Бобылка

Инна не могла заставить себя войти в комнату, где в серванте с красиво расставленными ещё советскими сервизами, безделушками и образами отражалась её мёртвая мать. И она вошла в комнату спиной, как сыновья Ноя, и потушила свет.

В половине шестого прибыли «хароны», – оба в кошмарно красных куртках. Главный попросил «бумагу и карандаш» и написал алгоритм дальнейших действий: зарегистрировать смерть в загсе; заказать в похоронной конторе гроб; получить место на кладбище.

– У неё был лечащий врач?

– Нет, она никуда не обращалась.

– Значит, тело будут вскрывать,– сочувственно сказал санитар. – У Транспортировка стоит 760 рублей.

– У меня нет с собой денег, – соврала Инна.

У неё оставалась последняя тысяча.

– Хорошо, можете заплатить потом. Нам нужно покрывало. Какое можно взять, вот это? – И протянул ручонки за самым красивым пледом, купленном ещё бабушкой, с красными и жёлтыми цветами на коричневом поле. Но Инна сунула ему самое старое и страшное, малиновое. А что они хотели? а ведь когда-то она его так любила!

Её мама при росте сто пятьдесят шесть сантиметров, весила больше центнера. Инна держала санитарам дверь, когда он выносили труп её матери. Она зачем-то опять вышла в подъезд и, прилипнув к окну, смотрела, как хароны грузили её в свою «ладью». Вернулась в квартиру и почувствовала, как в ней без тела стало легче.

– Господи!!! – закричала Инна.

Она почистила зубы и тщательно умылась томатным гелем в ультрамариновом тюбике. Потом взяла телефон и позвонила любовнику матери. Инна звонила на городской и ночью, но, то вообще не отвечали, то брала его жена.

– Дядя Витя! Мама умерла сегодня ночью!

Глава 2. Венчание с кошмаром

Мы должны быть внимательней в выборе слов,

Оставь безнадёжных больных.

Ты не вылечишь мир и в этом всё дело,

Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти

Доктор твоего тела.

Илья Кормильцев, "Доктор твоего тела".

– Да, как же так… – опешил Никодимов.– Она же в пятницу такая весёлая была… Я же собирался приехать вечером, чтобы рассказать ей, как там, на новой работе…

Никодимов был старше мамы на год. Они родились на одной улице, но в детстве не дружили, потому что маленькой Насте точно также запрещалось гулять и общаться со сверстниками, как и она не давала Инне.

Несколько лет назад дядя Витя устроился на мамино предприятие электриком. Её он не помнил, даже не верил, что они родом с одной улицы Заречной, покуда она не назвала ему все памятные места, уничтоженные во время строительства жилого массива, – Мельчинка, мелкое место на реке Клязьме. Ещё когда был жив её муж, Никодимов оказывал маме внимание, а когда тот умер, она «его взяла». Жену свою он ненавидел, но разводиться не собирался.

В последние два года Иннина мама вообще не могла ходить, у неё почему-то не двигались ноги, ей не хватало воздуха. И любовник отвозил её на работу и с работы на своих новых «жигулях», вызывая зависть и пересуды. А мать вела себя бесстыдно: "Вдове позволено всё!"

В молодости, на северах, Никодимов очень неудачно женился, – на женщине старше себя, с двумя внебрачными детьми, которых она от него утаила. Но он не бросил её, а впрягся в воз, выращивал свиней, чтобы прокормить «чужой грех». Старшая падчерица, Наташа с киргизским лицом, гуляла и наркоманила, умерла от туберкулёза, оставив умственно отсталого сына. А сама Элла Ивановна много лет болела раком матки. Мама всё ждала, что соперница скоро умрёт, и Никодимов на ней женится, но в итоге, умерла сама. А может быть, Элла Ивановна просто манипулировала, отягощая свой недуг.

Дядя Витя приехал через полчаса. Он как раз уволился из дышащего на ладан комбината школьного питания, бывшего треста столовых, где всю свою жизнь проработала Иннина мать, и устроился на электроподстанцию. Сегодня должен быть как раз его первый рабочий день.

Никодимов стал свирепо раздумывать, где бы им взять деньги на похороны. Сам он, как поняла Инна, не собирался давать ни копейки.

