– Почему ты зовешь меня Грачонком?
– Потому что до Грача ты еще не дорос, – вот так. Вот так просто он давал ответы, провоцируя лишь больше вопросов.
– Но почему Грач? У меня имя вообще-то…
– Мне не особенно интересно, как тебя зовут, Грачонок, – терпеливо прервал меня Берл. В его словах, даже скорее, в интонациях или в выражении лица, с которым он со мной разговаривал, проскальзывали легкое снисхождение и почти отеческое терпение. Эта игра во взрослого и умного начинала меня раздражать, и пускай его возраст определить даже более или менее примерно мне не удавалось, он явно не выглядел вдвое старше меня. Пока я раздраженно размышлял о том, как бы поострее да покольче ответить Берлу, он успел потереть друг о друга ладони и размять пальцы, хрустнув при этом суставами. Закончив свои манипуляции, он снова посмотрел на меня и сказал: – Весна уже скоро. А грачи завсегда перед весной прилетают. Вот и повезло тебе стать Грачонком.
Некоторое время Берл сидел молча, потягивал свое пиво, и бросал мрачные взгляды на сумрачную темень за окном. В ресторанчике людей было немного. В полярную ночь, как я позже выяснил, туристов здесь почти не бывает, а пришедших расслабиться постоянных обитателей Баренцбурга я уже успел снабдить выпивкой, и теперь они сидели за столиками, сгрудившись в небольшие группки, и негромко переговаривались, создавая тихий фоновый аккомпанемент из человеческих голосов.
На острове многое (признаем честно – почти все) пусть неуловимо, но все же отличалось от устоявшегося порядка вещей на материке. Была одна вещь, которую я заметил пусть не сразу, но которая в определенный момент резко бросилась мне в глаза. Мне казалось странным, как люди на острове предпочитают сбиваться в группки. За обедом в столовой, за вечерней кружкой пива, в комнате в общежитии, на улице. Все чаще я видел тех, кто ходил по двое или по трое, все держались ближе друг к другу. Но не Берл.
Он, хотя и находился всегда в эпицентре всех событий, оказывался там, где нужно и делал то, что было необходимо, всегда был один. Как появлялся, так и исчезал в одиночестве.
– Может, у тебя пес умер? – внезапно спросил Берл. От неожиданности я поперхнулся воздухом и уставился на него. Нет, я конечно, хотел, чтобы моя жена – конечно же, бывшая – пострадала, но я и сам слишком уж любил Лаки, чтобы желать этому добродушному кокер-спаниелю смерти.
– Ну вроде, когда я уезжал, живой был, – ляпнул я.
Я не могу теперь уже внятно объяснить себе, почему я выложил Берлу тогда всю свою историю. И про развод, и про дележку вещей, и про дележку пса. И про то, как по глупой молодости сбежал из дома, чтобы поступать в театральное, с треском и позором провалился, как потом учился по ненавистной специальности, чтобы оправдать отцовские ожидания, но вновь обманул их, смехотворно вылетев с последнего курса. По абсолютно необъяснимой мне причине я вывалил Берлу все, что только мог про себя рассказать. И если быть откровенным, все, что так давно хотел кому-нибудь честно рассказать. Стоило пойти к психологу, как советовала бывшая коллега Анечка. Но я решил для этого уехать на Север и найти там Берла.
Он слушал, разбавляя мою речь лишь редкими глубокомысленными «Ну дела-а, Грачонок» и удивленным цоканьем. А когда я наконец закончил, спросил:
– Выходной завтра? – И, дождавшись моего кивка, безапелляционно заявил, – Съездим в одно место, тут недалеко.
___
Берл разбудил меня в несусветную, должно быть, рань, когда все еще спали. Грубо потряс за плечо и, как только я открыл глаза, зашипел, прижимая свой палец к моим губам, призывая меня молчать. Мы одевались в темноте, старались двигаться как можно тише, чтобы не перебудить мужиков. И еле сдерживали смех, особенно когда Лева, недовольно ворочаясь, жалобно позвал мамочку. Берл критически осмотрел то, как я оделся, вздернул мой свитер, проверяя, надел ли я термобелье. И, цокнув языком, одобрительно кивнул.
