруги. Потом обе, отдышавшись, по очереди держат в ладонях золотой жёлудь. Он похож на простую медную пуговицу, но так может подумать только непосвящённый.

– А злого духа… ты видела? – спрашивает Лида.

– А как же! Он за мной по чердаку гонялся. Голова у него – вот такая, – Ася растопырила ладони на приличном расстоянии от своих ушей. – На Домну похож.

  Домну Коляскину боятся даже её родные. Пекарь Михеич для своей прожорливой жены ворует с работы масло, муку и сахар, пронося их в широких штанах. Её боятся и племянник Митенька с Украины, и его робкая жена. Но эти двое готовы на всё, лишь бы выжить на белом свете.

  Лида не раз наблюдала, как все Коляскины дружно бросались к пришедшей с работы Домне, чтобы снять с неё боты, надеть тапки на её опухшие ноги, а потом подать ей на ужин целый противень плавающих в жире котлет.

  Предыдущие соседи Домны съехали, не вынеся её криков. У неё были прекрасные виды на их две смежные комнаты. Она и не подозревала, что к ней подселят красного директора Грошунина. Грошуниным тоже пришлось несладко.

– Зимой противная баба постоянно сгребала к своей стенке горячие уголья в общей печке…

– Что вы сказали, Маша?

– Мы ведь про Домну говорим? – в свою очередь удивляется девушка.

  Такого раньше с Лидией Николаевной ещё не было – чтобы забываться и собственные мысли помимо воли озвучивать. «Только бы не сойти с ума!» – старуха трогает языком протез во рту и несколько раз жуёт губами, словно проверяя, насколько крепко умеет запирать свой рот.

– Так в какой вуз вы поступать приехали?

– В театральный. Или в консерваторию. Я певицей стать хочу, – простодушно отвечает девушка.

  «Куда ж ты без блата попадешь, милая?» – молча усмехается Лидия Николаевна. А девушке многозначительно говорит:

– У моей приятельницы дочка в консерватории преподаёт, – в ожидании, что провинциалка тотчас засуетится.

  Но та продолжает молча надевать босоножки и, распрямившись, с наивной гордостью заявляет:

– Я сама хочу попробовать, без блата.

  В двери снаружи поворачивается ключ – Лидия Николаевна совсем забыла, что ждёт внука. Маша знакомится с Сергеем, и старуха опять с удивлением подмечает в гостье ту уверенную отстранённость, которая бывает только у очень независимых или очень красивых женщин.

– Какая к тебе красавица приходила, – говорит Серёжа задумчиво, едва за Машей захлопнулась дверь.

– Прямо уж красавица-раскрасавица, – усмехается Лидия Николаевна. – Что, ни одного изъяна в ней нет?

– Ни единого, – с какой-то тоскливой обречённостью откликается Серёжа. – Трудно поверить…

Красота – это печать, поставленная сверху, с самого неба. Её нельзя ни объяснить, ни разобрать по частям. Про красивую женщину не скажешь: вот это в ней хорошо, а вот это – не очень. Она вся словно защищена сияющим энергетическим коконом. Да и нет у Сергея сил ни на какую критику.

– Прямо с картины Васильева…

  Лидия Николаевна не может припомнить ни художника, ни его картину, и тогда Сергей с совершенно неуместным вдохновением начинает распространяться о синих глазах на нежном овале, о каких-то северных красках и линиях. Его англичаночке эта поэма вряд ли понравилась бы.

– Хороша Маша, да не ваша, – язвительно останавливает внука Лидия Николаевна.

  Она взволнована. Ей кажется, что Серёжа описал покойную Асю. И внешность, и голос… бывает же такое. Вот только Ася была нежной и порывистой – не холодной, как её внучка.

– Как она одета хоть? – интересуется Лидия Николаевна с женским любопытством. – Модно? Дорого? – переспрашивает она, не дождавшись ответа.

  Но Серёжа, который никогда не был человеком не от мира сего и даже помогал бабушке советами при выборе платьев, вдруг теряется. Он не может вспомнить, во что была одета Маша. У него просто осталось ощущение прохлады и свежести… Наверное, она была в чём-то светлом. Наверное, это был длинный плащ…

  Лидия Николаевна снова задумывается. Девушка приятная, не наглая. В её компании можно со светлой грустью вспомнить то, что не вспоминалось уже много лет.

– Серёженька, найди на антресолях старые фотографии, мальчик. Я ей обещала…

Потом они долго сидели на диване, доставая из картонной коробки снимки один за другим. Фотографии лежали вперемежку с поздравительными открытками и рисунками, который маленький Серёжа когда-то дарил бабушке.      – Ты говоришь, две девочки на венских стульях? Одна в платье с отложным матросским воротником? Нет, это не Ася. Это я со своей двоюродной сестрой. Помню, как нас водили к фотографу. Приблизительно в этом возрасте я и начала дружить с Асей.