– Позвони на комбинат, она же там семнадцать лет отработала, должны дать. С квартирантов сразу за два месяца возьми…

– Тогда мне будет нечего есть в январе, – сказала Инна.

– А твоя работа?

– Он частник, мне ничего не положено.

– Всё равно сходи.

Дядя Витя уехал отпрашиваться, а Инна позвонила Надежде Васильевне из отдела кадров.

Марина Павловна Будкина была моложе мамы на год. Она, как и бабушка, умерла от инсульта в мае. Женщина как-то вдруг сразу стала невменяемой, несла чушь, вообще не могла выполнять своих трудовых обязанностей. Все сослуживицы тотчас стали относиться к Марине Павловне, как к дерьму, в том числе и мать. Она говорила презрительно:

– Маринку не научили правильно работать! А эту программу мы должны закрыть с нею вместе! Отчёт сдаётся на дискетке! Представляешь?

Некоторые так и не сумели переформатировать свой бумажный мозг и с честью перейти от карточек к программному обеспечению.

– Но Танька-то как может её оскорблять! – тут же порицала мама дочь бывшего директора, работавшую вместе с ними в бухгалтерии. – Она же сопли ей вытирала, туфельки покупала…

Но оказалось, что у Марины Павловны, которую все звали «скорой помощью», страшная аутоиммунная болезнь – рассеянный склероз. Она уволилась «сидеть с внуком», но вскоре превратилась в полный «овощ». После того, как она убежала в город в ночной рубашке и тапочках, муж и дочь, люди не бедные, запихнули её, как в помойку, в отделение социальной помощи в умирающем посёлке на границе с Владимирской областью, – к старухам, от которых все отказались.

И вот в последний день весны Марину Павловну, сорокасемилетнюю женщину, разбил паралич. У неё каждый час стало отказывать по кусочку, как было и с Инниной бабушкой.

На похоронах выяснилось, что Марина Павловна – восьмой ребёнок в неблагополучной семье. Она родилась мёртвой, но ожила, а кислородное голодание спровоцировало её страшную болезнь. Все старшие братья и сёстры Марины Павловны – алкоголики.

А мать Марины Павловны умерла от инсульта. Долго лежала, и она ухаживала за ней одна. А на работе над ней издевались, принимали,– не выспавшуюся, шатавшуюся,– за алкоголичку.

Место Будкиной заняла Надежда Васильевна Лазарикова. Инна ей нравилась, она очень доверяла её мнению, даже передавала для физиогномического анализа фотографию девушки своего младшего сына, которую он привёз из Узбекистана. Девочка «свекрови» совсем не нравилась, но она всё равно заботилась о ней, как о родной дочери, делала регистрацию, везде за неё платила.

Инна написала то, что Лазарикова жаждала от неё услышать: уши, растущие от самой шеи – низкий интеллект. Надежда Васильевна была в восторге – всё сермяжная правда!

– Да, Ин, я тебя слушаю,– обрадовалась женщина.

– Надежда Васильевна, мама умерла сегодня ночью!

Очень скоро к Инне прибыла делегация: первый заместитель генерального директора Людмила Григорьевна Гайденко, бухгалтер по учёту Татьяна Викторовна Голубкина, и секретарь Оксана, старше Инны всего на два года.

С Гайденко мама проработала всю жизнь, с тех самых пор, когда та трудилась ещё в отделе кадров. Её мама терпеть не могла: Гайденко была непроходимо тупа и невероятно бестактна. Мама даже сменила сим-карту, когда Гайденко завладела её номером: «Это же личная связь, её никому нельзя знать!» Вот и сейчас замдиректора кинулась отчитывать Инну:

– Лер, что, вчера нельзя было «скорую» вызвать?

– Так я вызвала!

– Но поздно!

– Ну, уж если её организм вразнос пошёл!

– Ин, а она тебя вчера позвала, да? – догадалась Людмила Григорьевна. – Моя мама меня – тоже. А то Настя напьётся своих таблеток…

Мама уже пять лет плотно сидела на валосердине (сорок восемь капель по количеству лет три раза в день), андипале и анаприлине. Говорила: «Это – не таблетки. Настоящие таблетки, они знаешь, сколько стоят, ого-го!»