Я не имел ни малейшего понятия о том, куда мы собираемся, но спрашивать пока не торопился. Я выбрал путь наименьшего сопротивления – просто повиноваться и надеяться на лучшее. К тому же, я был заинтригован куда больше, чем напуган. Теперь я склонен думать, что все мои опасения и попытки сторониться Берла были больше спровоцированы страхом быть осмеянным за какую-нибудь глупость, но уж никак не страхом быть подстреленным. И сейчас, наблюдая за его скупыми и уверенными движениями, я хотел лишь узнать, что ждет меня в конце пути.
Хотя, признаюсь, страх быть подстреленным ненадолго все же появился. Когда мы вышли из темной комнаты, захватив собранные еще с вечера туристические рюкзаки, и в дрожащем свете ламп в коридоре я увидел у Берла в руках ружье. Откуда оно у него, я не спрашивал, всё-таки на Шпицбергене куда подозрительнее (или, по крайней мере, глупее) не иметь ружья, чем иметь его. Я понимал, что раз мы куда-то поедем, то покинем Баренцбург и, соответственно, «зону ноль». А значит, у нас появлялся вполне реальный шанс встретить настоящего белого медведя. Хватит того, что первые дни я пугался и нарисованного на стене сувенирного магазинчика полярного мишку, что уж говорить о живом. Так что спрашивать, откуда и зачем у Берла ружье, я не стал. И все же, один вопрос у меня вырвался:
– И ты что, сможешь выстрелить в медведя? Просто убить животное? Сможешь?
Ответ Берла меня поразил. Со своей привычной кривоватой широкой ухмылкой, разрезавшей его кирпичное лицо, он насмешливо сказал:
– Я в людей стрелял, и ничего. И в медведя выстрелю, если надо будет.
Должно быть, на моем лице отразились все мои эмоции: страх, шок, отвращение. Берл на это лишь расхохотался. Громогласно, как он это умел.
– Не пугайся ты так, Грачонок. Ты бы лицо своё сейчас видел! Расслабься, это шутки у меня такие. В детстве я с отцом на кабана ходил. А тут, если тебе или мне будет грозить опасность, выстрелю, не сомневайся.
Я в нем не сомневался.
Ездить вдвоем на одном снегоходе – нельзя. Но вот он я, сидел за спиной Берла, крепко вцепившись в него немеющими от холода пальцами. Ехать с поднятым забралом – глупо, лицо обветрит. Но я подставлял щеки обжигающе холодным оплеухам. Казалось, ветер – это все, что меня окружало. Ветер, похожий на дрожащий звук виолончельной струны, поющей на надрыве, на разрыв, на последнем вздохе перед тем, как порваться.
Когда мы только сели на снегоход, мне казалось, что все вокруг – сплошная кромешная тьма. Даже когда машина взревела, и фары прорезали черноту северного воздуха, они не осветили пространство, а так и остались двумя столбами света, растворявшимися во тьме чуть впереди. Как Берл ориентировался в этой темноте, мне было решительным образом непонятно, но я не боялся. То ли доверял тому, что он хорошо знал местность, то ли его звериному чутью.
Чем больше мы удалялись от гордо возвышавшегося перед баренцбургскими общежитиями монумента «Наша цель – коммунизм», тем больше я начинал видеть сам.
Воздух вокруг меня внезапно перестал казаться непроглядно-чернильным, я начал различать снежные барханы, мимо которых мы проносились; впереди отчетливо вырисовывался рельеф горы Альхорн. Очертания Севера, окружавшего меня, медленно проступавшие сквозь туманную ночь, внезапно напрочь лишили меня дыхания. Перед нами развернулся бескрайний снежный простор, и я захлебнулся ощущением прозрения. Словно мне вернули способность видеть, которой я был лишен многие годы, и теперь я мог жадно поглощать полупрозрачную красоту мира.