Перебирая бабушкин архив, Сергей подробно описывал каждый снимок, только после этого Лидия Николаевна подносила его близко к глазам, пытаясь хоть что-то разглядеть в этих ветхих отпечатках давно пролившегося света и ушедшего времени.

– Тут тоже не Ася, – сказала Лидия Николаевна, когда внук передал ей очередной снимок – две девушки, одна в кокетливой шляпе, другая в меховой шапочке, старательно позируют фотографу. – Это я с подругой по курсам английского.

– Почему некоторые фото кажутся бурыми? – пробормотал Сергей. – Сепией их обрабатывали что ли? Не думаю, что использовали её в то время… Или фотобумага такого оттенка была? А здесь вид на какую-то улицу, – он внимательно посмотрел на потрёпанный квадратик любительского снимка. – Дом, церковь… Трамвай едет.

– Так это же наш дом со стороны фабрики! – оживилась Лидия Николаевна. – Это в начале тридцатых. По переулку ходил двадцать четвертый трамвай, но после войны его перенесли за церковь, там был поворотный круг.

Она принялась живо описывать родные места, как будто снова стала маленькой девочкой, как будто фотография была только вчера сделана.

Значит так. Их дом разделен аркой на два корпуса: в одном до революции была богадельня, в другом – меблированные комнаты. Три нижних окна плюс одно со стороны подъезда – окна их комнаты. Одно из окон выходит на церковь. Из него хорошо видно и слышно крестный ход. Церковь до сих пор на том месте стоит …

– Ты бегала на крестный ход?

– Нет, зачем мне это, – тон Лидии Николаевны сразу становится отчуждённым. – Мать сколько поклонов отбила, все деньги в церковь перетаскала тайком от отца. А что вымолила… раннюю смерть, да ещё в таких мучениях…

Наткнувшись на затянувшееся молчание внука, она с подозрением спрашивает:

– Серёжа, а ты что… в Бога вверишь?

– Скорее да, чем нет, – не сразу отвечает он.

Лидии Николаевне его слова не нравятся: вот, молодёжь, взяли моду. Надо будет поговорить с внуком. Потом.

– Можно я это выключу? – Сергей раздражённо кивает на телевизор, где на весь экран – лицо пожилого юмориста. – Вот не пойму… Хохот, под который он выступает – это фонограмма? Или зрители поддали в буфете? Неужели набралось столько трезвых идиотов… Как ты можешь такое смотреть?

– Я ещё и сериалы смотрю, – с вызовом отвечает Лидия Николаевна.

– Знаю. Все – про ментов и уголовников. Такое впечатление, что, когда они переубивают друг друга, в стране никого не останется. Я вот давно телевизор не включаю, всё нужное в компе нахожу…

– Серёжа, зрячий слепого не понимает… Да если б я могла в интернет заходить, я бы тоже оттуда не вылезала.

– Извини… – спохватывается внук. Ему стыдно, что он так забылся. Говорил с бабушкой на равных, а получилось – свысока.

– Извинение принято, – улыбается она. Ей тоже хочется поскорее восстановить гармонию.

– А ведь ты знаешь эти окна! – Лидия Николаевна подносит старое фото близко к глазам, возвращаясь к приятной теме.

– Ты что говоришь, ба? Ваш дом сломали задолго до моего рождения.

– Правильно, – загадочно улыбается Лидия Николаевна, словно она – ведущая викторины, где выдают призы. – Но! Его снос совпал со строительством нашей дачи, поэтому многое попало туда, вплоть до окон. Так что часть моего детства ты всё-таки увидел.

– И даже потрогал! – включается в весёлую игру Сергей.

Ему интересно с бабушкой, он ценит её живой ум и то, что она не бравирует своими годами, не бубнит по каждому поводу, как некоторые недалёкие старушки, о молокососах и неуважении к старости. Возраст – главный аргумент недалёких старушек. Но они ведут себя, словно паханы, унижающие новичков.

А вот умные старухи, хоть и сделали намного больше тебя оборотов вокруг Солнца на этом шарике под названием Земля, не напоминают о возрасте. Но ты вдруг сам начинаешь ценить их опыт и нажитую годами мудрость.

На снимке виднеется река. Оказывается, зимой бабушка каталась там на лыжах с родителями. Набережной не было, детей туда одних не пускали.

– Трудно поверить, что район так выглядел, – замечает Сергей. – Но место кажется счастливым. Наверное, хорошо там было расти.