Но Татьяна Викторовна, сын которой был законченный наркоман, пошла ещё дальше:

– Ин, а она у тебя во сне умерла, да? Ты её уже мёртвой нашла, да? А заявление ты писала, чтоб не вскрывали?

– Так она же нигде не лечилась! Так что кто знает, может, я её ради квартиры грохнула!

– Значит, её будут мучить! – заголосила Голубкина.– Ой, а тебе ещё платье Насте придётся покупать…

– У меня нет на него денег, – отрезала Инна.

И только на лице девушки лежала тень, – Оксана искренне была опечалена. Ведь они с её мамой дружили. Хотя Анастасия Владимировна считала ненормальным общаться с теми, кто по возрасту годится тебе в родители, и устраивала за это дикие скандалы Инне. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Гайденко тоже была озадачена, где взять денег на похороны:

– А ты разве не работаешь сейчас в своей «Горожанке»?

– Нет.

– Но всё равно, Стерлядкин может дать тебе денег с барского плеча.

– Он на работу к одиннадцати приезжает, а сейчас только девять.

Они ушли, а Инна принялась за смертный узелок.

Мама рассказывала, что бабушка впервые собрала его уже в пятьдесят лет. И похвасталась, будто к вручению "Оскара" готовилась! Но мама очень сильно её отругала, и бабушка больше ей ничего не показывала.

Инна подумала, что ей, как старой деве, в случае смерти вообще полагается подвенечное платье! А в обычном, или вообще в брюках она во второй раз, что ли, умрёт? Или в ад попадёт?

«Ну, понимаешь, – говорила на это мама, – в белом платье она там замуж выйдет!»

И любила рассказывать ужастик, как какую-то девушку похоронили в чужом свадебном платье, которое ей одолжила подруга, потому что другого просто не было. И будто бы священник сказал его хозяйке: «Я не знаю, что вам теперь делать, раз её похоронили в вашем платье!»

В прошлом году мама купила себе у распространителей неплохой летний костюм нежно-жёлтого цвета. Деньги на него она взяла в кубышке, за что бабушка устроила ей разнос.

Инна Зернова, тунеядка, происходила из семьи трудоголиков, а вот уже на ней «природа отдыхала». Её дед, Владимир Сергеевич Голицын, до семидесяти лет проработал на хлопчато-бумажном комбинате простым рабочим (он погиб в ДТП, открыв собой череду смертей). На себя он почти не тратился, ходил в рванье, всё копил. У него были голубые сберкнижки и наличность,– зелёные полтинники и жёлтые сторублёвки с Лениным в овальном медальоне лежали между страниц обтрёпанной домовой книги. Дед говорил:

«Денег не дам, а то вы быстро их профуфукаете!»

Разумеется, что при гайдаровской «шоковой терапии» и «отпуске цен» 2 января 1992 года они с бабушкой, как и вся страна, потеряли всё. Но дед по-прежнему работал на комбинате, уже не доверяя банкам. Во время гиперинфляции он не покупал валюту, и все его накопления тут же обращались в пыль. Умирая от несовместимых с жизнью травм, дед повторял:

«Бабка, деньги… деньги Инке…»

Но бабушка наследство трогать не разрешала, хотя и дома его не хранила. Она вложила купюры в военный билет деда, его – в кофейную жестянку («от пожара!»), а ту – в стеклянную банку. Кубышка хранилась под шкафом. Просто как в сказке: игла от Кощеевой смерти в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц тот в большом кованом сундуке, а сундук тот – на сосне высокой.

Деда не стало в 1999 году. Инна сказала, что надо бы обратить сбережения в валюту, пока не пропали при таком президенте, понимаешь, но мать завизжала:

– Давай, беги! Тебя в обменнике «чёрные» ждут!

И дедово наследство в тридцать тысяч рублей расходовалось по капле в течение шести лет, что совершенно немыслимо при нашей инфляции.

Инна взяла оттуда две тысячи, растратив на какую-то ерунду. Но она не знала, что кубышка на подстраховке: в красном билетике, точно в голубой банковской книжке, крошечными циферками был вписан остаток!