Словно залитый прусской лазурью, снег расстилался синим полотном перед нами. Где-то вдали, по правую руку, равнина плавно перетекала в возвышенности фьорда, а он, в свою очередь, растворялся в темном небе.
Мы остановились спустя примерно час пути (хотя определять время было чертовски сложно) и слезли со снегохода; с непривычки у меня болели ноги. Перед нами раскинулся покрытый искрящимся льдом и увенчанный шапками снега фьорд.
– Вообще, пересекать его на снегоходах не рекомендуется, по крайней мере, не проверив толщину льда. У нас в прошлом году по весне двое норвежских туристов под лед ухнули, – сказал Берл, поднимая забрало своего шлема. Когда он выдыхал, облачка пара вырывались из его рта, и от этого его щетина покрылась тонкой изморозью. – Но сейчас тут такие холода, что глубоко должно было промерзнуть.
Я внимательно смотрел на Берла. Нельзя сказать, что я прикидывал риски, или что мне было страшно провалиться под лед. По совершенно необъяснимой мне причине это казалось нереалистичной байкой, которая с нами произойти никак не может.
– Ну что? – бросил он на меня угрюмый взгляд исподлобья. Я в ответ только пожал плечами. – Поедем и будем надеяться на лучшее, или ты боишься, Грачонок?
– А куда мы едем? – выпалил я.
– Куда-куда, – протянул Берл, – я так и знал, что ты любопытная ворона. Ну же, будь умнее, Грачонок. Скоро приедем, и ты сам все увидишь куда лучше, чем я тебе расскажу. Рассказчик, как ты мог заметить, из меня не самый знатный.
– Поехали.
Я отвернулся недостаточно быстро, чтобы не заметить довольную Берлову ухмылку, и не уверен, что мне удалось спрятать свою. На задворках сознания билась мысль, что я собственноручно подписывал контракт, в котором было прописано (и даже не самым мелким шрифтом), что выходить за границы поселка без гида и ружья строжайше запрещено. Но что такое строжайшие запреты, когда наконец получается вдохнуть воздуха, до отказа заполняя легкие; когда наконец получается распахнуть глаза не по привычке, а чтобы увидеть; когда смеешься не потому что Серега отпустил дурацкую пошлую шутку, а потому что простое и искрящееся счастье бурлит внутри, выплескиваясь наружу хохотом.
Я узнал, куда мы так долго ехали по снежной пустыне, когда Берл заглушил мотор возле странной формы стеллы, похожей на ровно стоящую Пизанскую башню. На бетонном указателе были выбиты яркие буквы «Пирамида», и второй строкой – «Pyramiden». У подножия указателя, явно обозначавшего границу поселка, стояла тачка, до верху наполненная углем. Эта тачка внезапно показалась мне отчаянно абсурдной – она даже стояла не на снегу, ее перенесли сюда вместе с отрезком рельс. Надпись, набитая металлическими литерами на боку тачки, сообщила мне, что это и есть та самая последняя тонна угля, выданная в поселке Пирамида в далеком 1998 году, аккурат перед консервацией шахты и поселка как населенного пункта.
Поселок Пирамида – это город теней. Берл, приглашающе кивнул головой, призывая следовать за ним. Снег под ногами мерно хрустел в унисон с Берловым голосом. Он явно наговаривал на себя, заявляя, что рассказчик из него не слишком хороший.
В летнее время, когда солнце почти не опускается за линию горизонта и хоть немного согревает эту северную широту, в поселке живет человек двадцать, которые поднимают отечественный туризм. В полярную же ночь в лучше случае уходят двое из них.
– Да и то, – хохотнул Берл, – встретишь их, и непонятно, люди это или местные призраки.