Мама Инны как-то влезла в хранилище и не досчиталась этих двух тысяч. Но на Леру даже не подумала, сказала:

– Бабка написать, наверное, забыла.

В последнее время она всё причитала перед любовником:

– Как же хорошо, что мы не тратили этих денег! Их дед всем нам оставил на похороны!

Так деньги нужны живым!

Этот летний костюм мама так ни разу не надела, «берегла», как поколение бабушки.

– Понимаешь, под него нужен каблук!

А вот о хорошей обуви мать уже не могла и мечтать. У неё был тридцать шестой размер, но уже много лет на отечные ноги никакая приличная обувь не налезала. На лето Инна купила матери бежевые босоножки на шнуровке, так на левую ступню-подушку едва шнурка хватило. Это было жуткое зрелище! А осенью мама ходила в жёлтых ботинках на шнурках, и левый весь скукожился от воды и соли!

Этой весной Инне пришлось стать сестрой милосердия, делать матери впитывающие повязки. Она откровенно сказала, что не хочет тратить свою молодую жизнь на сестринское дело. Тогда мать заорала:

– А у других твоих сверстников родители вообще умерли! А Закатову твою, её вообще отчим тр***т!

– Она не моя!!!

Одноклассница Юля Закатова с Инной не дружила, та не входила в её избранный круг. Она ещё в пятом классе перешла в гимназию. Что же до её отчима (у Закатовой рано умерла мать, переводчик с китайского), то это всё были старые, грязные сплетни. Там что, кто-то свечку держал?

Среди белья долгие годы хранился не востребованным большой моток марли, который бабушка принесла из своей аптеки. Она говорила:

– Марлечка, она ведь на вес золота! Процедить что-нибудь…

– Что ты будешь цедить?! – закричала мать.

Да, домашний творог из скисшего молока они никогда не делали.

Теперь же Инна кромсала моток на бинты, использованные выбрасывала. Но вскоре, как в войну, пришлось их стирать, сушить и проглаживать утюгом.

Всю осень, каждое утро, Инна по часу натягивала маме на ноги её жёлтые ботинки, вечером снимала. Пока мама в ванной стаскивала насквозь промокшие чулки, Инна успевала приготовить рыбу под гавайской или мексиканской смесью, но мама, для которой истина была в еде, ничего не ела. Но вес набирала. И Голубкина, благодаря сыну-наркоману в пятьдесят пять выглядевшая на семьдесят шесть, всё «комплименты» ей отвешивала:

– Насть, ты так потолстела!

Эта неблагодарная свинья не помнила, что когда она голодала и платила наркоманские долги сына, Анастасия Владимировна отдала ей хорошую стиральную машинку, оставив себе древнюю цилиндрическую. Там ещё съёмные валики для отжима белья были, как в мультфильме про кота Леопольда.

Мама всерьёз боялась зимы:

– Влезу ли я теперь в своё пальто?

И вот Инна берёт юбку от этого костюма. Блузка не годится, она с короткими рукавами (и кто всю эту ерунду придумал?). Но Инна подобрала сверкающую, золотую праздничную кофточку с воротничком-ришелье. Никогда её прежде не видела, откуда она взялась?

Хотя контора матери и стояла на отшибе, «коммивояжёры» всё равно проторили туда дорожку. Мама давно стала постоянной клиенткой у продавца колготок, он при входе всегда шутил:

– Где моя любимая женщина?

Как-то он продал ей два жёлтеньких платочка, сказав:

– В церковь в них будете ходить.

И сейчас Инна отложила для мамы более красивый, идеально подходящий по цвету; а бледно-жёлтый, с синей каймой, она оставила для себя. Инна и не думала, что подбор последнего наряда может стать таким увлекательным занятием.

А ещё она подумала: вот придёт распростанитель в мамину контору, и снова спросит: "Где моя любимая женщина?" И услышит: "А она умерла…"

Ну а последний штрих – страшные старушечьи чулки кофейного цвета, в резиночку, последняя пара из бабушкиного наследства. Сейчас таких уже не выпускают.

Приехала Надежда Васильевна, и Инна отдала ей весь «ансамбль».

– Это здесь случилось? – кивнула она на постель, где всё было, как после ядерного взрыва. – Хочешь, поедем со мною в загс? – но Инна отказалась.

Она не знала, что занимающийся погребением имеет право на имущество умершего.

Город красиво засахарило снегом, светило уже настоящее зимнее, а не то чахоточное, как в ту страшную пятницу, солнце. Инна подумала, что сегодня она не сможет этому радоваться. А может быть, уже никогда в жизни.

Инна позвонила в видеодомофон, и её без проблем пропустили. Из провинившихся сюда пускали не всех. Заведующей редакцией, Виты Стерлядкиной, дочери главного редактора, на месте не было, вместо неё – Татьяна Булкина, первый заместитель.

Инна не умела вести таких переговоров. Она не могла просить. Ведь не верь, не бойся, не проси. Поэтому она и разыграла целый нелепый спектакль.

– А можно мне от вас в морг позвонить? – спросила Инна. – А то у меня мама этой ночью умерла.

– А у Антоши отец умер!

– Да, – сказал двадцативосьмилетний верстальщик, неприятный внешне парень с синяками под глазами. – Его ещё нужно сюда из Петропавловска-Камчатского перевезти.

«Ну, твой оклад тебе это позволяет, – цинично подумала Инна. – Интересно, а они сейчас по трудовым книжкам работают? Ведь ещё в сентябре всех официально оформить обещали…»

Как известно, в нашей стране для частников КЗоТа не существует в принципе. Стерлядкин откровенно говорил, что в газете осуществил свою детскую мечту – создание собственного государства, где будут действовать его личные законы. У Стерлядкина работала здесь дочь Вита (секретарь, заведующая редакцией и поломойка), молодая жена Белла (корректор), которая на работе вообще не появлялась, но получала десять тысяч. Да и корректировать было нечего, ведь в современном Word Windows есть программа проверки орфографии. Перед сдачей номера всё зачищал лично Стерлядкин, всё жизнь проработавший учителем русского языка и литературы. Он и похож был на маньяка, – лысый, в очочках, пузатый.

Никаких договоров здесь никто не заключал, нигде не расписывались. У всех брали только ксерокопию паспорта. Инне Стерлядкин обещал в месяц пять тысяч «с перспективой на десять», но дал всего две тысячи.

– А помочь есть кому? – с искренним участием спросила Булкина.

– Нет. Я её в морге, наверное, оставлю.

– Вы к Эрасту Эрастовичу пришли?

– Нет, позвонить, – упрямо сказала Инна.

Но во Флягино было капитально занято, и Инна ушла. Она успела переставить сим-карты в салоне сотовой связи, перейти Старый мост, как ей позвонила Татьяна Яковлевна:

– Инна, Эраст Эрастович просит вас зайти.

– Пройдёмте, – царственно велел Стерлядкин.

«Неужели мы сегодня без свидетелей говорить будем?» – подумала Инна.

Эраст Эрастович оказался одним из тех, кто совершил грех, отвратив Инну от православной веры. Восточная стена его кабинета напоминала храмовый иконостас, – впрочем, образа здесь просто органично вписывались в дизайн.

«Вас, Инна Павловна, мучают бесы, – говорил Эраст Эрастович.– Мы вас исповедуем и причастим».

Но ему не давала покоя личная жизнь Инны, которой просто не было! Никогда не было. Она же оставалась старой девой, чем очень гордилась, считая себя выше других. А Стерлядкин не давал ей проходу:

– Как у вас там, Инна Павловна? – каждый день спрашивал он.

Сорокадвухлетняя разведёнка Татьяна Кабанова, наборщица текстов, его не интересовала, испитая, опухшая Булкина предпенсионного возраста – тоже. Их звали одинаково, они жили в одном доме, в одном подъезде, и носили, не снимая, одну и ту же одежду!

Инна знала, что сплетники приписывают ей внебрачного ребёнка, которого она где-то прячет. Ещё её считали «одноразовой», на одну ночь,– потому что никто и никогда не видел её с парнем.

– А давайте мы, Инна Павловна, вам объявление о знакомстве в газете дадим! – не отставал Стерлядкин.