Я послушно брел вслед за Берлом, стараясь не отставать. На каждый его широкий шаг мне приходилось делать добрую пару своих, и потому со стороны мы, должно быть, представляли из себя комичное зрелище, но смеяться над нами было некому – даже призраки сегодня не показывали своего носа наружу.
Мы остановились так внезапно, что я почти влетел в спину Берла. Он замер в молчании, и некоторое время единственное, что я слышал – был тихий шепот снега, тревожно дрожавшего под ласкающей рукой северного ветра.
Мы стояли на центральной площади поселка. От того места, где нас остался дожидаться снегоход, мы шли около четверти часа, но открывшаяся теперь моим глазам картина – что же, этого я предполагать не мог.
– Это ледник Норденшельдер, – тихо проговорил Берл, облокачиваясь на гранитный постамент, который увенчивал – к моему удивлению – бюст Ленина.
Простор, распахнувшийся передо мной, казался сошедшим со страниц сказок Андерсена. Остроконечные пики ледника, манившего своим искрящимся холодным изяществом, натолкнули меня на мысли о шпилях замка Снежной Королевы.
– Может быть, глупо, – подал голос Берл, отталкиваясь от бюста Ильича и делая пару шагов вперед, – но это мое любимое место на всем архипелаге. Наверное, даже во всем мире. Здесь как-то, – тут он развел руками, словно извиняясь за простодушную наивность своих слов и обернулся ко мне, одарив все той же извиняющейся улыбкой, – здесь как-то по-особенному спокойно.
Нужно признаться, я чувствовал это и сам. Абсолютно необъяснимое и непостижимое для меня чувство вселенского покоя затопило меня. Оно поднималось волной от успевших замерзнуть пальцев ног, захватывало покалывающие ладони, обжигало изнутри жаром мои обветрившие щеки. Словно приливная волна, смывающая все дурное и глупое, нарисованное на песке, приносящая только спокойствие. Мне неожиданно захотелось сказать что-нибудь, и я обернулся к Берлу. Должно быть, его насмешило выражение щенячьего восторга на моем лице, и он тихо засмеялся, наклонив голову, утыкаясь взглядом в затоптанный и утрамбованный снег под своими поизносившимися ботинками.
– Рад, что тебе здесь нравится, – спокойно сказал он.
Я хотел сказать Берлу, что «нравится» – не совсем верное слово. Пожалуй, совсем уж неправильное. В этом месте я неожиданно снова чувствовал себя… живым? Оглядываясь вокруг себя, наконец-таки осознавая, где я нахожусь. Стою в заброшенном шахтерском поселке на семьдесят восьмой широте. В тысяче километров от Северного Полюса, подумать только!
– Когда я только попал на архипелаг, «Арктикуголь» устроил для нас экскурсию сюда. Они, наверное, по весне снова что-то такое организуют. Но я помню, как смог впервые за долгое время глубоко вздохнуть, – Берл говорил ровно, почти отстраненно, словно и не со мной вовсе. – Помню, ехать поначалу не хотел. Лева тогда сказал, хочу-не хочу, а мне надо. Сказал, я весь черный ходил, а так, мол, не гоже. Помогло, как видишь, – Берл устало хохотнул, – Вообще, местные говорят, сюда надо ехать, если что плохое в жизни случилось. Убил если кого-то. Ну или как ты вон, развелся. Здесь вроде как ближе всего к небу, и небо тебя прощает.
Я неотрывно следил за Берлом, пока он говорил. Все возникавшие в моей голове вопросы я старательно отгонял от себя прочь и просто впитывал каждое его слово, обещая себе разобраться со всем потом. Пока что хотелось просто чувствовать. Закончив говорить, он кивнул, привлекая к чему-то мое внимание. Когда я проследил за его взглядом, то опешил от неожиданности. Всего в нескольких метрах от нас стоял небольшой северный олень. Он был куда мельче тех, что я видел на фотографиях в интернете, но я припомнил обрывок статьи из Википедии, сообщавшей, что олени, обитающие на архипелаге, и впрямь мельче своих материковых собратьев. Животное тыкалось носом в снег, словно разыскивая что-то.