Инна втайне мечтала найти себе здесь какого-нибудь молодого, симпатичного предпринимателя, – редакция располагалась на территории крытого рынка, газета распространялась бесплатно по ящикам, и её выпускал владелец холдинга. И её мечта чуть было не сбылась самым уродливым образом: озабоченный Стерлядкин стал подкладывать её под Царёва, владельца нескольких магазинов: «Жена не стенка, подвинется!»

Его слова, активного православного христианина, что-то разрешали.

Кончилось всё это плохо. Инна сказала:

– У вас ко мне какой-то нездоровый интерес.

У Стерлядкина стало обиженное лицо ребёнка, которого подло ударили:

– На первый раз прощаю. Но я могу вам запретить приходить сюда!

А в конце рабочего дня состоялся суд-тройка:

– Инна, вас просит зайти Эраст Эрастович, – пригласила Булкина.

Она ни о чём плохом не подумала.

В кабинете главного редактора столы были составлены буквой «Т». Стерлядкин восседал как на троне, только скипетра с державой не хватало. Одесную – Юрьев из отдела распространения, ошую – Булкина. А может быть, он и впрямь чувствовал себя Богом-Отцом?

– Егор Александрович, Татьяна Яковлевна! – высоким бабьим голосом начал Стерлядкин. – Сегодня после обеда я потерял покой! Инна Павловна сказала, что у меня к ней «нездоровый интерес»! И я хочу сказать сейчас при свидетелях: мне, кроме моей Беллы, никого больше не надо, я уже старый и лысый! Меня все знают как примерного семьянина! Да если мне какая-нибудь двадцатипятилетняя даже и заплатит, я её всё равно тр***ть не буду!

Инна была в шоке. Знать бы заранее, где ты упадёшь! Он её со своей Беллой перепутал. Когда Стерлядкин подкладывал её под Царёва, он ставил свою еврейскую шлюху Инне в пример: «Мне было сорок шесть, а ей двадцать один, я был женат, но моя Белла сказала мне: «Ты мой!»

– Так что в понедельник сюда, Инна Павловна, больше не приходите. А если вы будете здесь сидеть, то я этот стол на помойку выброшу!!! – тут его голос сорвался на визг. – Почему у вас должно быть здесь рабочее место? Ни у Прозоровой, ни у Кондаленко нет здесь своего рабочего места! – Но до этого Стерлядкин сказал Инне, что платит ей по факту выхода на работу. – Я специально позвал сюда Егора Александровича и Татьяну Яковлевну, чтобы вы в очередной раз не обвинили меня в попытке изнасилования! Вы при дочери моей сказали, что я к вам пристаю!!! – как баба голосил Стерлядкин.

И Инна в который раз подумала: а не педораст ли он? Неужели у него хватает сил на молодую еврейку? Может быть, у него с ней – просто договор, ширма для его истинных склонностей?

Белла, которую Инна так и не увидела, была уже третьей женой Стерлядкина, Вита – дочерью от второго брака. От Беллы у Стерлядкина было двое щенков, Ефрем и Кирик. Он будто всем болезненно доказывал, что он – "натуральный", что он – может. А мама Инны восхищалась Стерлядкиным, что он, в отличие от её первого мужа, бросая своих жён, не забывал про наследников. Светская хроника этой семейки, как и где мама Белла лечила зубы, надевала детям резиновые сапожки, до того всем осточертела, что конкурирующая фирма, другая бесплатная газета, "Городская правда", нарисовала карикатуру, где Стерлядкин еле удерживал связку из пяти шавок: «Мне четырёх щенков надо кормить, и одну сучку!»

Стерлядкин плакал: "Эта Назарова, которая не родила в своей жизни ни одного ребёнка!.. А я воспитал и вырастил четырёх детей!.."

– Я, вообще-то, вначале подумал, что она шутит, – сказал Стерлядкин, – а потом смотрю, а неё на лице ухмылка такая злобная! Она хотела разрушить мою семью! Я вас теперь боюсь, Инна Павловна! Я проанализировал всё то, что она сказала сегодня, и понял, что её опасно оставлять в нашем коллективе. Она сказала сегодня: «Я – человек жестокий»!

– Да не было такого!!!

Инна не могла поверить, что всё это происходит с нею не во сне, а в реальности.

– А ещё она сказала: «Я ничего не боюсь!»