– Сюда в советские годы завезли целую баржу чернозема, – негромко сказал Берл. – Летом тут даже зеленая трава иногда видна. А зимой это вот зверье приходит ее пощипать.
Берл рассказал мне, что главную улицу здесь за это прозвали Елисейскими полями. Мы обошли всю Пирамиду, залезли в старый спортивный комплекс, постояли некоторое время посреди темного, насквозь промерзшего помещения. Советского образца спортивные снаряды, покрытые тонким слоем искрящегося инея, выглядели почти игрушечными. В одном из сараев неподалеку от заброшенной ТЭЦ мы наткнулись на гору жестяных боксов, в которых обнаружились метры и метры истончившейся от времени кинопленки. По выцветшим наклейкам на бобинах мы угадывали названия отдельных кинолент. Похоже, в этом сарае многие годы так и лежали все фильмы, когда-либо крутившиеся в Пирамиде. Когда здесь еще жили люди, а не только призраки прошлого.
Несмотря на всю опустошенность и заброшенность этого места, мне не было страшно. Может быть, потому что постоянно рядом со мной, почти плечом к плечу, или порой чуть впереди, шел Берл.
Когда мы вернулись к снегоходу, нас ждал еще один северный гость. Берл радостно улыбнулся при виде животного, присел на корточки и поманил его к себе, сложив пальцы в щепотку. Бросил мне через плечо, чтобы я достал из его рюкзака немного хлеба. Я в полном шоке смотрел на то, как Берл кормил с рук песца. Животное, напоминавшее поседевшую лисицу, нисколько не боялось Берла, льнуло доверчиво к его рукам. Стоило же мне сделать одно неосторожное движение, как зверек испуганно ретировался. Все-таки Берл успел стать здесь «своим», и зверье это чуяло.
___
Мы постоянно чего-то ждали. Когда Нюра вернется со склада и принесет банку удивительно вкусной норвежской тушенки. Когда придет корабль с продуктами из Германии. Когда наступит новый месяц и можно будет наконец сходить отоварить талоны на сахар и водку.
С сахаром и водкой на острове ситуация была по истине фантастическая. На каждого человека полагалось в месяц не больше одного килограмма сахара и не больше одного литра водки. Их можно было получить по специальным талонам. Следует догадаться, что эти талоны стали среди баренцбуржцев самой ходовой валютой. И что мне не хватило сахара. Пить чай или кофе несладкими для меня всегда было смерти подобно, и я совершенно не контролировал количество потребляемого сахара. Поэтому мой залуженный честным трудом килограмм неожиданно быстро весь вышел.
Нужно признать, что талон на водку соблазнял меня не слишком сильно – пил я обычно только если жизнь шла по крутой наклонной, и у меня появлялось острое желание окончательно добить себя. Поэтому его я сбыл довольно быстро, но без сахара жилось мне туго. Ровно до тех пор, пока Берл не вызнал у меня, почему на моем лице поселилась эта «извечная кислая мина». А когда выяснил, только тихо посмеялся, покачав головой, протянул добродушно: «Даё-о-ошь, Грачонок, даёшь!» и ушел. А перед ужином, вместо того, чтобы надо мной подшутить, молча протянул несколько мятых бумажек. Оказалось – талончики на сахар.
– Как будет кончаться, ты ж мне говори, – сказал и уставился взглядом куда-то в потолочные перекрытия над моей головой. И стоило мне начать мямлить слова благодарности и пережевывать неловкие вопросы, откуда, как, у кого, и что я ему теперь за это должен, повторил, – Скажешь мне. Если сахар закончится.
Я, разумеется, не говорил – слишком уж неловко было. Терпел, растягивал свой честно причитавшийся килограмм как мог. Но Берл все видел. Порой спрашивал сам, порой молча приносил пачку сахара. Сказал, – давно хотел перестать сластить чай.