А вот это Инна и вправду сегодня прибавила для связки слов, но она боялась много чего: врачей, больниц, ходить через понтонный мост через Клязьму, что умрёт её мать, и она, Инна, останется совсем одна.

– Инна нарушила субординацию между начальником и подчинённым, – решила выслужиться Булкина.

– А об этом, Татьяна Яковлевна, я вообще молчу!

– Кто вам в ваши двадцать пять лет что плохого сделал? – прорычал доселе молчавший Юрьев.

– У меня уже умерла вся семья.

– Ну и что? – рявкнул Юрьев.

У Инны не укладывались в голове их отношения. В начале августа у Юрьева был день рождения, и Стерлядкин, поздравляя его, и подарив электрическую грелку для ног, при всех троекратно поцеловав в губы. Инну чуть не вытошнило. Стерлядкин с Юрьевым целовались и на встречах кандидатов в депутаты, и в администрации города. И Инна не могла смириться, что не в распутной Москве, а их рабочем городке, полном православных церквей, может быть гомосексуализм!

Приставал он и к верстальщику. Всех подчинённых, кроме своей дочери, Стерлядкин звал на «вы», по имени и отчеству или господами, а Антона Мирончука – тоже на «вы», но Антошей. «Какой он тощий! – ревниво, визгливым бабьи голосом, говорил Стерлядкин. – Таких бабы любят!»

– А мама жива? – вполне по-человечьи спросил Стерлядкин. – Если мама жива, тогда всё нормально.

– Так она больная вся, – купилась Инна, вспомнив грязные бинты, трофические язвы и отвратительный запах. Запах разложения заживо.

– У всех нас мамы больны! – отрезал Стерлядкин. – А у меня к вам, Инна Павловна, всегда был здоровый интерес. Поддержать талантливую журналистку. Мы приняли вас, как родную. Вы получили за две недели две тысячи рублей! – заголосил он. – А вы пришли в мой дом и стали наводить свои порядки! Вы осквернили мой дом! У вас с языка сорвалось клише! Меня все знают как примерного семьянина, а вы молодая шлюха! Вы – провокатор!!! Чтобы духу вашего здесь не было! Даже иконы ваши – убрать!!!

Эх, при царе за «слово не воробей» на каторгу в кандалах отправляли, на Соловки и Колыму.

На прощанье Стерлядкин пообещал, что её «зарплата сохраняется». Но, конечно, обманул.

В середине ноября дочь-секретарша поздравила её с днём рождения, пригласив в офис:

– Что это вы к нам не заходите?

Вита была младше её на восемь лет, они были на «ты», но так игрались.

Инна на радостях купилась. Никаких подарков её не ждало, Стерлядкин приподнёс ей общение с собой! Он совершенно классно унизил её, сказав:

– Татьяна Михайловна, пройдёмте. А то Инна Павловна опять скажет, что её хотят изнасиловать.

Инне бы развернуться бы и уйти, ан нет, в её характере было так много рабского! А Стерлядкин опять стал её провоцировать:

– Есть правда жизни и правда момента. Вот идут муж с женой ругаются. Это – правда момента. Но после у них будет жаркая ночь! Как у вас с этим, Инна Павловна?

– А у нас квартира холодная, угловая.

– Вы дали нам материал про воробья, – вспомнил Стерлядкин. – Но нам он не понравился. С червоточинкой. Тогда мы решили, что мы ошиблись, и показали вашу рукопись другим людям, но им он тоже не понравился. Так что про воробья мы печатать не будем.

Это была просто травля. Никто здесь не пошёл бы против Стерлядкина, никто не признался бы, что считает иначе, чем он.

А в принципе, кем он был, как не основателем секты?

– А где вы сейчас работаете, Инна Павловна? – с циничной издёвкой спросил главный редактор.

– Нигде.

– А на что же вы живёте?

– Ни на что.

Вот поэтому Инна и удивилась: надо же, сегодня без свидетелей.

– Сколько ей было лет? – строго спросил Стерлядкин.

– Сорок восемь.

– Да, рано. Молодая женщина. И с кем же вы остались?

– Ни с кем. Я – одна.

Инна стала рассказывать, как это было, но Стерлядкин оборвал её ледяным голосом:

– Всё, хватит. Не надо мне больше об этом рассказывать.

В его «высоком кабинете» была ещё одна смежная комнатка. Главный редактор вынес оттуда пять тысяч рублей:

– Отпевайте. И гроб забивайте в храме! – велел он.– У вас на сегодня очень много дел!

Вошла Булкина:

– Эраст Эрастович, к вам – Жерехов.

– Татьяна Яковлевна, – разорался Стерлядкин, – представлять посетителя всегда нужно полным именем. Иначе все будут думать, что я – неграмотный.

Пришла Надежда Васильевна, принесла свидетельство и справку о смерти. И Инну разодрало грязное любопытство: от чего умерла, от чего? От диффузного мелкоочагового кардиосклероза.

И тут Инну прорвало, она разрыдалась. Лазарикова по-матерински прижала её к себе. Она была старше её мамы на четыре года, но выглядела шикарно: белая короткая куртка, стрижка, укладка.

Мама рассказывала, что у Надежды Васильевны в Фергане был роскошный дом с фруктовым садом. Когда они приехали сюда, то вчетвером снимали комнату-десятиметровку. Но им удалось хорошо устроиться и в России.

В семь вечера Инна позвонила из автомата у Старой почты. К её огромной радости, Зинаида Фёдоровна уже вернулась из Ивановской области.

– Можно к вам прийти? – спросила Инна.

Можно.

– Как твои дела, Инночка?

– Маме сегодня ночью умерла.

– Моя мама тоже ночью умерла. Давай я тебя покормлю.

Девятнадцатилетняя дочка Зинаиды (она просила называть её так), Илонка, была на учёбе в Тульской области. В этом году она окончила педучилище в Ногинске, собиралась работать в их с Инной школе, но так и не сдержала своего обещания.

Хозяйка налила Инне тарелку щей. Вошёл её бывший муж, Виктор Степанович, с которым они проживали в одной квартире, увидел гостью и остался недоволен. Но Зинаида сказала:

– Вить, надо покормить человека. У неё сегодня мама умерла, а в мае – бабушка.

А потом они прошли в маленькую комнатку, где Зинаида жила с дочкой. Там просто чудесным образом помещалось и пианино, и детская стенка, и две кроватки, и журнальный столик с двумя креслами, и тесно не было! И Зинаида помолилась за Инну по своему обряду:

– Господи, благослови Инночку, ты же видишь, как ей сейчас тяжело…

В глубине души Инна надеялась, что хозяйка предложит ей переночевать у неё, но этого не случилось. А навязываться она не стала.

Инне оставалось только пойти к тёте Тане Ковровой и забрать у неё деньги. В августе мать сдала квартиру каким-то непонятным людям с фабрики тёти Тани, и та теперь передавала арендную плату. Обычно она сама приносила им деньги, а сегодня почему-то не пришла.

Тётя Таня тоже спросила, как дела, и Инна, поколебавшись, всё-таки сказала, что случилось. Коврова остолбенела и дала Инне от себя лично тысячу рублей.

– А этим мы пока ничего не будем говорить, – решила тётя Таня.– А то вдруг они решат, что их теперь выгонят. Ты, если что-то у тебя случится, обращайся ко мне.

Она словно бы пророчествовала, что ничего хорошего в жизни Инны уже не будет. Только голод, болезни, наезды бандитов. И Инна холодно сказала:

– Спасибо, конечно, но я никому не хочу быть обязанной.

Инна знала, что Коврова – гадкая сплетница. Она передавала бабкам на лавочке абсолютно всё, что узнавала. Она же и рассказала потом квартирантам, какая же Инна гадина, – совершенно спокойно, без слёз и истерик, и резания вен, сообщила ей о смерти своей матери!

Тётя Таня тоже не предложила ей остаться. Да, она жила в тесной однокомнатной квартирке без чулана и балкона вместе с мужем Сергеем Ивановичем, но Инну устроил бы коврик у двери, лишь бы ей быть среди людей. И она вернулась в свой ад.

Она не спала почти двое суток, и сейчас это сказывалось. Инне казалось, что у неё сейчас разорвётся голова. Она встала, как сомнамбула, и безуспешно попыталась найти свидетельство о смерти отчима.

Инна легла спать, но просыпалась каждый час.